1935
Из воспоминаний архимандрита Сергия
Леонид изредка приезжал в Москву. Останавливался у нас. В один из приездов он мне сказал:
- Тебе надо принять священство.
Видя мое удивление, он продолжал:
- Я тебя посвящу.
Я спросил:
- Где и как?
Он ответил:
- А в этой комнате.
Условились, что все это произойдет в следующий приезд. Так это и было. 9 января 1935 года он отслужил Божественную Литургию, за которой посвятил меня в сан иеродиакона. На другой день снова совершил Литургию и рукоположил меня в сан священника (иеромонаха). За этими службами присутствовали только самые близкие люди.
Монашеский постриг является частным делом. Для осуществления его необходимо желание принять монашество и наличие того, кто может совершить постриг. Таковым может быть простой монах. Посвящение же в сан священника является уже не личным, а делом церковным. И если монашества ищут желающие принять монашество, то священства не подобает искать, а к нему призывают, и посвящение в сан священника требует соблюдения некоторых канонических правил. В частности, правила, которое запрещает епископу совершать рукоположение в сан священника не в своей епархии.
Но бывали смутные времена, когда канонические правила теряли силу, и епископы действовали, руководствуясь благом Церкви и своей совестью.
В чужой епархии епископ может рукополагать только с разрешения правящего епископа. Епископ Леонид посвятил меня в епархии, главой которой в то время был Сергий, тогда еще Блаженнейший. Получил ли епископ Леонид согласие митрополита Сергия на мое посвящение или нет, - я этого не знаю. По этому вопросу я с епископом Леонидом не говорил, так как формальная сторона меня не заботила. Посвящение было совершено епископом Леонидом по особым обстоятельствам. Совершил он это, руководствуясь духом любви и жизненной необходимостью, и это было несомненно и для него, и для всей нашей семьи.
После рукоположения мне хотелось начать открытую церковную жизнь, но епископ Леонид находил нужным ждать. Я с ним согласился и, будучи в сане священника, остался на гражданской службе.
***
Всякую весточку о вас я жадно ловлю
Владивосток, 27 февраля 1935 г. Дорогая сестра. Ты сама знаешь о том, какую великую радость мне принесло твое письмо. Последнее время я как-то утратил душевное равновесие, сильно томился и все поджидал письма от Олюни, которая осталась последним звеном, связующим меня со всеми близкими. А ведь вы все у меня постоянно в памяти и в сердце, и всякую весточку о вас я жадно ловлю. Но Олюня, как вас ни любит, а многое в вашей жизни не воспринимает и передать не может. Теперь, когда вы собрались опять вместе, так хочется знать и сердцем почувствовать, как же сложилась ваша жизнь. А это могут дать только ваши родные письма. Их было не так уж много, но каждое из них переносило меня в родную жизнь, делая участником родной жизни гораздо более близким, чем я был за все последние годы моей жизни в Москве. А для меня так немного надо, чтобы ясно представить и почувствовать каждого из близких мне и в этом общении черпать радость и бодрость для дальнейшей жизни. Ты права, часто многое бывает понятно почти без слов.
Ты спрашиваешь меня, не помешала ли ты мне своим письмом? Нет, это письмо надолго останется для меня источником радости, я не могу тотчас же не отвечать тебе прямо и искренно. Верю глубоко, что наступит время для всех нас, когда наша любовь настолько созреет, что даст всем нам силу помогать друг другу на пути духовной жизни, и если в какой-то мере это можно сделать сейчас, - то слава Богу!
Дорогая Душенька! Многое я хотел бы передать тебе. Ведь ты не только моя сестра о Христе, но ты мой друг, которому не раз приходилось приводить в порядок сумбур моих мыслей и настроений. Сейчас, сидя в тишине больничной ночи, нарушаемой иногда стоном больного, я мысленно прохожу последние годы. Да много много приобретено Доброго, но и растрачено, особенно за последнее время.
С одной стороны - петровская школа, начало проникновения в службу, в режим и строй монашеской жизни.
Затем - масса новых впечатлений от жизни в совсем других условиях. Свобода от уз монашеской дисциплины и, как следствие - рост страстей.
К этому надо прибавить стремление облегчить себе жизнь, все большее погружение в повседневные заботы, увлечение медициной, и над всем этим - сознание о несоответствия своей жизни со своим званием и недостаток решимости и умения это изменить.
Но несмотря на это, в общем, - бодрость и радостно-спокойное состояние, которое всегда отношу за счет молитв своих близких. Вот родная, что написалось мне в этот раз. Да хранит вас Господь и Eгo Пречистая Матерь. Приветствую всех, как люблю.
Феодор.
Волоколамск, 29 июня 1935 г. Отвечаю тебе, дорогая Ирина. Живу я близ храма. Храм прекрасный. Службы совершаются четыре раза в неделю: в воскресенье, среду, пятницу и субботу.
Накануне воскресных и праздничных дней служатся всенощные. Около храма - Кладбище, утопающее в зелени, среди которой преобладает сирень. Вблизи находится Иосифовский монастырь с великолепной рощей и озерами. Сейчас здесь дышится очень хорошо, и я буду очень рад своих дорогих внучат видеть здесь. Добро пожаловать! Преданный
еп. Леонид.
Из воспоминаний архимандрита Сергия
Леонид изредка приезжал в Москву. Останавливался у нас. В один из приездов он мне сказал:
- Тебе надо принять священство.
Видя мое удивление, он продолжал:
- Я тебя посвящу.
Я спросил:
- Где и как?
Он ответил:
- А в этой комнате.
Условились, что все это произойдет в следующий приезд. Так это и было. 9 января 1935 года он отслужил Божественную Литургию, за которой посвятил меня в сан иеродиакона. На другой день снова совершил Литургию и рукоположил меня в сан священника (иеромонаха). За этими службами присутствовали только самые близкие люди.
Монашеский постриг является частным делом. Для осуществления его необходимо желание принять монашество и наличие того, кто может совершить постриг. Таковым может быть простой монах. Посвящение же в сан священника является уже не личным, а делом церковным. И если монашества ищут желающие принять монашество, то священства не подобает искать, а к нему призывают, и посвящение в сан священника требует соблюдения некоторых канонических правил. В частности, правила, которое запрещает епископу совершать рукоположение в сан священника не в своей епархии.
Но бывали смутные времена, когда канонические правила теряли силу, и епископы действовали, руководствуясь благом Церкви и своей совестью.
В чужой епархии епископ может рукополагать только с разрешения правящего епископа. Епископ Леонид посвятил меня в епархии, главой которой в то время был Сергий, тогда еще Блаженнейший. Получил ли епископ Леонид согласие митрополита Сергия на мое посвящение или нет, - я этого не знаю. По этому вопросу я с епископом Леонидом не говорил, так как формальная сторона меня не заботила. Посвящение было совершено епископом Леонидом по особым обстоятельствам. Совершил он это, руководствуясь духом любви и жизненной необходимостью, и это было несомненно и для него, и для всей нашей семьи.
После рукоположения мне хотелось начать открытую церковную жизнь, но епископ Леонид находил нужным ждать. Я с ним согласился и, будучи в сане священника, остался на гражданской службе.
***
Всякую весточку о вас я жадно ловлю
Владивосток, 27 февраля 1935 г. Дорогая сестра. Ты сама знаешь о том, какую великую радость мне принесло твое письмо. Последнее время я как-то утратил душевное равновесие, сильно томился и все поджидал письма от Олюни, которая осталась последним звеном, связующим меня со всеми близкими. А ведь вы все у меня постоянно в памяти и в сердце, и всякую весточку о вас я жадно ловлю. Но Олюня, как вас ни любит, а многое в вашей жизни не воспринимает и передать не может. Теперь, когда вы собрались опять вместе, так хочется знать и сердцем почувствовать, как же сложилась ваша жизнь. А это могут дать только ваши родные письма. Их было не так уж много, но каждое из них переносило меня в родную жизнь, делая участником родной жизни гораздо более близким, чем я был за все последние годы моей жизни в Москве. А для меня так немного надо, чтобы ясно представить и почувствовать каждого из близких мне и в этом общении черпать радость и бодрость для дальнейшей жизни. Ты права, часто многое бывает понятно почти без слов.
Ты спрашиваешь меня, не помешала ли ты мне своим письмом? Нет, это письмо надолго останется для меня источником радости, я не могу тотчас же не отвечать тебе прямо и искренно. Верю глубоко, что наступит время для всех нас, когда наша любовь настолько созреет, что даст всем нам силу помогать друг другу на пути духовной жизни, и если в какой-то мере это можно сделать сейчас, - то слава Богу!
Дорогая Душенька! Многое я хотел бы передать тебе. Ведь ты не только моя сестра о Христе, но ты мой друг, которому не раз приходилось приводить в порядок сумбур моих мыслей и настроений. Сейчас, сидя в тишине больничной ночи, нарушаемой иногда стоном больного, я мысленно прохожу последние годы. Да много много приобретено Доброго, но и растрачено, особенно за последнее время.
С одной стороны - петровская школа, начало проникновения в службу, в режим и строй монашеской жизни.
Затем - масса новых впечатлений от жизни в совсем других условиях. Свобода от уз монашеской дисциплины и, как следствие - рост страстей.
К этому надо прибавить стремление облегчить себе жизнь, все большее погружение в повседневные заботы, увлечение медициной, и над всем этим - сознание о несоответствия своей жизни со своим званием и недостаток решимости и умения это изменить.
Но несмотря на это, в общем, - бодрость и радостно-спокойное состояние, которое всегда отношу за счет молитв своих близких. Вот родная, что написалось мне в этот раз. Да хранит вас Господь и Eгo Пречистая Матерь. Приветствую всех, как люблю.
Феодор.
