§ 40. Вечеря Господня

40.1. [323] Происхождение вечери Господней вызывает меньше споров. Она уходит корнями в служение Иисуса, в две особенности его служения - (А) общие трапезы и (В) последнюю вечерю с учениками.

(A) Во время своего служения Иисус часто бывал гостем на трапезах (Мк. 1:29-31; Мк. 14:3; Лк. 7:36; Лк. 11:37; Лк. 14:1; Ин. 2:1-11) и как минимум несколько раз и сам звал гостей (Мк. 2:15; Лк. 15:1 сл.). Более того, его привычки стали притчей во языцех: «Обжора и пьяница, друг мытарей и грешников!» (Мф. 11:19) [324]. Эта репутация подразумевает, что Иисус часто ел в соответствующей компании. Есть и другие указания на то, что его сотрапезниками могли быть люди самого разного круга: Лк. 8:1-3; Лк. 24:33; Мк. 6:32-44; Мк. 8:14; ср. Ин. 4:8, 31; Ин. 21:12.

Важно осознать, сколь существенно это было для Иисуса и его современников. Для людей Востока общие трапезы - гарант мира, доверия и братства; в каком‑то очень глубоком смысле они подразумевали общую жизнь. Поэтому общие трапезы со сборщиками податей и грешниками были Иисусовым способом провозвестия о спасении Божьем, способом сказать о прощении. Вот почему религиозные современники Иисуса были в шоке от свободы его контактов (Мк. 2:16; Лк. 15:2): благочестивые могли есть только с праведниками. Однако застолья Иисуса были открытыми и чуждыми снобизма. Они звали к милости, а не к культовым ритуалам для какой‑то внутренней группы, обособленной от окружающих (см. также выше § 35.1).

Отметим также эсхатологическое значение общих трапез Иисуса. Для этого их нужно рассматривать в общем контексте его проповеди. Здесь становится ясно, что Иисус видел в общих трапезах со своим участием предзнаменование мессианского пира (Мк. 2:19; Мк. 10:35-40; Мф. 22:1-10 / Лк. 14:16-24; Мф. 25:10; Лк. 22:30; ср. Ис. 25:6; Ис. 65:13; 1 Енох 62:14; 2 Варух 29:8; 1QSa 2:11-22) (см. также выше § 3.4) [325].

(B) Последняя трапеза Иисуса с учениками стала окончательным выражением того совместного общения, которое составляло важную часть всей его миссии. В частности, она акцентировала характер его миссии как служения (Лк. 22:24-27; ср. Ин. 13:1-20); она ясно предрекла его смерть (особо отметим мотив «чаши» в Мк. 10:38; Лк. 22:20; Мк. 14:36); в ней эсхатологическая тональность достигла высшей точки, - трапеза как последнее предвосхищение праздника завершения (Мк. 14:2; Лк. 22:16, 18 - видимо, обет поста в преддверии близкого Царства).

Была ли эта последняя трапеза пасхальной? Мнения ученых расходятся. В пользу утвердительного ответа говорят следующие факты: трапеза вкушалась в Иерусалиме (а не в Вифании), причем ночью; участники пили вино; были произнесены слова интерпретации (Мк. 14:17 сл. и т. д.) [326]. В пользу отрицательного ответа: вряд ли Иисуса казнили бы в день Пасхи; древнейшие предания не говорят о пасхальном характере этой трапезы. Возможно, самое простое объяснение таково: либо Иисус рассматривал эту вечерю как особую пасхальную трапезу, либо он возвысил значение трапезы, которая в остальном была обычной [327].

40.2. Вечеря Господня в первохристианстве. Правомерно ли говорить о вечере Господней в первохристианстве? Мы читаем, что первохристиане ежедневно устраивали общие трапезы (Деян. 2:42, 46). По-видимому, эти трапезы рассматривались как продолжение Иисусовых общих застолий: христиане часто сознавали его присутствие среди них, особенно поначалу (Лк. 24:30 сл., 35; Ин. 21:12-14; Деян. 1:4; ср. Откр. 3:20); кроме того, эти трапезы почти наверняка были выражением их эсхатологического восторга (см. Деян. 2:46) [328] и в этом смысле, подобно общим застольям Иисуса, предзнаменовывали эсхатологический пир.

