Ст. 6а. Не о том печалюсь я, что Слово Божье потеряло бы силу.
Церковь страдает от всевозможных человеческих ошибок. Они нам известны. Их легко обнаружить и констатировать. Вполне очевидно и само собой разумеется, что в антицерковной и внутрицерковной полемике о них постоянно говорят в течение многих столетий через определенные промежутки времени и с определенными модификациями. Но нет смысла даже просто говорить о них вне связи с подлинным бедствием церкви, которое находится глубже, чем ее огромный, тем или иным образом обусловленный, объяснимый и, пожалуй, устранимый упадок. Если бы речь просто шла о человеческих ошибках церкви, о ее упадке, то была бы непонятна огненная сущность той страстности, с которой пророки, апостолы и реформаторы выставляли Евангелие как довод против церкви. Непонятным было бы, почему они просто не обратились к терпеливой работе в области церковной реформы, или же, если бы она показалась им бесперспективной, энергично не приступили к созданию новой, лучшей церкви. Почему как Павел, так и Лютер очень долго избегали шествовать новыми путями и, только будучи вынужденными, наконец-то решились на это? Почему всегда лишь мелкие, нервные личности, религиозные истерики в их праведном гневе по поводу священства и книжничества, обмирщенности, политической и культурной отсталости, религиозной коррупции, неподвижности и безжизненности, слабости и лицемерия церкви и не без удовлетворенности своими собственными трагическими жестами быстро хватались за это ultima ratio (лат. последнее средство, крайняя мера. - Прим. пер.) всех истинных пророков? Почему вся прямая антицерковность производит такое ужасно неприятное, пустое, необоснованное, неубедительное впечатление в отличие от любой церкви, даже находящейся в состоянии глубочайшего упадка? Почему же такая терпеливая работа в области реформ от дней Иосии до нынешнего дня никогда еще не достигла в той или иной мере действительно серьезного успеха? Почему же существует это печальное выражение солидарности Павла с Израилем, как будто нерешительно находящееся между этими двумя такими бесплодными, но, в свою очередь, и такими неизбежными возможностями: антицерковностью и церковными реформами? Потому, что Павел (и с ним каждое действительно радикальное возвещение Евангелия) никогда не должен терять из виду, что в церкви как в организованной религии, независимо от ее совершенства или несовершенства, речь в любом случае идет о связи человека с Богом и что подлинное бедствие этого человеческого предприятия состоит в следующем: Слово Божье, в котором должна была бы осуществиться эта связь, не есть человеческое, случайное, непрочное, но именно вечное и абсолютное Слово Божье. Если бы у него было иное знание, то он осознавал бы эту неслыханную тему церкви как нечто относительное, как вещь среди вещей, как историко-психологическую величину в ряду других, как количество, которое может уменьшаться или увеличиваться, как данность, к которой человек или другое тварное существо мог бы что-то прибавить или от которой можно что-то убавить; тогда и он со многими другими мог бы сетовать на то, «что Слово Божье потеряло силу», и размышлять о том, как ему можно помочь. В этом случае он возлагал бы на общечеловеческий упадок ответственность за очевидный симптом хронической болезни церкви и предпринимал бы для ее устранения кажущиеся нужными более или менее решительные человеческие шаги. Но именно это ему ныне запрещено неразрешимой парадоксальностью истины. Тема церкви - это действительно Слово Божье, слово конца и начала, Творца и Искупителя, суда и праведности - но Слово Божье, услышанное человеческими ушами и произнесенное человеческими устами; ибо церковь - это снова и снова возникающее сообщество слышащих и произносящих Слово Божье людей. Из этого следует: человеческие уши и уста необходимым образом, снова и снова, бесконечно долго вынуждены отказывать служить в отличие от безотказного Слова Божьего; человек снова и снова должен слышать и говорить то, что истинно у Бога, и что это тотчас же более не истинно, так как он слышит и произносит все это; тема церкви настолько истинна, что она как тема церкви никогда не может быть истинной - ибо тогда произошло бы чудо! - и именно в этом заключается ее подлинное бедствие. Церковь осуждается тем, что она созидает. Она разбивается в том, на чем она основана. Она умирает в том, чем она живет. Ибо вот блаженная и ужасная тема церкви, вот Слово Божье, в котором осуществляется связь Бога и человека: Бог истинен, каждый же человек - лжец (Рим. 3:4). И в этой теме церковь снова и снова разделяется на церковь Исава, в которой не происходит чуда и поэтому все слышание и речь о