Сам Христос, в своей последней беседе с учениками, на последней «Тайной Вечере», где Он установил таинство Евхаристии, упоминает о радости чадорождения: «Женщина, когда рождает, терпит скорбь, потому что пришел час ее; но, когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости, потому что родился человек в мир» (Ин. 16:21). И все мы знаем, что «скорбь», о которой мы быстро забываем после рождения ребенка, это - не только физические страдания, но и все человеческие беспокойства о деньгах, о жизненных условиях, о крыше и куске хлеба, которые неизбежны при численном увеличении семьи. Все эти беспокойства исчезают, когда в семье появляется новое «свое» существо, нуждающееся в ежеминутной любовной заботе. Нет большей радости, чем появление новой человеческой жизни!
Вспомним также отношение Христа к детям. «Иисус, призвав дитя, поставил его посреди них и сказал: истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное». (Мф. 18:2-3). Возможно ли вполне понять смысл этих слов, если отказаться сознательно от радости деторождения? Где как не в своих собственных детях можно испытать смысл этих потрясающих евангельских слов: «Если не будете как дети, не войдете в Царство Небесное»?
Истинно-христианский брак невозможен без прямого и ясного желания, у обоих родителей, испытать эту радость. Брак, в котором дети - нежелательны, основан на эгоистической, плотской, а, следовательно, и несовершенной форме любви. Человеческая жизнь вся исходит от Бога, поэтому и человек, носящий в себе «образ и подобие Божии», обладает потрясающей способностью давать жизнь другим. Отказываясь от этой силы и от ответственности деторождения, человек отвергает свое богоподобие, отвергает своего Творца, и, тем самым, искажает свою собственную человечность. Без «образа и подобия Божиих» нет и истинной человечности: нет ее и без сознательного стремления подражать Богу Жизнедателю. В этом один из основных смыслов брачного союза, залог истинного брачного счастья, и подлинно-христианской семейной жизни, а, следовательно, и путь к спасению (1Тим. 2:15).
Но если деторождение и есть величайший дар Божий и высшая радость, оно не является единственной «целью брака». Брак не оправдывается только деторождением. В христианском понимании тайны брачного единства и брачной любви нет утилитаризма: единство мужа и жены, по образу Христа и Церкви, не есть только средство для деторождения, но и цель в себе. В этом, как мы видим выше, основная разница между ветхозаветным и христианским пониманиями брака. Ни в Новом Завете, ни в писаниях Святых Отцов, мы не находим утилитарного учения о браке, как о «средстве» деторождения. В известном «Слове 20», на Послание к Ефесянам, св. Иоанн Златоуст говорит о браке как о «союзе» и о «таинстве», и только вскользь упоминает о деторождении.
Современная христианская мысль на Западе полна противоречий в этом вопросе. С одной стороны, модный «секуляризм» склонен принимать без оговорок самые спорные утверждения фрейдианства, сводящие все потребности человеческой жизни к его половым инстинктам и, следовательно, отвергающие не только религиозные, но и социальные императивы, препятствующие половой распущенности. С другой стороны, католическая Церковь испытывает большие трудности в своих попытках оторваться от основных предпосылок, руководивших ею в течение веков, и восходящих к бл. Августину (IV-V вв.). Как известно, бл. Августин считал половой инстинкт основным проводником греховности: элемент греховности был, по его мнению, неизбежным и в брачных отношениях, а поэтому сам брак мог быть оправданным только благодаря деторождению. Следовательно, при искусственном ограничении деторождения, брак считался неотличимым от блуда.
Православная Церковь, как и католическая, чтит память бл. Августина, но его авторитет, в области вероучения, не пользуется у нас такой же исключительностью, как на Западе. Правда, Восточная монашеская литература часто отожествляет половые отношения с грехом, но эта несомненная односторонность объясняется самым характером этой литературы, направленной к оправданию особого монашеского призвания, о христианских достоинствах которого будет сказано ниже. Церковь в целом твердо осудила гнушение браком (см. особенно каноны Гангрского собора). Она никогда не считала, что половые отношения, как таковые, являются проводником греха, хотя церковное предание и признает, что, в греховной, падшей человеческой жизни, греховность часто проявляется и в них, как и в других явлениях человеческой жизни. Отношения между мужем и женой благословляются Церковью, преображаются благодатью Святого Духа, превращаются в вечный союз любви: Церковь, конечно, не благословляет греха, но спасает человеческую природу, воспринятую Сыном Божиим, и искупленную на Кресте. В этом смысл брака как таинства.
Если бл. Августин был прав, отожествляя брачные отношения с грехом, то ясно, что единственным христианским идеалом может быть только безбрачие, а брак есть всего лишь попущение, допустимое ради деторождения, без которого человеческий род перестал бы существовать. Именно этим подходом и объясняется резкое осуждение так называемых «искусственных форм ограничения рождаемости» в католической Церкви.