Как они соотносились с последней трапезой Иисуса? Трудно сказать. Скорее всего это были обычные трапезы: упоминается только хлеб (Деян. 2:42, 46), а вино за обычными трапезами не пили: идентичные выражения в Деян. 20:11 и Деян. 27:35 могут относиться только к обычной трапезе; слова установления/интерпретации не упоминаются, и на них нет даже намека. Когда христиане ожидали скорого завершения, у них практически не было стимула регламентировать формы или создавать обряд воспоминания.

При этом факт остается фактом: первоначальная община сохраняла и передавала слова интерпретации, сказанные Иисусом над хлебом и вином (в той или иной форме эти слова действительно восходят к Иисусу; см. выше § 17.2 и ниже § 40.4). В отсутствие точных данных, пожалуй, лучше всего остановиться на таком объяснении: первоначально вечеря Господня праздновалась раз в год и была христианским эквивалентом еврейской Пасхи. В конце концов первохристиане были иудеями; эбиониты, обычаи которых во многом повторяют обычаи Иерусалимской общины (см. ниже § 54), праздновали ее именно как ежегодный праздник [329].

Не следует, однако, предполагать, что первохристиане обязательно четко различали регулярные общие трапезы и те, за которыми они специально повторяли слова, сказанные Иисусом на последней вечере.

40.3. Вечеря Господня у Павла. О вечере Господней Павел говорит только в 1 Кор. 10:14-22, 1 Кор. 11:17-34, но этих упоминаний достаточно, чтобы понять, где евхаристия, праздновавшаяся в Павловых общинах, следовала более ранней традиции, а где отходила от нее. Преемство с более ранней традицией особенно заметно в трех пунктах.

(1) Павел цитирует предание как основу своего понимания Вечери (1 Кор. 11:23-25), - предание, которое в конечном счете восходит к последней трапезе Иисуса с учениками. По-видимому, Павел получил это предание от своих предшественников в вере, - хотя его авторитет он усматривает в том, что получил его «от Господа» (см. выше § 17.3).

(2) Вечеря сохраняет эсхатологическую тональность - «…доколе он придет» (1 Кор. 11:26). Впрочем, этот момент не особенно сильно выражен: более того, ст. 26 («ибо…») больше напоминает разъяснение, сделанное лично Павлом, чем часть унаследованной традиции.

(3) Вечеря остается братской трапезой: в 1 Кор. 10:18-22 Павел проводит двойное сравнение между жертвенной трапезой в израильском культе (Лев. 7:6, 15), вечерей Господней и празднеством в языческом храме; цель сравнения состоит в том, что каждая из этих трапез выражает общение (koinōnoi, «общники» - 1 Кор. 10:18, 20) [330]. Из 1 Кор. 11:17-34 ясно видно, что вечеря Господня происходит в контексте трапезы.

В то же время очевидны изменения.

(1) Взаимосвязь между братской трапезой и словами интерпретации над хлебом и вином стала четче, ибо причащение хлебом и вином, видимо, постепенно превращалось в самостоятельное событие и смещалось к концу трапезы. У нас слишком мало данных, чтобы утверждать с уверенностью, но, похоже, богатые коринфские христиане начинали трапезу раньше, а бедняки (рабы и т. д.) обычно могли поспеть лишь к самой вечере Господней (1 Кор. 11:21, 33). Отсюда обличения в 1 Кор. 11:27, 29: «не различать тела», видимо, значит есть и пить не в братском общении с бедными и слабыми; «виновен против тела и крови Господней» - видимо, та же мысль, что и в 1 Кор. 8:11 сл., и подразумевает грех против более слабого брата [331].

(2) Хотя эсхатологическая тональность присутствует, в 1 Кор. 11:26 гораздо более сильна обращенность назад, к смерти Иисуса. Здесь мы также видим изменение акцентов: от братской трапезы в целом как символа мессианского пира к вечере Господней как провозвестия о смерти Иисуса.

(3) Не оказался ли сам Павел под влиянием синкретической мысли? Не приобрела ли у него вечеря Господня черты магического ритуала? В пользу такого предположения выдвигались следующие аргументы.

(А) В 1 Кор. 10:4 слово pneumatikos можно понять как «передающий Дух (Рпеита)».

(В) 1 Кор. 10:16 сл. обнаруживает очень тесное тождество между хлебом и телом Христа, между вином и кровью Христа.

(С) 1 Кор. 11:29 сл. выдает предрассудки самого Павла в данном отношении [332].

Язык Павла действительно допускает такую интерпретацию. Однако нужно учитывать следующее.