Волоколамск, 29 июня 1935 г. Отвечаю тебе, дорогая Ирина. Живу я близ храма. Храм прекрасный. Службы совершаются четыре раза в неделю: в воскресенье, среду, пятницу и субботу.
Накануне воскресных и праздничных дней служатся всенощные. Около храма - Кладбище, утопающее в зелени, среди которой преобладает сирень. Вблизи находится Иосифовский монастырь с великолепной рощей и озерами. Сейчас здесь дышится очень хорошо, и я буду очень рад своих дорогих внучат видеть здесь. Добро пожаловать! Преданный
еп. Леонид.
1936
Дмитров, 11 февраля 1936 г. Родные мои и любимые [130]. В эти морозные дни топите больше. Топите так, чтобы было тепло. Если нужно, то и в кухне топите два раза. Вопрос об отпуске Лиды еще не разрешился. Феодор чувствует себя неплохо. Если все будет благополучно, то в ближайшие дни поедет к дедушке, а потом к вам. Наташа спрашивает в письме, почему я бы грустный, когда уезжал от вас. Причина этому - моя худая жизнь. Душа жаждет утешения, а я живу попрежнему рассеянно и плохо, вот и печалится душа.
Родные мои, живите подружнее. Жалейте друг друга. О сем разумеют вси, яко Мои ученицы есте, аще любовь имате между собою (Ин. 13:35). Будем это помнить и всем нам будет повеселее.
Преданный вам ваш В. (и. С.)
Это мы замолились так долго
Егорьевск, 16 февраля 1936 г. Дорогие мои. С Феодором живем хорошо. Его присутствие нашу жизнь не нарушает, а дополняет. Как будто все это так и надо, и как будто мы всегда с ним жили вместе. Это внутренно, а внешне наша жизнь принимает постепенно, помимо нас, такие формы, о которых можно было только мечтать.
Вечером, под Сретение, мы все были за всенощной. После всенощной дома Феодор прочел нам оглашение преподобного Феодора Студита, и потом, как обычно, были вечерние молитвы.
Наутро Феодор предложил отслужить обедницу, так как из-за работы мы не могли быть в храме за обедней. Мы отнеслись к этому сочувственно.
Встали рано. Прочитали утренние молитвы, третий час, а потом обедницу. Против ожидания, всю обедницу пропели хорошо, и все были очень рады. Вечер были дома. Наташа и Феодор разговаривали о своей прошлой жизни. У них через о. Н. [131] много общего. Я все больше слушала. Поздно вечером снова была общая молитва.
Завтра поджидаем Лиду. Очень жду ее. Помню, как-то раз, когда Лида возвращалась от папки, а он был вдали от нас, она писала ему, что едет спокойно, так как знает, кто ее ждет в Москве, имея в виду меня. Так же и теперь, только не в отношении меня, а ее. Я очень жду ее. Трудно мне без нее, потому что ни Феодор, ни одна из сестер, ни Юра еще не понимают в нашей родной жизни того, что понимает Лида. Ты, папка, не огорчайся, что я так пишу. Это я пишу не под впечатлением какого-нибудь минутного настроения, а это мое убеждение, данное мне опытом нашей жизни. Уже 12 часов ночи. Это мы замолились так долго.
Ваша Ирина (м. Н.)
Калинин, 5 апреля 1936 г Приветствую вас всех, дорогие, от себя и от Юры. Мы живем мирно и благополучно, хотя внешние дела подвигаются и туго. Однако духом не падаем и воюем против всех напастей. Город мне нравится, и если вопрос с квартирой наладился бы, то хорошо бы подумать об устройстве здесь всех родных. Придется мне писать и за себя, и за Юру, который настолько занят работой, что вечером буквально спит над чашкой чая. Почти целый день я провожу в одиночестве. Немного работаю, немного читаю. Чтобы не оставить вас без духовного утешения, посылаю вам несколько мыслей одного из святых отцев, который и меня утешает и укрепляет в эти дни.
Будьте мирны и благополучны.
Ваш Феодор.
Калинин, 11 апреля 1936 г. Родные мои. Поздравляю вас всех с наступающим Светлым Праздником и желаю встретить его в духовной радости и единении. Я, слава Богу, провел это время как нельзя более мирно и содержательно, чем вполне был вознагражден за лишения прошлых лет. За время поста много передумал, и как-то впервые по приезде сюда, совершенно спокойно, не будучи отвлекаем ничем посторонним. Теперь моя жизнь и перспективы на будущее явились в новом свете. Но об этом поподробнее, если Бог благословит, побеседуем по моем приезде в Москву. Я предполагаю к вам выехать в ближайшие дни.
Ваш Феодор.
Волоколамск, 1936 г. Христос Воскресе! Шлю своим дорогим и незабвенным внучатам искреннее поздравление с великим праздником Воскресения Христова. Желаю вам провести его в добром здравии и взаимной сердечности, братской любви и согласии. Я, по милости Божией, благодушествую. Слава Богу за все!
Любящий вас дедушка.
Родные мои, живите подружнее. Жалейте друг друга. О сем разумеют вси, яко Мои ученицы есте, аще любовь имате между собою (Ин. 13:35). Будем это помнить и всем нам будет повеселее.
Преданный вам ваш В. (и. С.)
Это мы замолились так долго
Егорьевск, 16 февраля 1936 г. Дорогие мои. С Феодором живем хорошо. Его присутствие нашу жизнь не нарушает, а дополняет. Как будто все это так и надо, и как будто мы всегда с ним жили вместе. Это внутренно, а внешне наша жизнь принимает постепенно, помимо нас, такие формы, о которых можно было только мечтать.
Вечером, под Сретение, мы все были за всенощной. После всенощной дома Феодор прочел нам оглашение преподобного Феодора Студита, и потом, как обычно, были вечерние молитвы.
Наутро Феодор предложил отслужить обедницу, так как из-за работы мы не могли быть в храме за обедней. Мы отнеслись к этому сочувственно.
Встали рано. Прочитали утренние молитвы, третий час, а потом обедницу. Против ожидания, всю обедницу пропели хорошо, и все были очень рады. Вечер были дома. Наташа и Феодор разговаривали о своей прошлой жизни. У них через о. Н. [131] много общего. Я все больше слушала. Поздно вечером снова была общая молитва.
Завтра поджидаем Лиду. Очень жду ее. Помню, как-то раз, когда Лида возвращалась от папки, а он был вдали от нас, она писала ему, что едет спокойно, так как знает, кто ее ждет в Москве, имея в виду меня. Так же и теперь, только не в отношении меня, а ее. Я очень жду ее. Трудно мне без нее, потому что ни Феодор, ни одна из сестер, ни Юра еще не понимают в нашей родной жизни того, что понимает Лида. Ты, папка, не огорчайся, что я так пишу. Это я пишу не под впечатлением какого-нибудь минутного настроения, а это мое убеждение, данное мне опытом нашей жизни. Уже 12 часов ночи. Это мы замолились так долго.
Ваша Ирина (м. Н.)
Калинин, 5 апреля 1936 г Приветствую вас всех, дорогие, от себя и от Юры. Мы живем мирно и благополучно, хотя внешние дела подвигаются и туго. Однако духом не падаем и воюем против всех напастей. Город мне нравится, и если вопрос с квартирой наладился бы, то хорошо бы подумать об устройстве здесь всех родных. Придется мне писать и за себя, и за Юру, который настолько занят работой, что вечером буквально спит над чашкой чая. Почти целый день я провожу в одиночестве. Немного работаю, немного читаю. Чтобы не оставить вас без духовного утешения, посылаю вам несколько мыслей одного из святых отцев, который и меня утешает и укрепляет в эти дни.
Будьте мирны и благополучны.
Ваш Феодор.
Калинин, 11 апреля 1936 г. Родные мои. Поздравляю вас всех с наступающим Светлым Праздником и желаю встретить его в духовной радости и единении. Я, слава Богу, провел это время как нельзя более мирно и содержательно, чем вполне был вознагражден за лишения прошлых лет. За время поста много передумал, и как-то впервые по приезде сюда, совершенно спокойно, не будучи отвлекаем ничем посторонним. Теперь моя жизнь и перспективы на будущее явились в новом свете. Но об этом поподробнее, если Бог благословит, побеседуем по моем приезде в Москву. Я предполагаю к вам выехать в ближайшие дни.
Ваш Феодор.
Волоколамск, 1936 г. Христос Воскресе! Шлю своим дорогим и незабвенным внучатам искреннее поздравление с великим праздником Воскресения Христова. Желаю вам провести его в добром здравии и взаимной сердечности, братской любви и согласии. Я, по милости Божией, благодушествую. Слава Богу за все!
Любящий вас дедушка.
Его жизнь сошла с главной оси
Калинин, 27 апреля 1936 г. Дорогой мой В. Хотя Юра и написал тебе письмо, но все-таки я напишу несколько строк и от себя. Вчера он пришел сравнительно рано, около 11 часов, так что мы могли, хоть немного, с ним поговорить. Он выглядит несколько смущенным, и я не думаю, глядя на него, чтобы он в своем письме написал тебе что-нибудь существенное о себе.
Прочитав твою записку, он сказал, что, вероятно, ты виделся с Верой Георгиевной, и это свидание увеличило твое беспокойство о нем. Допытывался у меня, так ли это.
Я ему на это ответил, что не знаю, виделся ли ты с В. Г. или нет, но что и без этого у тебя достаточно оснований для беспокойства о нем еще с первого твоего приезда к нему.
Затем он спросил, знаю ли я причину беспокойства В. Г. о нем, и, когда я сказал, что могу себе представить, он хотел, чтобы я подробно и прямо ему сказал, то есть проверял, насколько я в курсе его дел, но я от ответа уклонился.
