Десятым и последним положением Завета стала удивительная заповедь, требующая от сынов народа божьего не желать ничего, что есть у его ближнего. При этом, вначале делается перечисление того, что не должно быть предметами пожелания, а в конце перечисления, в его итоге, говорится «ничего, что у ближнего твоего». Казалось бы, если в итоге - «ничего» нельзя желать, то зачем перечисление?
Библейское понятие о ближнем связано с происхождением из одного рода, от одного корня. Можно было бы здесь сделать отсылку к пятой заповеди о почитании предков, однако, как уже говорилось ранее, для израильтянина речь идет, прежде всего, не о генетическом родстве. Для народа божьего общим корнем является Бог его отцов.
Общий знак принадлежности к этому народу - обрезание по заповеди, полученной Авраамом еще до рождения Исаака и распространявшейся на всех его домашних. Следовательно, ближний в понятиях израильтян это обрезанный, поклявшийся быть верным исполнитель заповедей, полученных обществом народа божия от своего Господа.
Как же сыны Израиля понимали «пожелание»? Понятие о пожелании для них было принципиально отлично от простого помышления о каком-либо предмете или явлении, но всегда являлось необходимым условием начала действий для достижения определенной цели.
Пожелание концентрировало, направляло энергию для движения к цели, внутри это движение уже началось, но еще не пролилось вовне. Для того чтобы возникло желание, нужно вначале рассмотреть эту цель в своем сознании.
Рассмотрение само по себе не вызывает внутреннего движения. Рассудок человека смотрит и взвешивает то, что привлекает и что отталкивает его от рассматриваемого предмета.
Если при рассмотрении помышление будет отвергнуто, то желание не возникнет, и человек не будет судим по этой заповеди.
Если же рассматриваемый предмет покажется привлекательным рассудку, то помышление проникнет в его сердце, откуда воля устремится к греховной цели, тогда он согрешил и подлежит суду.
Надо сказать, что в истории, кажется, не существовало ничего подобного этой заповеди. Всегда и везде судили не за намерения, но за само деяние.
Намерение могло оказаться отягчающим вину обстоятельством, если было деяние и его удавалось доказать, но за намерение без деяния нигде и никогда не судили. Да и как судить? Как можно доказывать то, что никто не мог засвидетельствовать?
Вот тут мы возвращаемся к заповеди о лжесвидетельстве. Оказывается, Бог видит и судит, а грешник знает свою вину.
И все же, как судить такого на суде человеческом? Ответ очевиден - грешник, член общества народа божия, сам должен был сказать в судебном заседании человеку-судье, какой грех он сделал, чего пожелал.
По-настоящему это могло происходить в случае раскаяния. После этого уже мог быть суд и приговор.
Хорошо, допустим, наступило раскаяние, человек страдал на суде своей совести, какой смысл после этого предавать себя еще и на суд человеческий?
Смысл был в том, что за одно преступление у Господа Бога по Его закону предусмотрено лишь одно наказание.
Если преступник уверен в неотвратимости наказания как следствия совершенного беззакония и боится его, то согласится понести его, пока он ходит по земле, потому что после смерти это наказание становится вечным.
Осталось, пожалуй, прояснить смысл перечисления запретных для желания предметов и заключения: «ничего, что у ближнего твоего». Теперь вывод сделать уже не трудно. Фактически там перечислены все предметы заповедей второй скрижали.
Пожелать дом ближнего, означало захват его дома и изгнание из дома предков. Только кто согласится добровольно оставить свой родной дом?
Желание отнять дом ближнего, означало готовность к борьбе с ним и, в конечном счете, решимость его убить. Но ведь заповедано было - не убивай! Убить означало не только тяжко согрешить убийством, но и лишить предков ближнего надлежащего почитания по заповеди. Все это неизбежно приводило к огорчению и своих предков, поскольку в глубинах рода предки всех оказываются весьма близкими друг другу.
Пожелание иметь жену ближнего влекло за собой прелюбодеяние, а желание завладеть его полями и скотом - воровство и грабеж. Зависть к чужому имению была тяжелейшей греховной страстью, лишающей члена народа божьего его свободы, подвергающей его действию многих других пагубных страстей. Все это делало человека не способным оставаться членом народа божия.
Общество, принявшее и согласившееся исполнять заповеди, запечатленные на двух скрижалях Завета, не могло быть похожим ни на одно другое, как не похож закон божий на закон человеческий.