(А) В 1 Кор. 10:1-13 Павел предостерегает коринфян против именно такого сакраментализма, считая его искажением вечери Господней. Поскольку 1 Кор. 10:1-4 есть аллегория («скала» аллегорически обозначает Христа и т. д.), слово pneumatikos лучше понять как «аллегорический» (см. выше § 22.5).

(В) Хотя в 1 Кор. 10:16 сл. действительно можно увидеть эллинистическое представление о единстве с культовым божеством (Христом) через поедание его тела, ст. 20 показывает: Павел скорее мыслит в категориях общения и партнерства (общения, выражаемого через участие в одной трапезе, за одним столом). Важно не столько то, что именно едят и пьют, сколько приобщение (koinōnia) одному хлебу и одной чаше (ст. 16); верующие едины, ибо делят один хлеб (ст. 17), а не из‑за действенности хлеба самого по себе (см. выше прим. 20).

(С) В 1 Кор. 11:29 сл., поскольку коринфяне преувеличивали, а не преуменьшали значение вечери Господней (1 Кор. 10:1-13), Павел, очевидно, считает болезнь и смерть следствием греха против общины (тела Христова - ср. 1 Кор. 5:5), а не действием причастия как такового [333].

40.4. Возможные вариации первохристианских традиций. То, что мы называем вечерей Господней, Евхаристией, Святым Причастием, мессой, возможно, представляет собой конечный результат соединения или стандартизации ряда разных традиций.

(A) Нам известны разные виды трапезы, каждая из которых повлияла на развитие вечери Господней.

(1) Общие трапезы Иерусалимской общины, на которых, видимо, использовался только хлеб, без вина (см. выше § 40.2).

(2) Трапеза пасхального (?) типа, совершавшаяся раз в год. При этом хлеб и вино были частью полной трапезы: хлеб вкушали либо вначале (обычная трапеза), либо в середине (Пасха), а вино - в конце (1 Кор. 11:25 - «после вечери»).

(3) Полная трапеза, в которой сначала шла чаша, а позже - хлеб. Возможно, это подразумевается в 1 Кор. 10:16, более кратком тексте Луки (без Лк. 22:19-20) [334], а также Дидахе 9.

(B) Текстуальные традиции также выдают различие форм и развитие обычаев. Слова интерпретации, сказанные на Тайной вечере, дошли до нас в виде как минимум двух разных текстуальных традиций.

В словах над хлебом фраза «которое за вас…» (традиция В), видимо, является поздней: ее трудно вывести из арамейского языка; она отсутствует в традиции А; это форма такого плана, какой естественно было возникнуть при литургическом развитии.

Большее внимание привлекают различия во втором речении: традиция А делает упор на кровь, а традиция В - на Завет. Более ранней, видимо, следует считать традицию В. Аргументы: «кровь завета» - форма неестественная или по меньшей мере очень необычная в еврейском и арамейском языках; мысль о том, чтобы пить кровь, была иудеям отвратительна (см. особенно Лев. 17:10-14; ср. Деян. 15:20, 29); тесный параллелизм двух речений в традиции А, видимо, возник в результате литургического использования [335].

Поскольку слова над хлебом и чашей первоначально были двумя самостоятельными речениями, произносившимися в разные моменты трапезы (см. выше § 80), скорее всего форма второго речения ассимилировалась с формой первого только тогда, когда хлеб и вино выделились в особый ритуал в конце трапезы (ср. 1 Кор. 10:16); и, напротив, если более ранней была традиция А, непонятно, почему разошлись параллельные формулировки.

Поэтому создается впечатление, что более ранняя форма второго речения (над чашей, а не над вином) делала акцент на завете, - и это соответствует эсхатологической тональности Тайной вечери (см. выше § 40.1). Слова «в моей крови…» могут быть поздней вставкой, но, даже если и так, данный смысл, возможно, подразумевается: завет устанавливался через жертвоприношение, и Иисус рассматривал свою скорую смерть как такого рода жертву (ср. Исх. 24:8; Евр. 9:20; Лк. 12:49 сл. - см. выше прим. 8); фраза «…изливаемая» явно ассоциируется с жертвоприношениями.

По-видимому, в случае со вторым речением мы имеем две разные традиции.