Тогда он стал доказывать, что, в сущности, ничего плохого нет. На это я ему ответил, что в нашей жизни если нет хорошего, то есть движения вперед, то уже плохо. А когда он хотел, чтобы я высказал свое мнение о его положении, я ему сказал, что, не зная всех обстоятельств, я могу судить только о том, что вижу, а это приводит меня к заключению, что его жизнь сошла с главной оси. С этим он согласился.
Не входя в дальнейшие рассуждения, я прямо заговорил о необходимости его поездки в Москву. Он еще раньше сказал, что написал тебе о невозможности для него выехать раньше вечера 1-го. Если от тебя не будет весточки, то я поеду один с тем, чтобы Юра выехал 1-го вечером, а 2-го утром направился бы в Егорьевск где надеемся увидеть тебя.
Да хранит тебя и всех Господь.
Твой Феодор.
Волоколамск, 28 июня 1936 г. Уведомляю вас, дорогие мои внучата, что по вызову Блаженнейшего мне нужно быть в Москве. Если Бог благословит, то в следующий понедельник, 6-го, я выеду в 2 часа дня. Искренно любящий вас
Ваш дедушка.
Егорьевск, 21 июля 1936 г. Здравствуйте, дорогие мои. Почему никто из вас ничего не пишет? Мы живем тихо. Только вот с Катюней не знаю, что и делать. Целыми днями сидит, читает и проливает слезы над «Жанной Д'арк». Я предполагаю приехать к вам 27-го. Целую всех.
Душенька (м. Е.).
Москва, 25 июля 1936 г. Прошу Вас, В. П., простить меня многогрешную, что я Вас беспокою. Я обращаюсь к Вам с этим письмом по благословению своего духовного отца. Сын мой Юра Ваше письмо получил и был им очень встревожен. Мне тогда не было времени прочитать его, так как Юра собирался на поезд, и я была занята проводами его, а когда я его проводила, то прочла Ваше письмо, и тут я поняла, почему Юра был так встревожен. В Вашем письме не было для него самого главного, а именно - прощения и благословения.
Я не знаю, что он Вам писал, но мне он сказал, что просил Вас его простить за все огорчения, которые он причинил Вам, а также просил Вас благословить его на семейную жизнь. Со своей стороны и я прошу Вас простить и благословить его. Он сейчас находится в очень трудном состоянии. Особенно после того, как вскоре после женитьбы его жена заболела воспалением легких и он должен был отвезти ее в больницу. Прошу Вас, не оставляйте его. Мой духовный отец, небезызвестный вам о. П. [132], сказал:
- Пусть поплавает, так, видно, надо.
Я твердо надеюсь на милость Божию.
Уважающая Вас Вера Георгиевна.
Прочитав твою записку, он сказал, что, вероятно, ты виделся с Верой Георгиевной, и это свидание увеличило твое беспокойство о нем. Допытывался у меня, так ли это.
Я ему на это ответил, что не знаю, виделся ли ты с В. Г. или нет, но что и без этого у тебя достаточно оснований для беспокойства о нем еще с первого твоего приезда к нему.
Затем он спросил, знаю ли я причину беспокойства В. Г. о нем, и, когда я сказал, что могу себе представить, он хотел, чтобы я подробно и прямо ему сказал, то есть проверял, насколько я в курсе его дел, но я от ответа уклонился.
Тогда он стал доказывать, что, в сущности, ничего плохого нет. На это я ему ответил, что в нашей жизни если нет хорошего, то есть движения вперед, то уже плохо. А когда он хотел, чтобы я высказал свое мнение о его положении, я ему сказал, что, не зная всех обстоятельств, я могу судить только о том, что вижу, а это приводит меня к заключению, что его жизнь сошла с главной оси. С этим он согласился.
Не входя в дальнейшие рассуждения, я прямо заговорил о необходимости его поездки в Москву. Он еще раньше сказал, что написал тебе о невозможности для него выехать раньше вечера 1-го. Если от тебя не будет весточки, то я поеду один с тем, чтобы Юра выехал 1-го вечером, а 2-го утром направился бы в Егорьевск где надеемся увидеть тебя.
Да хранит тебя и всех Господь.
Твой Феодор.
Волоколамск, 28 июня 1936 г. Уведомляю вас, дорогие мои внучата, что по вызову Блаженнейшего мне нужно быть в Москве. Если Бог благословит, то в следующий понедельник, 6-го, я выеду в 2 часа дня. Искренно любящий вас
Ваш дедушка.
Егорьевск, 21 июля 1936 г. Здравствуйте, дорогие мои. Почему никто из вас ничего не пишет? Мы живем тихо. Только вот с Катюней не знаю, что и делать. Целыми днями сидит, читает и проливает слезы над «Жанной Д'арк». Я предполагаю приехать к вам 27-го. Целую всех.
Душенька (м. Е.).
Москва, 25 июля 1936 г. Прошу Вас, В. П., простить меня многогрешную, что я Вас беспокою. Я обращаюсь к Вам с этим письмом по благословению своего духовного отца. Сын мой Юра Ваше письмо получил и был им очень встревожен. Мне тогда не было времени прочитать его, так как Юра собирался на поезд, и я была занята проводами его, а когда я его проводила, то прочла Ваше письмо, и тут я поняла, почему Юра был так встревожен. В Вашем письме не было для него самого главного, а именно - прощения и благословения.
Я не знаю, что он Вам писал, но мне он сказал, что просил Вас его простить за все огорчения, которые он причинил Вам, а также просил Вас благословить его на семейную жизнь. Со своей стороны и я прошу Вас простить и благословить его. Он сейчас находится в очень трудном состоянии. Особенно после того, как вскоре после женитьбы его жена заболела воспалением легких и он должен был отвезти ее в больницу. Прошу Вас, не оставляйте его. Мой духовный отец, небезызвестный вам о. П. [132], сказал:
- Пусть поплавает, так, видно, надо.
Я твердо надеюсь на милость Божию.
Уважающая Вас Вера Георгиевна.
Только пусть Ваша помощь будет во имя Христа,
а не во имя нашей порочной воли
30 июля 1936 г. Многоуважаемая Вера Георгиевна. Ваше письмо я получил. Вы - мать Юры, и я могу быть с Вами откровенным. Еще в мае месяце, когда Юра объявил мне о своем намерении жениться и просил моего благословения, я ему сказал, что женитьба - дело неплохое, а для него, может быть, и благое, но только надо, чтобы это Бог благословил. Я посоветовал ему с женитьбой не спешить и, пока это дело окончательно не разъяснится, просил его хранить целомудрие в отношении своей будущей жены. Тогда же Юра с улыбкой мне ответил, что такого обещания он не может дать. Дальнейшее вам известно.
а не во имя нашей порочной воли
30 июля 1936 г. Многоуважаемая Вера Георгиевна. Ваше письмо я получил. Вы - мать Юры, и я могу быть с Вами откровенным. Еще в мае месяце, когда Юра объявил мне о своем намерении жениться и просил моего благословения, я ему сказал, что женитьба - дело неплохое, а для него, может быть, и благое, но только надо, чтобы это Бог благословил. Я посоветовал ему с женитьбой не спешить и, пока это дело окончательно не разъяснится, просил его хранить целомудрие в отношении своей будущей жены. Тогда же Юра с улыбкой мне ответил, что такого обещания он не может дать. Дальнейшее вам известно.
Юра, который последние десять лет жил духовно и готовился к иноческой жизни (кажется, Вы уже приготовили ему иноческую одежду), Юра, который получил от покойного нашего старца отца Варнавы благословение на иноческую жизнь и даже завещанное от него новое имя Иоанн, в честь святителя Иоанна Милостивого, Патриарха Александрийского, - отказался выполнить то, что является нормой поведения в жизни каждого христианина. Отвергнув мой совет и мою просьбу, Юра отверг и меня и лишил меня возможности сопутствовать ему в его дальнейшей жизни.
Вы просите, чтобы я его простил за те огорчения, которые он принес мне. Эту Вашу просьбу мне легко исполнить, так как никакой личной обиды и никаких личных огорчений от него я не имел и не имею. Вашу же просьбу благословить брак Юры я, к сожалению, выполнить не могу.
Я не хотел лишать его этого благословения, да и почему бы мне это делать? Я только стремился к тому, чтобы мое благословение было Божиим благословением, а не моим личным и слепым соучастием в его намерении. Но Юре, видимо Божиего благословения не нужно было. Ему нужен был внешний авторитет для прикрытия греховной страсти, владевшей им, и он пошел против благословения, а теперь благословение обратилось против него. Создалось очень трудное положение, и я не вижу пока выхода из него.
Мое сердце непрестанно болезнует о нем, и ищет его, и, не обретая его, повергается в глубокую печаль, но что мне делать?
Научите Вы меня. Научите и помогите, и Вы исполните святое дело. Только пусть Ваша помощь будет во имя Христа, а не во имя нашей порочной воли.
От души желаю Вам, Юре и его жене всякого благополучия, а наипаче всего как желал нам наш покойный старец, вечного спасения. Простите меня.
Ваш В. (и. C.).
Волоколамск, 23 октября 1936 г. Дорогие мои внучата. Видимо, ваша семейная жизнь входит в прежнее московское русло [133]. Дай Бог, чтобы оно было без преткновения. Живите в мире и любви. Радуюсь вашей радостью. Искренне жалею бедного Юру и не осуждаю его неразумную мать. С любовью ко всем
eп. Леонид.
Мы страшно опоздали в том, чтобы учиться жить, внимая себе
Дмитров, 1937 г. Родные мои. Описания внешнего течения вашей жизни, о котором повествуют ваши письма, мне дороги, но было бы лучше и для вас полезнее, если бы ваши письма больше содержали описание той внутренней духовной брани, которую мы повседневно ведем со грехом. В этой брани - существо нашей жизни.