Боге может лишь открыть, что каждый человек - лжец, и на церковь Иакова, в которой происходит чудо: над ложью человека появляется истина Божья. Само собой разумеется, что эти две церкви нигде и никогда не противостоят друг другу как две отдельные величины. Принципиально церковь Исава - это единственно возможная, видимая и известная церковь, охватывающая Иерусалим, Рим, Виттенберг, Женеву и все другие прошлые и будущие святые места, в ней могут происходить ошибки и падения, реформации и сепарации. Церковь Иакова - принципиально настолько же невозможная, невидимая, неведомая церковь, церковь без протяженности и ограничения, без места и имени, без истории, без членства или исключения того или иного человека, в ней существует свободная благодать Бога: одновременные призвание и выбор, единичное и целое, начало и конец. Мы говорим о церкви Исава, ибо мы можем говорить лишь о ней одной. Но мы не можем говорить о ней, одновременно не задумавшись над тем фактом, что ее тема - это церковь Иакова. Исав в своей абсолютной сомнительности живет Иаковом; он - Исав потому, что он - не Иаков. Поскольку мы не избегаем этого факта, вопрос полного упадка церкви Исава и его возможного преодоления в принципе становится для нас вторичным, мы не решаемся произнести ни одного слова об этом, не связав его с подлинным бедствием церкви (бедствием достоинств, а не недостатков). В том, что Бог есть Бог, Бог Иакова, заключается болезнь церкви. Только «великую печаль и беспрестанную скорбь» (Рим. 9:2) может нам уготовать тяжелейший вопрос: означает ли тема церкви для нас действительно всего лишь раскрытие ложности человека или же и откровение истины Божьей, потеряна ли для нас церковь Иакова, или же и мы каким-то образом находимся в этой невозможной, невидимой, неведомой церкви? Что нам остается, если не дать этому вопросу осуществить свое дело в нас и «ждать чуда» (как говорят не имеющие надежды), прислушиваться к Евангелию и, запинаясь, говорить о нем, вечно основывающем церковь Иакова? Что нам остается, если не совершенно серьезно воспринять бедствие церкви, церкви Исава, которую мы только и знаем, и тем самым бороться с Богом, с Богом Иакова: не отпущу Тебя, благослови же меня!
Ст. 6b-9. Ибо не потому, что они все происходят из Израиля, они есть Израиль; и не потому, что они род Авраама, все они дети Божьи. Но: «В Исааке наречется тебе потомство!», то есть: не дети плоти как таковые есть дети Божьи, но дети обетования считаются потомством Авраама и Бога. Ибо слово обетования есть слово: «в это же время Я приду, и у Сарры будет сын».
«Не потому, что они все происходят из Израиля, они есть Израиль; и не потому, что они род Авраама, все они дети». Если мы говорим «церковь», то мы подразумеваем тем самым многообразно расчлененную и разделенную по категориям совокупность тех, кто, прикоснувшись к дуновению откровения, действительно призывают Бога, ожидают Его, соблюдают Его заповеди. Все они, очевидно, «происходят из Израиля». Если они слышат и провозглашают Слово Божье таким образом, что действительно - случается чудо! - люди слышат и говорят слово Божье, то в их историческом моменте скрыт вечный момент откровения, и в этом случае они - экзистенциально то, чем они себя называют, тогда они - еще раз происходит чудо! - невидимым образом составляют церковь Иакова, имеют обетование Авраама (Рим. 4:16), являются детьми Божьими (Рим. 8:16). Представляют ли они собой все это? Разве они - то, чем они себя называют? Почему они не могут быть всем этим? Почему это не может относиться ко всем из них от высших до низших ступеней? Для кого закон и пророки не должны быть свидетельством и знаком (Рим. 3:21)? Во Христе все они без исключения - дети Божьи. Но «во Христе» означает: если происходит чудо, если свободная благодать Божья, призвание и избрание желает этого, если происходит познание Бога. Иначе - нет! Итак, этого никогда не случается, поскольку они «происходят из Израиля», «есть род Авраама», никогда не случается в силу великого всестороннего совершенства церкви Исава, никогда не случается, даже если бы они стояли на высочайшей вершине религиозного развития человечества. От Бога и только от Бога возможно, что это Его безотказное, всесильное слово, которое они решаются слышать и провозглашать, есть блаженное слово. Разве речь идет не о бедствии, если именно это - отношение церкви к своей собственной теме? Но это именно то бедствие, которое тем или иным образом лежит в основании всех, в том числе и внешних бедствий церкви, и тот факт, что его не осознают, именно это снова и снова делает упорство в сохранении существующего положения вещей, реформацию или новое начало абсолютно бесперспективными.