• Одна из них осмысляла Тайную вечерю в категориях Нового Завета. Прежние общие трапезы Иисуса были знаком мессианского пира в грядущем Царстве. В последней из этих трапез образность меняется: теперь идет речь о Завете, а трапеза предзнаменует способ, которым этот Завет будет установлен, которым придет Царство, - а именно смерть Иисуса как огненное крещение, мессианские бедствия, предсказанные Крестителем. Однако здесь акцент делается на самом завете; чаша - это чаша обетования о том, что грядет после смерти Иисуса (Лк. 22:18 / Мк. 14:25); эсхатологическая тональность доминирует над сотериологической. Именно эта форма традиции, очевидно, восходит к самому Иисусу. Ее сохранение, видимо, отражает эсхатологический смысл трапезы, за которой собравшиеся повторяли эти слова.

• Другая из них делала упор на смерть Иисуса как таковую. Здесь преобладает сотериологическая тональность. Содержание не меняется, - сдвигаются лишь акценты. Эта традиция, видимо, возникла, когда вечеря Господня начала обособляться в самостоятельное явление и обращаться более к прошлому (свершившееся искупление), чем к будущему (эсхатологический пир).

Возможно, еще одна традиция отражена в Ин. 6:53-56. Здесь первое речение выглядело иначе: «Это моя плоть» (а не «это мое тело»). Существование данной вариантной традиции подтверждается Игнатием (Послание к Филадельфийцам 4:1; Послание к Смирнянам 6:2). Не исключено, однако, что она появилась позднее, как противовес докетическим представлениям о Христе.

40.5. Вероятное развитие вечери Господней. Подведем итоги вышесказанному:

(A) Взаимосвязь вечери Господней с полной трапезой развивалась следующим образом. (1) Первохристианство: вечеря Господня - видимо, часть трапезы (христианская Пасха, 1 Кор. 11:25 - слово о хлебе является более ранней частью трапезы). (2) Павловы церкви (по крайней мере коринфская): вечеря Господня, очевидно, обособилась в отдельный элемент в конце трапезы; (3) Поздняя стадия (когда вечеря Господня становилась или уже стала отдельным событием): симметричная литургическая формулировка установительных слов (Марк, Матфей).

(B) Это вероятное общее развитие сказалось и на значении, которое придавалось актам и словам, составляющим вечерю Господню. Сначала эти два акта и слова осмыслялись по отдельности, а не параллельно. Они были связаны с различными частями полной трапезы, а потому каждый из них сам по себе (а не в совокупности) понимался как выражение всей трапезы. Иными словами, общинная реальность Нового Завета выражалась во всей трапезе, и этот аспект трапезы особо фокусировался в некоторых ее моментах (сначала - в хлебе, потом - в вине).

Последующее развитие, видимо, трансформировало первоначальное понимание трояким образом:

(1) Общинная трапеза, сакраментальная реальность которой состояла в самом акте братского единения, по-видимому, трансформировалась в ритуальный акт, более открытый возможности магического понимания (1 Кор. гл. 10). Хлеб и чаша, очевидно, переставали восприниматься как выражение смысла всей трапезы и становились чем‑то самодостаточным, отделенным от трапезы. Большее значение обретал сам факт вкушения хлеба и вина («делайте это в память обо мне» - 1 Кор. 11:24, 25). Вероятно, сакраментальная реальность постепенно сосредотачивалась больше на самих хлебе и вине, чем на трапезе как таковой.

(2) Прежний акцент на трапезе Завета, выражавшийся особенно в общей чаше (традиция В), видимо, начал уступать место акценту на вине как символе крови и жертвы Иисусовой (традиция А). Если раньше главным было создание братского единства Завета здесь и теперь, то теперь на первый план все более выходила репрезентация жертвоприношения.

(3) Следовательно, начала увядать эсхатологическая значимость трапезы как предзнаменования мессианского пира; причастные хлеб и вино все больше соотносились с прошлым событием - смертью Иисуса. У Павла вечеря Господня в значительной степени представляет собой пересказ искупления, совершенного в прошлом; эсхатологический аспект сохранился лишь в том, что вечеря должна была возвещать о смерти Иисуса до парусии.

Уже в первые 40 лет христианства в праздновании вечери Господней произошли изменения, которые хотя и не подтолкнули никого из новозаветных авторов считать эту вечерю особым (и уж тем более исключительным) средством благодати, но заложили основу для последующего процесса, в ходе которого вечеря Господня все больше воспринималась как средоточие встречи верующего с Богом через Христа.