Духовная жизнь начинается с того момента, когда у нас открываются глаза на нашу немощь. Когда мы видим эту немощь, боремся с нею, тогда мы видим и боремся с врагом. Воззре око мое на враги моя [134], - это для них самое страшное. Враг только тогда силен, когда мы не следим за ним, за его происками, а пребываем в беспечности и самоуслаждении. Ей, Господи, «даруй ми зрети моя прегрешения» [135], - в этих словах определяется самая главная потребность нашей духовной жизни, и если мы эту потребность в себе не чувствуем, то нас «снова нужно учить первым началам Слова Божия», и для нас нужно молоко, а не твердая пища (Евр. 5:12).
Вот и сегодня я получил письмо от Ирины. Письмо доброе, но полно описаний только внешних событий вашей жизни. Ни в одном слове ее письма я не почувствовал, что Ирина внимает себе и ведет внутреннюю брань с врагом. Ирина описывает, как мамка пошла «в очередь», как Ш. принес ведро негодного мела, как приезжала М., и дальше в таком же духе, а о своем внутреннем, духовном делании она даже не упоминает.
Ирина пишет: «Тише, теплее, роднее у нас стало», но не радуют меня эти слова. Прочтя их, я подумал: «Нет, на ветру родной тишины, родного тепла не создашь...»
Простите меня. Душа моя сильно болезнует, и я почти плачу. Мы страшно опоздали в том, чтобы учиться жить, внимая себе и сокрушаясь в сердце о своих грехах. Уж и не один год я взываю к вам об этом, но мой жалкий лепет не доходит до вас, и мы продолжаем жить беспечно.
1937
Дмитров, 2 апреля 1937 г. Дорогая Лида. Еще раз благодарю за заботы. Будь внимательна к себе. Трезвись. Твоя жизнь - твое послушание, и вся она вон Христе.
К Нему ближе, а от зла дальше - вот и вся наша философия жизни. Буду рад видеть тебя 5-го. Приветствуй за меня Душеньку. Помогай ей, а не тому, с чем она борется, и будешь лучшим другом для нее. Господь с тобой.
Преданный жизнью B. (и. C.).
Волоколамск, 24 июня 1937 г. Дорогие мои внучата. После последнего посещения вас у меня осталось какое-то особое, новое и весьма отрадное впечатление. Все было по-старому, а между тем, несомненно, что у вас есть что-то новое. Чувствуется, что мои внучата вступили на верный и самый надежный путь.
Этот путь, внешне несколько разъединяющий, внутренно еще более сплотит вас. Благодарю вас за неостывающую любовь и искреннее расположение ко мне. Доехал благополучно. Искренно любящий вас и преданный
ваш дедушка.
Из воспоминаний архимандрита Сергия
Когда закончилось строительство канала Москва-Волга, то основной части работников этого строительства предложили переехать в Куйбышев [136] для строительства гидроэлектростанции на Волге. Представилась и для меня такая возможность, и я не мог отказаться от нее, так как в Москве и под Москвой я жил только потому, что работал на строительстве, которое вело ОГПУ. С окончанием же этого строительства я терял право на жительство как в Москве, так и в стокилометровой зоне вокруг Москвы. В таком же положении находились и мои родные, прошедшие через ссылку. Мы могли выбрать другое место для жительства, не связанное со строительством ОГПУ, но какое и где? И почему другое место было бы лучше, чем Куйбышев? Все плавало в тумане, и если сквозь этот туман намечалась какая-то тропинка, то бросать ее было не совсем разумно.
Получив аттестат, я выехал из Дмитрова, где находилось Управление строительства канала, в Куйбышев, намереваясь по пути недели две пожить в Москве со своими. Это было летом 1937 года.
Живя в Москве, я часто посещал храмы. Однажды я был за утренним богослужением в Дорогомиловском соборе (он позже был взорван). По окончании богослужения я пошел по направлению Арбата, где жила моя сестра. Едва миновал Бородинский мост, как ко мне подошел милиционер и сказал:
- Идите со мной.
Оглянувшись назад, я увидел человека в штатской одежде, следовавшего за нами. Тут же, на правой стороне, было отделение милиции. Меня привели туда, я оказался в комнате, в которой было несколько человек. Все были в моем положении и все недоумевали, почему их задержали. Один из них рассказал, что он с товарищем должен был оформить какой-то документ на заводе. Товарищ пошел на завод, а он остался на улице в ожидании его. Прошло несколько минут, к нему подошел милиционер и арестовал его. Примерно то же было и с другими.
Вскоре меня вызвали на допрос. Потом вернули в прежнюю комнату. Прошло еще с полчаса, и меня вместе с другими посадили в машину, чуть не одного на другого, и привезли на Рождественку к гостинице «Савой». Там нас провели в подвальный этаж. Кто бы мог подумать, что там могли находиться заключенные?
Тут же я был вызван на допрос. Снова - обычные вопросы. И моя участь была бы решена, если бы у меня на руках не было бы аттестата с направлением на строительство Гидростанции.
После допроса меня посадили в машину и повезли. Через пять минут машина остановилась у дома в Хомутовском тупике, где жили мои родные. Поднявшись на второй этаж, сопровождавший меня постучал в дверь. Дверь открылась, и мы сразу же оказались в комнате, где за столом сидели и обедали мои семейные. Настроение их было доброе, и даже детское. Всё они могли ждать, и, конечно, всё хорошее. Но увидеть меня арестованным - это было для них как гром среди белого дня.
- Где ваша жена?
Я показал.
- А дочь?
К Нему ближе, а от зла дальше - вот и вся наша философия жизни. Буду рад видеть тебя 5-го. Приветствуй за меня Душеньку. Помогай ей, а не тому, с чем она борется, и будешь лучшим другом для нее. Господь с тобой.
Преданный жизнью B. (и. C.).
Волоколамск, 24 июня 1937 г. Дорогие мои внучата. После последнего посещения вас у меня осталось какое-то особое, новое и весьма отрадное впечатление. Все было по-старому, а между тем, несомненно, что у вас есть что-то новое. Чувствуется, что мои внучата вступили на верный и самый надежный путь.
Этот путь, внешне несколько разъединяющий, внутренно еще более сплотит вас. Благодарю вас за неостывающую любовь и искреннее расположение ко мне. Доехал благополучно. Искренно любящий вас и преданный
ваш дедушка.
Из воспоминаний архимандрита Сергия
Когда закончилось строительство канала Москва-Волга, то основной части работников этого строительства предложили переехать в Куйбышев [136] для строительства гидроэлектростанции на Волге. Представилась и для меня такая возможность, и я не мог отказаться от нее, так как в Москве и под Москвой я жил только потому, что работал на строительстве, которое вело ОГПУ. С окончанием же этого строительства я терял право на жительство как в Москве, так и в стокилометровой зоне вокруг Москвы. В таком же положении находились и мои родные, прошедшие через ссылку. Мы могли выбрать другое место для жительства, не связанное со строительством ОГПУ, но какое и где? И почему другое место было бы лучше, чем Куйбышев? Все плавало в тумане, и если сквозь этот туман намечалась какая-то тропинка, то бросать ее было не совсем разумно.
Получив аттестат, я выехал из Дмитрова, где находилось Управление строительства канала, в Куйбышев, намереваясь по пути недели две пожить в Москве со своими. Это было летом 1937 года.
Живя в Москве, я часто посещал храмы. Однажды я был за утренним богослужением в Дорогомиловском соборе (он позже был взорван). По окончании богослужения я пошел по направлению Арбата, где жила моя сестра. Едва миновал Бородинский мост, как ко мне подошел милиционер и сказал:
- Идите со мной.
Оглянувшись назад, я увидел человека в штатской одежде, следовавшего за нами. Тут же, на правой стороне, было отделение милиции. Меня привели туда, я оказался в комнате, в которой было несколько человек. Все были в моем положении и все недоумевали, почему их задержали. Один из них рассказал, что он с товарищем должен был оформить какой-то документ на заводе. Товарищ пошел на завод, а он остался на улице в ожидании его. Прошло несколько минут, к нему подошел милиционер и арестовал его. Примерно то же было и с другими.
Вскоре меня вызвали на допрос. Потом вернули в прежнюю комнату. Прошло еще с полчаса, и меня вместе с другими посадили в машину, чуть не одного на другого, и привезли на Рождественку к гостинице «Савой». Там нас провели в подвальный этаж. Кто бы мог подумать, что там могли находиться заключенные?
Тут же я был вызван на допрос. Снова - обычные вопросы. И моя участь была бы решена, если бы у меня на руках не было бы аттестата с направлением на строительство Гидростанции.
После допроса меня посадили в машину и повезли. Через пять минут машина остановилась у дома в Хомутовском тупике, где жили мои родные. Поднявшись на второй этаж, сопровождавший меня постучал в дверь. Дверь открылась, и мы сразу же оказались в комнате, где за столом сидели и обедали мои семейные. Настроение их было доброе, и даже детское. Всё они могли ждать, и, конечно, всё хорошее. Но увидеть меня арестованным - это было для них как гром среди белого дня.
- Где ваша жена?
Я показал.
- А дочь?
Я показал.
- Пойдемте.
Вышли из дома. Сопровождавший меня вместе со мной пошел дальше по Хомутовскому переулку, и, кажется, в подъезде следующего же дома нашел телефон и позвонил. Я стоял около него.
- Да... Был... Действительно, жена, дочь… Отпустить?.. Хорошо.
Обратившись ко мне, он сказал:
- Идите.
- Когда мне уезжать из Москвы? - спросил я его.
- Чем скорее, тем лучше, - ответил он.
На другой день я был уже в дороге.
Вышли из дома. Сопровождавший меня вместе со мной пошел дальше по Хомутовскому переулку, и, кажется, в подъезде следующего же дома нашел телефон и позвонил. Я стоял около него.