«В Исааке наречется тебе потомство! (Быт. 21:12), то есть не дети плоти как таковые есть дети Божьи, но дети обетования считаются потомством». Совокупность тех, кто «происходит из Израиля» (в свою очередь лишь представителей всех возносящих в молитве руки к Богу), также подлежит кризису этой двойственности церкви, или, выражаясь иначе: этой двойственности предопределения. Для них существует вечная, покоящаяся и подвижная лишь в Боге двойная возможность: они как «происходящие из Израиля» могут быть избраны или отвергнуты, как дети плоти могут быть домочадцами или чужими, со словом Божьим в ушах и на устах могут быть церковью Иакова или церковью Исава. Во Христе открывается, что эта возможность изменяется в Боге: к избранию и домочадству человека, к созиданию церкви Иакова. Итак, во Христе разражается кризис. Человек сталкивается здесь со своим глубочайшим основанием, поскольку вечный момент откровения дает ему абсолютную ясность в отношении его существенной укорененности в том, что он не есть, в Боге - но и с глубочайшим потрясением, поскольку в тот же самый вечный момент его неожиданно охватывает понимание того, что только в Боге, только в Том, Кто он не есть, было, есть и будет его основание. К особому, непостижимому, исторически и психологически не обусловленному и необъяснимому сословию относятся те, кто не только носит имя рода Авраамова, но есть то, что означает их имя. Безусловные, ибо обусловленные лишь Богом, как Исаак, как «дети обетования», в свете Futurum aetium, в силу нового расчета Бога с человеком (Рим. 3:28; Рим. 4:3; Рим. 6:11; Рим. 8:18) они есть то, что они есть, то есть не как-то иначе, не в силу своих превосходных качеств и достижений «детей плоти», не в силу какой-то вещи, даже самой тонкой и духовной, которая была, есть или будет в этом мире, но скорее прекращенные и поставленные под вопрос именно во всех их свойствах. Разве это не бедствие, когда церковь, которой ее собственной темой снова и снова указано на ее небытие, может снова и снова лишь атаковать, лишь оставлять, лишь приносить в жертву саму себя в своем бытии? Кто вынесет это бедствие, кто сдвинет его, кто справится с ним? Церковь живет тем, что она избегает познания этого своего подлинного бедствия то в твердой защите старого почтенного обычая отцов и традиции, то в рвении попыток ее гальванизации и основании новых религиозных сообществ. И это ее нежелание умереть представляет собой ее истинную трагичность.