Правда, последняя энциклика папы Павла VI по этому вопросу («Humanæ vitæ») не ссылается прямо на учение Августина, а скорее подчеркивает положительный смысл человеческой жизни, т. е. настаивает именно на тех великих истинах христианского учения о человеке, о которых мы говорили в начале настоящей главы. Но есть ли в этих истинах достаточное основание, чтобы решительно осудить всякую форму ограничения рождаемости? Не очевидно ли, что если бы современная католическая Церковь не была связана своей прошлой зависимостью от Августинизма, - определившей ее вековую практику и дисциплину, - она бы проявляла больше гибкости в этом вопросе. Тем более, что все статистики указывают, что только меньшинство современных католиков фактически следуют решительным указаниям Церкви в области ограничения рождаемости.
Православная Церковь никогда не выносила общего и определенного суждения в этом вопросе. Это не значит, конечно, что «семейная планировка» является вопросом религиозно-безразличным, или что суждения христианской совести не должны на него распространяться. Повторяем:
- деторождение есть естественное, святое и непременное условие достижения полноты брачной жизни;
- передача жизни выражает образ Божий в человеке и, тем самым, его собственную человечность.
Но всем также известно, что неограниченная рождаемость ставит перед человеческой - а тем самым и христианской - совестью другие вопросы. Например: «жизнь», дарованная родителями детям, должна быть полной жизнью, предполагающей не только физическое существование, но и родительскую заботу, образование и нормальные условия жизни. Рождая детей, родители берут на себя ответственность за их воспитание. Имеют ли они право это делать, если нет налицо хотя бы самого элементарного обеспечения нормального человеческого развития для детей или если существует очевидная опасность, что дети будут жить не только в физической, но - что особенно важно - в душевной и психологической нищете?
Подобные опасности существуют сейчас и, конечно, существовали и в прошлом. Существуют также и всегда существовали способы «ограничения рождаемости», известные всем людям. Само собой разумеется, что все формы аборта, или сознательного прекращения уже зародившейся человеческой жизни, всегда почитались Церковью равносильными убийству, и осуждались как таковые. Является ли тогда воздержание от брачных отношений единственно приемлемой формой «ограничения рождаемости»? И не является ли, собственно, подобное воздержание также формой ограничения Богом дарованной задачи передавать жизнь детям? Между тем, и Священное Писание и предания Церкви допускают воздержание как приемлемую форму ограничения рождаемости. Недавнее католическое законодательство предлагает, - как допустимую форму ограничения, - периодическое воздержание, запрещая при этом «искусственные» способы, как то: «пилюлю», и пр. Но существует ли подлинная разница между «искусственными» и «естественными» способами? «Естественно» ли воздержание? Не «искусственно» ли всякое медицинское средство руководства человеческими функциями? Следует ли христианам отвергать медицину? И наконец, серьезный богословский вопрос: всякая ли «естественность» - доброкачественна? Ведь даже Апостол Павел знал, что чрезмерное «воздержание» приводит к «разжиганию» (1Кор. 7:5-9). Условия «падшей» человеческой жизни никогда не бывают вполне «естественны» после повреждения грехом самой природной ткани человеческой жизни. Функция науки, и в частности медицины, не заключается ли именно в том, чтобы «очеловечивать» как деторождение, так и другие проявления жизни, путем контроля над человеческими функциями?
На все эти вопросы ответить невозможно, если безусловно и безоговорочно исключить, как несовместимые с христианской верой, все способы «ограничения рождаемости». Во всяком случае, Православная Церковь никогда не прибегала к точным и общеобязательным определениям в областях, требующих прежде всего ответа личной совести. Есть способы «ограничения рождаемости», которые могут оказаться приемлемыми в одних случаях и прямо греховными в других. Основная опасность современного распространения во всем Западном мире легких и, как будто, общепризнанных способов «ограничения рождаемости» заключается в том, что при этом стали с одинаковой легкостью забываться основные принципы христианской семейной жизни. Только на основании этих принципов, каждая чета, прибегая, когда возможно, к совету духовника, может решить все вопросы, связанные с деторождением. Только при предельно-серьезном отношении к этим принципам, т. е. к самой вере, жизненные решения самых интимных вопросов жизни могут иметь смысл. Правильное решение предполагает признание того, что «не хлебом единым будет жив человек» (Мф. 4:4; Лк. 4:4) и что не следует «собирать себе сокровища на земле» (Мф. 6:19):
- что дети радость и дар Божий,
- что любовь, ограничивающаяся плотским наслаждением, не есть истинная любовь.
Только при условии безоговорочного принятия этих основных евангельских истин может быть поставлен по-христиански вопрос и об ограничении рождаемости.