- Да... Был... Действительно, жена, дочь… Отпустить?.. Хорошо.
Обратившись ко мне, он сказал:
- Идите.
- Когда мне уезжать из Москвы? - спросил я его.
- Чем скорее, тем лучше, - ответил он.
На другой день я был уже в дороге.
1938
Москва, 12 июля 1938 г. Дорогие мои. Вчера дедушка был на Басманной. Видел Блаженнейшего. Пил у него чай. Вернулся в великолепном настроении. Блаженнейший был очень внимателен к нему. Пока дедушка остается на старом месте, но, вероятно, скоро ему дадут отдельную епархию. Когда он вернулся от Блаженнейшего, я была одна и мне было удобно поговорить с ним.
Между прочим, я спросила его относительно наших предполагаемых переездов. Он ответил, что переезжать можно, только надо жить вместе. А когда пришла Лида, он ей сказал:
- Будь старшая в семье.
Она, бедная, прослезилась и тут же куда-то исчезла. Я, конечно, возрадовалась, а Феодор, который тем временем пришел, укоризненно посмотрел на меня, но ничего не сказал.
Вчера утром дедушка уехал. Прощаясь снова выразил желание жить вместе со своими внучатами, как только это будет возможно. Целую всех.
Ваша Душенька (м. Е.).
Из воспоминаний архимандрита Сергия
Вскоре епископ Леонид был назначен на епархию в Свердловск [137]. Но там его не допустили к службе. Позднее митрополит Сергий дал ему епархию в Йошкар-Олу.
По обычаю, родные провожали его. Уже из вагона епископ Леонид благословил их и тут же указал пальцем на себя в грудь и в землю.
После уже, в конце 1937 или в начале 1938 года, мы получили от епископа Леонида через м. Е., сообщение, что положение его на епархии стало весьма тяжелым и опасным и что он хотел бы срочно оттуда уехать.
Однако быстро подготовить для него пристанище было делом в то время очень трудным. А между тем на письмо ему ответа уже не было [138].
1939
Сила Божия в немощи совершается
Куйбышев, 25 января 1939 г. Родные мои и любимые. Сквозь тучу всяких забот, горестей, волнений и немощей жизни, слава Богу, все еще теплится огонек нашей святой Христовой любви. К этому огоньку тянутся многие… Меня могут упрекнуть, что я предаюсь мечтам, - я готов принять эти упреки, но все-таки не могу умолчать о той радости, которая переполняет меня, когда я думаю о родной жизни, и о том новом, что в этой жизни есть.
Я знаю, что это новое еще очень немощно и постоянно угрожает нам полным угасанием; знаю, что вы, самые близкие, самые верные, самые разумные, часто опускаете руки, предаваясь унынию, и спешите ко мне, чтобы своим унынием ранить мое сердце; знаю и то, что вы часто проявляете в своей жизни крайнюю беспечность, от которой в любой момент может погаснуть родной, святой огонек, - все это, и многое другое, я знаю, и от этого знания мое сердце болезнует и разрывается на части, и все-таки я вижу, что милость Божия с нами и наши труды не без плодов. Так хочется, родные мои, чтобы и вы поглубже ощутили это произрастание родной нивы и еще больше полюбили бы ее.
Вот я написал о «новом» в нашей жизни, а сейчас подумал, что вы, мои самые благоразумные, можете спросить: «Да что же у нас нового? Так мы всегда жили». Может быть, вы так и не подумаете, но одна возможность этого побуждает меня написать вам об этом «новом» еще несколько строк.
«Новое» - это начало более глубокого устроения родной жизни. Вы знаете, что я всегда горевал о том, что в вашей жизни мало единодушия и что в вас часто ветхое, плотское побеждает новое, родное. Начало моих горестей можно отнести к первому же дню нашего сближения. С тех пор, вот уже пятнадцать лет, все радости и скорби моей жизни неразрывно связаны с нашей борьбой за родную Христову жизнь. Я ликовал, когда ветхое уступало в нашей жизни новому, и горько сокрушался, когда по нашей беспечности плотское подавляло нас.
День, когда я обратился к вам с просьбой освободить меня от непосредственного участия в текущих делах вашей жизни, а вы выразили согласие со мной, был замечательным днем нашей жизни. Нашим решением был нанесен серьезный удар по всему ветхому, что обуревало нас. Не без болезни мы пережили то решение, но болезнь была не к смерти, а к жизни. Теперь мы видим, что родное, Христово, окрепло в нашей жизни, а ветхое вынуждено жить потише, и вид его стал более жалким, чем был раньше.
Вы, прочитав эти строки, можете подумать: «Это все верно, но беда в том, что у нас мало сил, чтобы жить "по-новому", и у нас часто руки опускаются». Я знаю это и часто скорблю об этом, но помню - помните и вы, - что сила Божия в немощи совершается. Если Господь призвал вас (не вы Мене избрасте, но Аз избрах вас! [139]) к таким трудам, то Господь и силы вам даст, чтобы нести свой крест. Только бы быть нам верными Ему и не быть неверными. Бодрствуйте, родные мой, и милость Божия вас не оставит.
Всегда с вами ваш В. (и. С. ).
Куйбышев, 17 мая 1939 г. Родные мои. Получил доброе письмо Лиды в ответ на два моих грустных. Ты, родная, уже знаешь, что я пожалел о тех письмах. Жалею и до сих пор, хотя верится мне, что от тебя не осталась скрытой та безграничная любовь, которая движет мною и которая определяет мои отношения к родным. Сам-то и убог, но любовь, живущая во мне, совершенна, ибо она от Бога, и вся она безраздельно принадлежит вам, моим родным и любимым. Как бы моя дальнейшая жизнь ни сложилась, эта любовь может только углубляться и очищаться - это закон жизни во Христе. Поэтому радую ли я вас или печалю, веселю или утруждаю, я неизменен, и любовь Христова, связующая нас, так же неизменна.
По немощи, а она у меня безмерна, я могу иногда и загрустить, а загрустив, и обветшать, а обветшав, - излишне возложить на вас свой тяготы, вместо того, чтобы ваши понести, - все это, к сожалению, бывает, но все это - пустое, преходящее и для сердца чуждое. Вы это хорошо знаете.
И в этот раз, прочитав доброе письмо Лиды, я еще раз подивился и мудрости ее, и любви, и смирению. Лида, как это свойственно было ей во всей нашей прошлой жизни, получив мое грустное письмо, закрыла глаза на то, что в нем было грустно, а восприняла то, что в нем было сокровенно и неизменно сильнее всякой грусти - мою Христову любовь. И, вдохновившись тою же любовью, поспешила ко мне со словами ободрения и утешения. От нее не осталось и в этот раз сокрытым то, что мои болезни о вашей жизни и моя жажда видеть вас в полноте возраста Христова всецело проистекают от любви к вам. А это для меня дороже всего. Господь да сохранит вас.
В. (и. C.).
Из воспоминаний м. Серафимы
Семейная жизнь у Юры сложилась печально. Года через два его жена умерла от туберкулеза. Он остался в Калинине и изредка приезжал в Москву.
Когда строительство Куйбышевской гидростанции стало свертываться и возник вопрос о выборе нового местожительства для родных, то решили поселиться в Рязани. Там представилась возможность купить небольшой дом для родных, на имевших возможности жить в Москве. В осмотре покупаемого дома, как строитель, принимал участие и Юра.
В Москве же дом, в котором жили родные, был предназначен к сносу, чтоб освободить место для постройки большого нового дома.
В то время выселяемым по реконструкции жилой площади в Москве не давали, а выплачивали по две с половиной тысячи рублей каждому выселяемому и предоставляли земельный участок не ближе тридцати километров от Москвы.
Родным был выделен участок вблизи платформы Фирсановка по Ленинградской железной дороге.
1940
Куйбышев, 25 января 1939 г. Родные мои и любимые. Сквозь тучу всяких забот, горестей, волнений и немощей жизни, слава Богу, все еще теплится огонек нашей святой Христовой любви. К этому огоньку тянутся многие… Меня могут упрекнуть, что я предаюсь мечтам, - я готов принять эти упреки, но все-таки не могу умолчать о той радости, которая переполняет меня, когда я думаю о родной жизни, и о том новом, что в этой жизни есть.
Я знаю, что это новое еще очень немощно и постоянно угрожает нам полным угасанием; знаю, что вы, самые близкие, самые верные, самые разумные, часто опускаете руки, предаваясь унынию, и спешите ко мне, чтобы своим унынием ранить мое сердце; знаю и то, что вы часто проявляете в своей жизни крайнюю беспечность, от которой в любой момент может погаснуть родной, святой огонек, - все это, и многое другое, я знаю, и от этого знания мое сердце болезнует и разрывается на части, и все-таки я вижу, что милость Божия с нами и наши труды не без плодов. Так хочется, родные мои, чтобы и вы поглубже ощутили это произрастание родной нивы и еще больше полюбили бы ее.
Вот я написал о «новом» в нашей жизни, а сейчас подумал, что вы, мои самые благоразумные, можете спросить: «Да что же у нас нового? Так мы всегда жили». Может быть, вы так и не подумаете, но одна возможность этого побуждает меня написать вам об этом «новом» еще несколько строк.
«Новое» - это начало более глубокого устроения родной жизни. Вы знаете, что я всегда горевал о том, что в вашей жизни мало единодушия и что в вас часто ветхое, плотское побеждает новое, родное. Начало моих горестей можно отнести к первому же дню нашего сближения. С тех пор, вот уже пятнадцать лет, все радости и скорби моей жизни неразрывно связаны с нашей борьбой за родную Христову жизнь. Я ликовал, когда ветхое уступало в нашей жизни новому, и горько сокрушался, когда по нашей беспечности плотское подавляло нас.