«Ибо слово обетования есть слово: в это же время Я приду, и у Сарры будет сын!» (Быт. 18:10). Исполнение того, что обещано человеку, - это прорывающаяся в действительности этого мира и торжествующая истина самого Бога, только Бога. Обетование - это ссылка на нее, то есть на чудо, на дух, на невозможное, на искупление. Возможность Его избрания обращается к человеку в форме этой ссылки, исключительно в этой и никогда не в какой-то другой форме. Он должен верить, он должен дерзать, и ему не дается никакого залога, кроме Духа, веры, дерзания. «Исаак» означает «смех». Над чем? И как? Скептически над невозможной возможностью или с энтузиазмом над возможной невозможностью? Шаг от одного до другого не настолько велик, как это полагают не знающие действительного скепсиса и действительного энтузиазма люди. Церковь не имеет права укрыться от того факта, что собственная тема оттесняет ее на этот узкий край утеса. Она не имеет права пожелать ничего иного кроме того, чтобы это произошло. Ибо тем или иным образом исполненное обетование было бы потерей исполнения того, что человеку несомненно обетовано. Видимая надежда не была бы надеждой (Рим. 8:24). Непосредственное наличие истины не было бы наличием истины. Церковь, осмеливающаяся слышать слово Божье человеческими ушами, произносить его человеческими устами, живет обетованием. Но в обетовании человек и все человеческое должно умереть, чтобы жить Богом. Церковь, именно она, не имеет права уклониться от этой смерти. Именно умирающая церковь действительно живет обетованием, в свете исполнения, вечно грядущего с другой стороны жизни и смерти. Любая тем или иным образом торжествующая, «живая» церковь представляет собой церковь, обладающую именем: она живет, но вот, она мертва. Но то, что это действительно так, что церковь, как и все человеческое, стремящаяся к земному исполнению, желающая непременно торжествовать и жить, живет только обетованием и тем самым всегда может лишь ослабевать, чтобы Он возрастал, именно это и есть бедствие, которое никто не в состоянии воспринять достаточно серьезно. Ибо источник этого бедствия, лишь он есть и источник надежды. Церковь не видит это свое действительное бедствие, поэтому у нее нет и действительной надежды. Она не хочет верить, не видя; поэтому она видит лишь то, что можно видеть, не веря.
Ст. 10-13. Но не только в этом случае было так, но и когда Ревекка зачала от мужа, отца нашего Исаака: ибо когда они (близнецы) еще не родились и тем самым еще не сделали ничего хорошего или плохого, было ей (чтобы сохраняло силу основывающееся в избрании определение Богом, при котором не дела, но Призывающий имеет решающее значение!) сказано: «Больший будет служить меньшему!» Как и написано об этом решающем: «Иакова возлюбил Я, Исава же возненавидел!»
В потомстве Авраама еще не рожденные братья-близнецы от одного мужчины и одной женщины! Если уже о них говорится «больший будет служить меньшему!» (Быт. 25:23), то тем самым становится яснее, как церковь раскалывается в своей собственной теме и что это за тема. Кто или что кроме самого Бога, только Бога, может здесь, где все человеческие отличия скрыты в напоминающей о принципиальной невидимости Бога сокровенности материнского чрева, высказываться за одного или против другого? Почему Иаков, а не Исав? Ни один из них не имел по сравнению с другим какого-либо превосходства в призвании, оба они были законными сыновьями Исаака и внуками Авраама, и оба «не сделали ничего хорошего или плохого». Однако неумолимая, критическая линия проходит поперек через совместно порожденный и зачатый, через еще не разделенный род, означая избрание здесь и отвержение там, церковь Божью здесь и церковь человеческую там, истину как суд и истину как праведность. «Почему, почему?» - нам хочется снова и снова спросить.
Ответ: « Чтобы сохраняло силу основывающееся в избрании определение Богом, при котором не дела, но Призывающий имеет решающее значение». Итак, потому, что род Авраама однажды связал себя с Богом, потому что Бог - это Бог, потому что Бог снова и снова обнаруживает себя
как Бог в том, что Он, Он сам, только Он, выбирает и отвергает, поднимает и низвергает, животворит и убивает. Как иначе Он может обнаружить себя для этого человека в этом мире с его постоянно погружающимися в вещественность чувствами как Бог, как Господь над жизнью и смертью? Как иначе, если не в этой своей царской свободе, не связанной ни с каким самостоятельным, относительным, особенным бытием человека, не обусловленной ничем противостоящим, иным, вторым, должен стать для нас видимым и известным Бог, который именно в своей невидимости, именно как неведомый для нас есть Бог? Как иначе может быть осуществлена тема церкви, если не через то, что она для самой церкви, прежде всего для церкви снова и снова становится