День, когда я обратился к вам с просьбой освободить меня от непосредственного участия в текущих делах вашей жизни, а вы выразили согласие со мной, был замечательным днем нашей жизни. Нашим решением был нанесен серьезный удар по всему ветхому, что обуревало нас. Не без болезни мы пережили то решение, но болезнь была не к смерти, а к жизни. Теперь мы видим, что родное, Христово, окрепло в нашей жизни, а ветхое вынуждено жить потише, и вид его стал более жалким, чем был раньше.
Вы, прочитав эти строки, можете подумать: «Это все верно, но беда в том, что у нас мало сил, чтобы жить "по-новому", и у нас часто руки опускаются». Я знаю это и часто скорблю об этом, но помню - помните и вы, - что сила Божия в немощи совершается. Если Господь призвал вас (не вы Мене избрасте, но Аз избрах вас! [139]) к таким трудам, то Господь и силы вам даст, чтобы нести свой крест. Только бы быть нам верными Ему и не быть неверными. Бодрствуйте, родные мой, и милость Божия вас не оставит.
Всегда с вами ваш В. (и. С. ).
Куйбышев, 17 мая 1939 г. Родные мои. Получил доброе письмо Лиды в ответ на два моих грустных. Ты, родная, уже знаешь, что я пожалел о тех письмах. Жалею и до сих пор, хотя верится мне, что от тебя не осталась скрытой та безграничная любовь, которая движет мною и которая определяет мои отношения к родным. Сам-то и убог, но любовь, живущая во мне, совершенна, ибо она от Бога, и вся она безраздельно принадлежит вам, моим родным и любимым. Как бы моя дальнейшая жизнь ни сложилась, эта любовь может только углубляться и очищаться - это закон жизни во Христе. Поэтому радую ли я вас или печалю, веселю или утруждаю, я неизменен, и любовь Христова, связующая нас, так же неизменна.
По немощи, а она у меня безмерна, я могу иногда и загрустить, а загрустив, и обветшать, а обветшав, - излишне возложить на вас свой тяготы, вместо того, чтобы ваши понести, - все это, к сожалению, бывает, но все это - пустое, преходящее и для сердца чуждое. Вы это хорошо знаете.
И в этот раз, прочитав доброе письмо Лиды, я еще раз подивился и мудрости ее, и любви, и смирению. Лида, как это свойственно было ей во всей нашей прошлой жизни, получив мое грустное письмо, закрыла глаза на то, что в нем было грустно, а восприняла то, что в нем было сокровенно и неизменно сильнее всякой грусти - мою Христову любовь. И, вдохновившись тою же любовью, поспешила ко мне со словами ободрения и утешения. От нее не осталось и в этот раз сокрытым то, что мои болезни о вашей жизни и моя жажда видеть вас в полноте возраста Христова всецело проистекают от любви к вам. А это для меня дороже всего. Господь да сохранит вас.
В. (и. C.).
Из воспоминаний м. Серафимы
Семейная жизнь у Юры сложилась печально. Года через два его жена умерла от туберкулеза. Он остался в Калинине и изредка приезжал в Москву.
Когда строительство Куйбышевской гидростанции стало свертываться и возник вопрос о выборе нового местожительства для родных, то решили поселиться в Рязани. Там представилась возможность купить небольшой дом для родных, на имевших возможности жить в Москве. В осмотре покупаемого дома, как строитель, принимал участие и Юра.
В Москве же дом, в котором жили родные, был предназначен к сносу, чтоб освободить место для постройки большого нового дома.
В то время выселяемым по реконструкции жилой площади в Москве не давали, а выплачивали по две с половиной тысячи рублей каждому выселяемому и предоставляли земельный участок не ближе тридцати километров от Москвы.
Родным был выделен участок вблизи платформы Фирсановка по Ленинградской железной дороге.
1940
Рязань, 28 января 1940 г. Родные мои. В добрых намерениях у нас недостатка никогда не было, но они часто проходят в нас как бы стороной и особенного влияния на повседневную нашу жизнь не оказывают. Мы часто вдруг воспламенимся, заглянем в глубину своих немощей, ужаснемся, пофилософствуем, иногда и слезу прольем, а потом снова предаемся излюбленной лени. В свое время я писал Наташе, что она живет, «как с гор катается». Тогда я не думал, что эти слова характеризуют и каждого из нас. Позже я стал замечать, что мы все любители «кататься с гор». У Наташи это «катанье» проявляется наглядно и с шумом, а у нас оно проходит не очень заметно, но, по существу, мы все «катаемся» не хуже, а, может быть, даже и лучше, чем Наташа. У Наташи «подъемы» и «спуски» чередуются очень быстро. В одно мгновенье она взлетает вверх, тут же летит вниз и потом снова устремляется вверх. Мы же долго карабкаемся наверх и иногда достигаем довольно большой высоты, но потом усаживаемся поудобнее и летим вниз, в то время как Наташа уже вновь идет на подъем. Мы продолжаем катиться вниз, пока еще есть для этого хотя бы маленькая возможность, и даже тогда, когда мы увязнем в какой-нибудь трясине, то и тогда мы не спешим из нее выбраться, а продолжаем вязнуть, в ожидании, что кто-нибудь придет к нам на помощь и так или иначе вывезет нас.
Эту картину я нарисовал не для вашего развлечения, а в надежде, что вы яснее представите себе то печальное положение, в котором мы находимся.
Навеяна она мне последними письмами Ирины и больше относится к ней. Ирина пишет, что требуется «малое усердие», чтобы по-родному жить. Это верно. Хотя мы спасаемся благодатью Христовой, а не своими добрыми делами, которых у нас ничтожно мало, но от нас требуется воля, направленная ко спасению, или то «малое усердие», о котором пишет Ирина. Отсутствие этого усердия равносильно забвению Господа и поэтому без него невозможно спастись. К сожалению, из этой доброй мысли о «малом усердии» Ирина не сделала доброго вывода.
Эту картину я нарисовал не для вашего развлечения, а в надежде, что вы яснее представите себе то печальное положение, в котором мы находимся.
Навеяна она мне последними письмами Ирины и больше относится к ней. Ирина пишет, что требуется «малое усердие», чтобы по-родному жить. Это верно. Хотя мы спасаемся благодатью Христовой, а не своими добрыми делами, которых у нас ничтожно мало, но от нас требуется воля, направленная ко спасению, или то «малое усердие», о котором пишет Ирина. Отсутствие этого усердия равносильно забвению Господа и поэтому без него невозможно спастись. К сожалению, из этой доброй мысли о «малом усердии» Ирина не сделала доброго вывода.
Так она пишет: «Неужели я не найду в себе и капли усердия, чтобы потрудиться ради родной жизни!» - и тут же отвечает: «Да не будет этого!» Казалось бы, Ирина тут же ясно определит, в чем же именно выразится эта «капля усердия», но она, вместо этого, поспешила скрыться в размышлениях о милости Божией.
«Милость Божия, - пишет Ирина, - больше всех моих немощей и силами не своими я опять поднимусь, и не ради себя, недостойной, а ради родной жизни».
В результате получилось, что о «капле своего усердия» можно забыть, так как милость Божия больше всех наших немощей. Словом, получилось то, о чем я писал в начале письма: милость - милостью, а леность - леностью.
Добрые намерения проходят в нас как бы стороной и почти не оказывают влияния на то беспечное положение, в котором мы пребываем. Как будто и добрые слова у нас существуют только для того, чтобы лучше усыпить себя. Такое самоубаюкивание очень характерно не только для Ирины, но и для всех нас. Я давно пытаюсь вам разъяснить, что, как ни велика милость Божия, но для нашего спасения еще требуется хотя бы «малая капля нашего усердия», и не на словах, а в самой жизни, ибо эта капля и есть наша любовь к Господу.
Вместо того, чтобы философствовать, Ирина лучше бы описала хотя бы основные случаи своей жизни, особенно в отношениях с Лидой, когда страсти, господствуя над ней, увлекали ее на греховные поступки. Это описание свидетельствовало бы о том, что она искренно и решительно стремится к тому, чтобы освободиться от темных страстей ради жизни во Христе. Оно и было бы той «малой каплей усердия» ее, без которой наша жизнь заведомо обречена на бесплодие.
Я знаю, что вы сейчас больше печетесь о родном устроении жизни, но эти ваши старания почти не утоляют жажду моей души, как не утоляет капля воды жаждущего в пустыне.
Родные мои, все гораздо серьезнее, чем мы думаем. В этом нам придется с каждым днем все больше и больше убеждаться. Дай Бог, чтобы это убеждение не принесло нам горестных переживаний. Простите. Всегда с вами и всегда болезнующий о вас
В. (и. C.).
Рязань, 10 февраля 1940 г. Родная Ирина. Сегодня получил твое письмо от 7-го. Письмо доброе. Как обновляется твоя душа, когда ты забываешь себя ради родных трудов. Только вот беда! Ты и в этом письме ничего не пишешь о тех узких местах вашей жизни, которые получаются по твоей греховной беспечности. А без этого «капли усердия» даже и в этом добром письме я не нашел.
Ирина, Ирина! Не стремись ко мне «беленькая», а смирись и приди «черненькая», с сознанием, что у тебя, кроме «черноты» и желания избавиться от нее своего ничего нет. Тогда, поверь, увидишь и «небо другое», и «землю другую», а самое главное, увидишь, что родная наша жизнь несравненно прекраснее, чем мы о ней думаем.
Доброе сердце твое чту, а жажда меня не оставляет. Прости.
В. (и. C.).
«Милость Божия, - пишет Ирина, - больше всех моих немощей и силами не своими я опять поднимусь, и не ради себя, недостойной, а ради родной жизни».
В результате получилось, что о «капле своего усердия» можно забыть, так как милость Божия больше всех наших немощей. Словом, получилось то, о чем я писал в начале письма: милость - милостью, а леность - леностью.
Добрые намерения проходят в нас как бы стороной и почти не оказывают влияния на то беспечное положение, в котором мы пребываем. Как будто и добрые слова у нас существуют только для того, чтобы лучше усыпить себя. Такое самоубаюкивание очень характерно не только для Ирины, но и для всех нас. Я давно пытаюсь вам разъяснить, что, как ни велика милость Божия, но для нашего спасения еще требуется хотя бы «малая капля нашего усердия», и не на словах, а в самой жизни, ибо эта капля и есть наша любовь к Господу.
Вместо того, чтобы философствовать, Ирина лучше бы описала хотя бы основные случаи своей жизни, особенно в отношениях с Лидой, когда страсти, господствуя над ней, увлекали ее на греховные поступки. Это описание свидетельствовало бы о том, что она искренно и решительно стремится к тому, чтобы освободиться от темных страстей ради жизни во Христе. Оно и было бы той «малой каплей усердия» ее, без которой наша жизнь заведомо обречена на бесплодие.
Я знаю, что вы сейчас больше печетесь о родном устроении жизни, но эти ваши старания почти не утоляют жажду моей души, как не утоляет капля воды жаждущего в пустыне.
Родные мои, все гораздо серьезнее, чем мы думаем. В этом нам придется с каждым днем все больше и больше убеждаться. Дай Бог, чтобы это убеждение не принесло нам горестных переживаний. Простите. Всегда с вами и всегда болезнующий о вас
В. (и. C.).
Рязань, 10 февраля 1940 г. Родная Ирина. Сегодня получил твое письмо от 7-го. Письмо доброе. Как обновляется твоя душа, когда ты забываешь себя ради родных трудов. Только вот беда! Ты и в этом письме ничего не пишешь о тех узких местах вашей жизни, которые получаются по твоей греховной беспечности. А без этого «капли усердия» даже и в этом добром письме я не нашел.
Ирина, Ирина! Не стремись ко мне «беленькая», а смирись и приди «черненькая», с сознанием, что у тебя, кроме «черноты» и желания избавиться от нее своего ничего нет. Тогда, поверь, увидишь и «небо другое», и «землю другую», а самое главное, увидишь, что родная наша жизнь несравненно прекраснее, чем мы о ней думаем.
Доброе сердце твое чту, а жажда меня не оставляет. Прости.
В. (и. C.).
1941
Из воспоминаний м. Серафимы
Хотя в Рязани и был у нас небольшой дом, но для В. вопрос о службе в Рязани оказался сложным. В конце концов он решил, как это ни было грустно для родных, вернуться работать в систему ГУЛАГа. Ему предложили работу в Управлении реконструкции Мариинской системы. Туда они должен был ехать. Но в день отъезда была объявлена война и выехать из Рязани оказалось невозможным.
***
Рязань, 20 октября 1941 г. Родные мои и любимые. В эти дни не пишется, а много думается. Сегодня 18-e, ночь на 19-е. Темная осенняя ночь. Катюня затихла. Наташа на ночном дежурстве. Душенька в служебной поездке, еще не вернулась. Я пишу в большой комнате. С некоторого времени, когда мы остаемся вдвоем с Катюней, я перехожу в эту комнату и нахожусь в ней, пока она не заснет. Вдвоем-то веселее. Мой верный дружок...
Завтра день воскресный, день отдыха, а, между тем, дел у нас «непочатый край». Из них наиболее существенные - устройство нового бомбоубежища (в саду, около большого тополя, там, где цветы) и заделка наглухо двух окон... Но все это завтра, а пока ночь и мысли...
А вот и новый день прошел, и снова ночь. Целый день с Катюней усердно работали. Вечером вернулась Душенька. Ей пришлось пешком пройти по шпалам 24 километра. Измученная, но весьма обрадованная тем, что нас застала благополучными. Рады и мы. Бодрствуйте, родные мои, бодрствуйте.
Ваш В. (и. С.)
Рязань, 4 ноября 1941 г. Родные мои и любимые. С вами эти дни, как и всегда, всем сердцем и всею мыслью. Постоянно молитвенно помню о вас и горюю, что не имею возможности взглянуть на вас. Бодрствуйте! Без крайней нужды друг от друга не разделяйтесь. Любовью помогайте Лиде. Чем единодушнее вы будете, тем легче будет вам. Разделения же сильно опасаюсь, хотя бы оно вызывалось какой-либо кажущейся необходимостью. Однако во всем, и в этом вопросе, я имею полное доверие Лиде. Милостью Божией и вашей любовью она не утеряет родного пути, и вы общими силами преодолеете те горести и трудности, которые выпадают на вашу долю.
Всегда с вами ваш В. (и. С.).
Рязань, 27 ноября 1941 г. Родные мои и любимые. В эти дни, дни испытания, с вами всем сердцем. Крепитесь! Будьте единодушны. Мы тоже живем не без скорбей, но духом бодры. Будем общими силами содевать наш грядущий день. Да не смущается сердце ваше! У Катюни эти дни занятия приостановились, и без них труда немало. Наташа дома почти не бывает - по роду ее службы и обстоятельствам, сложившимся за последние дни. Душенька бодрствует и трудится по-родному. Живем мы дружно. За последние дни добрели до нас добрые весточки Лиды от 17 ноября. Со всею любовью следую за вами во всех ваших трудах и скорбях. Бодрствуйте, родные мои, бодрствуйте. Господь да сохранит вас.
Ваш В. (и. C.).
Рязань, 1941 г. Родные мои и любимые. Добрые весточки от Лиды по-прежнему неожиданно радуют нас. Вчера получили ее весточку от 21 ноября. Мы благополучны. Время трудное и для нас, но потихоньку подвигаемся вперед, день ото дня. Катюня пока школьными делами не занимается. Больше хлопочет во дворе или помогает мне. Когда нужно будет, тогда нагонит, а сейчас жаль излишне утомлять ее. Ведь на ней лежит, человечески размыслив, непосильное бремя. Старшие день и ночь работают. Живем мы дружно. Всегда помним о вас и всегда с вами.
Крепитесь, родные, крепитесь!
Сейчас утро, тихо. День воскресный. Катюня готовит книги для воскресной молитвы. Родная любовь да сохранит вас от всякого зла.
Всею жизнью с вами B. (и. C.).
1942
И этим стяжала себе великую похвалу
Рязань, 6 января 1942 г. Родная Лида. В эти дни я особенно жалею, что не имею возможности повидать вас. Жалею и скучаю, хотя мои родные, как младенцы добрые, нежные и заботливые, не дают повода, чтобы скучать около них, но я и без повода скучаю, как скучают все любящие друг друга, когда живут порознь. Не могу не пожалеть и о том, что те часы молитвенного отдыха, которые мы имеем, вы не разделяете с нами. Это наше разделение печально не только для нас, но и для всех родных, так как совместная молитва - это самое святое и дорогое, что мы имеем в этой жизни. Хотя последние годы всегда кто-нибудь из родных был со мною, и я не жил одиноко, но без тебя не могло быть полноты в нашей жизни. Я весьма ценю, что ты благодушно и с кротостью несла все тяготы этого разделения и ни разу за всю жизнь не отяготила меня или родных своими личными чувствами. Ты забыла о них ради Господа и этим стяжала себе великую похвалу. Я же благодарю Господа, что Он послал мне в твоем лице незаменимого друга.
Наше разделение имело в прошлом особый смысл, но теперь, осмеливаюсь думать, что оно является помехой нормальному течению и устроению нашей жизни. Я боюсь об этом писать лишние слова, так как мой худой ум едва разбирается в том, что происходит у меня на глазах, в моей повседневной жизни, и становится жалким и беспомощным, когда пытается проникнуть в грядущее, однако для утешения и ободрения тебя и родных я все-таки об этой намечающейся перемене в нашей жизни решил упомянуть. На пути ее осуществления лежит много трудностей, и еще не известно, угодна ли она Богу, но мне хочется, чтобы вы знали о надежде, которая затеплилась во мне. Я знаю, что она и вам дорога так же, как и мнe [140].
Мне вспоминается 33-й год. Когда ты была у меня на Печоре, я обещал тебе и родным послать радостную весточку о себе. То было время больших трудов, крепкой надежды и немалой любви! Теперь новая, праздничная, предвесенняя весточка затеплилась в сердце, и я не могу о ней умолчать. Только, родные мой, будьте целомудренны! Укроем ее в глубине своего сердца, а все свои силы отдадим на Христовы труды. Идут дни неповторимые, незаменимые и неисправимые. Да будут чресла ваша препоясаны и светильницы горящи (Лк. 12:35). Всею любовью с вами
ваш В. (и. C.).
Рязань, 6 января 1942 г. Родная Лида. В эти дни я особенно жалею, что не имею возможности повидать вас. Жалею и скучаю, хотя мои родные, как младенцы добрые, нежные и заботливые, не дают повода, чтобы скучать около них, но я и без повода скучаю, как скучают все любящие друг друга, когда живут порознь. Не могу не пожалеть и о том, что те часы молитвенного отдыха, которые мы имеем, вы не разделяете с нами. Это наше разделение печально не только для нас, но и для всех родных, так как совместная молитва - это самое святое и дорогое, что мы имеем в этой жизни. Хотя последние годы всегда кто-нибудь из родных был со мною, и я не жил одиноко, но без тебя не могло быть полноты в нашей жизни. Я весьма ценю, что ты благодушно и с кротостью несла все тяготы этого разделения и ни разу за всю жизнь не отяготила меня или родных своими личными чувствами. Ты забыла о них ради Господа и этим стяжала себе великую похвалу. Я же благодарю Господа, что Он послал мне в твоем лице незаменимого друга.