кризисом? Сам род Авраама, притесняемый Богом, может желать только того, чтобы «основывающееся в избрании определение Богом сохраняло силу», чтобы Бег оказался правым и сохранял право в своей безграничной свободе. Его восхваляет радость избранных и скрежет зубов отверженных. В неизбежном учении о вечном двойном предопределении «речь идет не о количественном ограничении, но о качественном описании божественного действия» (Кюль). Никакое человеческое бытие, обладание и действие, никакое «дело» не предпочитается и не отвергается, никто не может утешиться во времени вечным избранием, и никто не должен во времени считать себя вечно отвергнутым. О том, как вечно основан временный человек, о том, насколько в этом основании «имеет решающее значение Призывающий», насколько его Бог - действительно Бог, говорит это учение: парадоксальное, непонятное для того, чтобы быть понятым, с контрастом избрания и отвержения. Все это ищет род Авраама. Это же имеет в виду и церковь. «Бог помогает тебе не ради тебя, но ради самого себя» (Шлаттер). Если Он помогает тебе иначе, то Он вообще не помогает тебе, то тебе помогает не Бог. Бог исполняет свое дело в церкви, и, так как э^о Его дело, оно не может разрушиться. Но именно поэтому необходимо с величайшей осторожностью говорить о «наших делах», ибо Бог, совершая свое дело, в любом случае выбивает у нас из рук наше дело (как наше!), Он совершает или не совершает чудо, утверждает свой Израиль (как свой) и отклоняет тех, кто лишь носит это имя, ведет к свету народ, служащий Ему, и покрывает тьмой другой народ, полагающий, что он служит Ему, дает наследство своим детям и отнимает его у чуждых Ему, благословляет своим присутствием призванных Им и наказывает непризванных Им своим отсутствием, делает человеческое первое своим последним и человеческое последнее - своим первым, причем всегда таким образом, что Он - неведомый Бог, и Его царство, сила и слава.
«Иакова возлюбил Я, Исава же возненавидел». Мы повторяем еще раз, что это (Мал. 1:2-3) - описание отношения Бога, описание качества божественного действия: Бог свободен, царственен, суверенен, безусловен, беспричинен, и только таким образом Его можно познавать и почитать как Бога. Только через свое избрание и отвержение, любовь и ненависть, оживотворение и умерщвление Бог может стать постижимым и достойным почитания этого человека в этом мире как Бог, и именно поэтому существует бедствие церкви, существует откровение Бога в том парадоксе, что вечность становится временем и тем не менее не временем, в загадочном образе и притче о возлюбленном Иакове и ненавидимом Исаве, в тайне вечного двойного предопределения. Именно поэтому она - тайна каждого человека, а не того или иного человека. Эта тайна не разделяет между теми или иными людьми, но есть их глубочайшее единство. По отношению к ней все люди находятся на одной линии. По отношению к ней Иаков в каждый момент времени есть Исав, а Исав в вечный момент откровения - Иаков. Иаков - это невидимый Исав, а Исав - видимый Иаков. Таким образом, реформаторское понимание учения говорит мифологически, когда оно связывает избрание и отвержение с психологическим единством индивидуума, с количеством «избранных» и «отверженных». Павел думает не так, он не может так думать, ибо для него всегда важен интерес Бога к индивидууму, а не интерес индивидуума к Богу. Каким образом временный, видимый, психологический индивидуум вообще может быть способен к вечному избранию или отвержению? Он - всего лишь арена (и на ней действительно необходимо многое перенести!) избрания и отвержения, совершающихся в невидимой свободе человека, в свободе покоящегося и движущегося в Боге индивидуума. Мы знаем, что означает такая двойственность в Боге: это действительно не равновесие, но вечное преодоление второго первым: суда - благодатью, ненависти - любовью, смерти - жизнью. Но эта победа всегда скрыта от нас. Мы не можем избежать двойственности. Для нас видимый Иаков означает Исава, и только невидимый Исав может означать для нас Иакова. Поэтому церковь во времени всегда находится только перед (вечно преодоленной в Боге!) возможностью отвержения. Ее избрание существует только в вере, истина слышимого и возвещаемого ею Слова Божьего - только в Духе, обладание тем обетованием, которое уже исполнено - только в надежде, и ее вера, ее дух, ее надежда, в свою очередь, - только у Бога. Она, вынужденная быть Иаковом в бесконечном страхе перед Исавом даже после того, как она, терзаемая угрызениями совести, сделала все, чтобы примириться с враждующим братом, в конце концов может только бороться с Богом, она вынуждена бороться с Ним «до наступления зари» (Быт. 32:25) - и это ее великое бедствие, ее не до конца оцененное великое бедствие, наряду с которым все остальные ее бедствия - всего лишь детские игрушки.