Наше разделение имело в прошлом особый смысл, но теперь, осмеливаюсь думать, что оно является помехой нормальному течению и устроению нашей жизни. Я боюсь об этом писать лишние слова, так как мой худой ум едва разбирается в том, что происходит у меня на глазах, в моей повседневной жизни, и становится жалким и беспомощным, когда пытается проникнуть в грядущее, однако для утешения и ободрения тебя и родных я все-таки об этой намечающейся перемене в нашей жизни решил упомянуть. На пути ее осуществления лежит много трудностей, и еще не известно, угодна ли она Богу, но мне хочется, чтобы вы знали о надежде, которая затеплилась во мне. Я знаю, что она и вам дорога так же, как и мнe [140].
Мне вспоминается 33-й год. Когда ты была у меня на Печоре, я обещал тебе и родным послать радостную весточку о себе. То было время больших трудов, крепкой надежды и немалой любви! Теперь новая, праздничная, предвесенняя весточка затеплилась в сердце, и я не могу о ней умолчать. Только, родные мой, будьте целомудренны! Укроем ее в глубине своего сердца, а все свои силы отдадим на Христовы труды. Идут дни неповторимые, незаменимые и неисправимые. Да будут чресла ваша препоясаны и светильницы горящи (Лк. 12:35). Всею любовью с вами
ваш В. (и. C.).
1943
Я хочy уехать к В. и жить с ним
Москва, 30 июня 1943 г. Уважаемый В. П., простите, что я не сообщила Вам своевременно о том, что умер Юра. Мне грустно, что я не исполнила его просьбу и не сообщила Вам о его смерти в тот же день, когда он умер. Последние месяцы он и чувствовал себя плохо. Голодал и был сильно истощен. С 11 мая был на больничном листе, но еще понемногу ходил. 30 мая я получила от него письмо, но в нем он ни одним словом о болезни не обмолвился.
Это было последнее его письмо. 1 июня его положили в больницу, а 10 получила телеграфный вызов к нему, ввиду тяжелого его состояния. 1 июня я получила телеграф. 11-го я была около него. С того дня я почти не отходила от него. Страдал он сильно, но не роптал. У него были двустороннее воспаление легких и брюшной тиф.
Часто вспоминал Вас. Говорил, что после смерти жены он понял, что был неправ. Высказав пожелание по выздоровлении жить со мною и другими своими родственниками, он задумался, потом посмотрел на меня своими блестящими глазами и сказал:
- Простите, но я все же хочу уехать к В. и жить с ним, если только он простит и и примет меня.
Я обещала ему об этом написать Вам и просить у Вас за него прощения. 19-го стало очень плохо. Он просил меня послать Вам телеграмму и последнее прости». Я обещала, но не могла оставить его. 20-го рано утром, после того как оправили его постель, он, повернув ко мне голову, сказал:
- Положите меня хорошо.
Я хотела его опять переложить, но он отстранил мою руку и еще раз сказал:
- Хорошо. Положите, как надо.
Около 8 часов спросил, послана ли Вам телеграмма. Я ничего не ответила. Он лежал тихо, тяжело дыша. В час дня еще чувствовал укол шприца, а в 1 час 30 минут скончался [141]...
Вчера был 9-й день. Тяжело мне, и не могу успокоиться. Узнала много тяжелого, что ему пришлось пережить. Не раз говорил он о том, что ему трудно без Вас жить и что он хочет вернуться к Вам. Передал он мне и то, что было у него на совести и в чем он раскаивался, и просил это передать священнику.
Простите меня за позднее уведомление и за такое письмо. Я очень тяжело переживаю это горе.
Уважающая Вас Т. [142]
1945
Из воспоминаний архимандрита Сергия
1945 год. Окончилась война. Окончилась она победоносно. Строй общественной жизни, пришедший в 1917 году, утвердился. Никто и ничто русскому и другим народам, объединенным в Союз, не угрожало, да и не могло угрожать.
В сердцах людей после тяжелейших страданий была глубокая потребность успокоения и обновления, тишины, светлой радости, тепла и простого человеческого добра. Никакие победоносные торжества, никакое сознание гордости и величия эту потребность не могли заглушить. Сирот надо было обогреть, вдов надо было утешить, голодных - накормить и всех страждущих - пожалеть. Все это было сделано.
Но сделанное тонуло в жизни торжествующей. А между тем торжество победителей должно было на гребне волны своей нести прежде всего любовь к тем, кого страшная война обездолила и придавила, а также к тем, кто был в угнетении.
Из недр русского народа рвался дух всепрощения, или, заключая это чудное слово в бездушное сочетание букв, - амнистии. Но ее не было.
Это особенно остро ощущали люди, находившиеся в положении, подобном нашему. Война окончилась. У каждого определялся новый жизненный путь. Но что было делать таким, как мы? Полная неопределенность.
Для нас эта неопределенность разрешилась благополучно, хотя и совершенно неожиданно.
Когда Лида и Ирина при возвращении в Фирсановку получили в приемной председателя районного совета в Химках бланки справок на прописку, то заметили дополнительный вопрос о том, кто из членов семьи возвращается к месту жительства вместе с главой семьи.
Отвечая на этот вопрос, они вписали также Душеньку, Наташу и меня. Записали, зная, что для нас, бывших заключенных, въезд в Москву был закрыт.
Каково же было изумление, когда из Москвы мы получили документ, дававший право вернуться в Москву всей семье.
Но тут возникло новое затруднение.
У меня был паспорт с соответствующей отметкой, которая лишала меня всякой возможности прописаться в Москве.
Я искренно рассказал об этом одному из руководящих городских работников, который меня хорошо знал по моей гражданской работе. Он долго думал, а потом как-то сочувственно и тихо сказал:
- А Вы потеряйте паспорт и заявите об этом в районное отделение милиции.
Сколько же добрых людей на свете! Никогда такая изумительная по простоте мысль не пришла бы мне в голову.
Вернувшись домой, я бросил паспорт в печку и тут же пошел в отделение милиции с заявлением об утрате его.
Там заявление приняли, навели какие-то справки и вскоре выдали временное удостоверение сроком на три месяца, в котором коварной отметки уже не было.
Через три месяца я получил удостоверение уже сроком на шесть месяцев, с которым вернулся в Москву. А в Москве, вернее, под Москвой, я получил обычный паспорт сроком на пять лет.
1945 год. Окончилась война. Окончилась она победоносно. Строй общественной жизни, пришедший в 1917 году, утвердился. Никто и ничто русскому и другим народам, объединенным в Союз, не угрожало, да и не могло угрожать.
В сердцах людей после тяжелейших страданий была глубокая потребность успокоения и обновления, тишины, светлой радости, тепла и простого человеческого добра. Никакие победоносные торжества, никакое сознание гордости и величия эту потребность не могли заглушить. Сирот надо было обогреть, вдов надо было утешить, голодных - накормить и всех страждущих - пожалеть. Все это было сделано.
Но сделанное тонуло в жизни торжествующей. А между тем торжество победителей должно было на гребне волны своей нести прежде всего любовь к тем, кого страшная война обездолила и придавила, а также к тем, кто был в угнетении.
Из недр русского народа рвался дух всепрощения, или, заключая это чудное слово в бездушное сочетание букв, - амнистии. Но ее не было.
Это особенно остро ощущали люди, находившиеся в положении, подобном нашему. Война окончилась. У каждого определялся новый жизненный путь. Но что было делать таким, как мы? Полная неопределенность.
Для нас эта неопределенность разрешилась благополучно, хотя и совершенно неожиданно.
Когда Лида и Ирина при возвращении в Фирсановку получили в приемной председателя районного совета в Химках бланки справок на прописку, то заметили дополнительный вопрос о том, кто из членов семьи возвращается к месту жительства вместе с главой семьи.
Отвечая на этот вопрос, они вписали также Душеньку, Наташу и меня. Записали, зная, что для нас, бывших заключенных, въезд в Москву был закрыт.
Каково же было изумление, когда из Москвы мы получили документ, дававший право вернуться в Москву всей семье.
Но тут возникло новое затруднение.
У меня был паспорт с соответствующей отметкой, которая лишала меня всякой возможности прописаться в Москве.
Я искренно рассказал об этом одному из руководящих городских работников, который меня хорошо знал по моей гражданской работе. Он долго думал, а потом как-то сочувственно и тихо сказал:
- А Вы потеряйте паспорт и заявите об этом в районное отделение милиции.
Сколько же добрых людей на свете! Никогда такая изумительная по простоте мысль не пришла бы мне в голову.
Вернувшись домой, я бросил паспорт в печку и тут же пошел в отделение милиции с заявлением об утрате его.
Там заявление приняли, навели какие-то справки и вскоре выдали временное удостоверение сроком на три месяца, в котором коварной отметки уже не было.
Через три месяца я получил удостоверение уже сроком на шесть месяцев, с которым вернулся в Москву. А в Москве, вернее, под Москвой, я получил обычный паспорт сроком на пять лет.
Примечания:
[130]. Письмо адресовано в Егорьевск.
[131]. Отец Н. - архимандрит Никита.
[132]. Отец П. - Имеется в виду архимандрит Панкратий, бывший насельник Высоко-Петровского монастыря.
[133]. К этому времени отец Сергий, Душенька и Наташа работали на строительстве канала Москва-Волга и жили под Москвой; Феодор приехал в Волоколамск к епископу Леониду; остальные жили в Москве.
[134]. Пс. 91:12.
[135]. Из молитвы преподобного Ефрема Сирина.
[136]. Ныне г. Самара.
[137]. Ныне г. Екатеринбург.
[138]. В 1938 г. еп. Леонид был вторично арестован и в том же году погиб.
[139]. Ин. 15:16.
[140]. Летом 1942 г. Лида, Ирина и Грушенька, взяв эвакуационные документы, выехали в Рязань.
[141]. Незадолго до смерти Юры Сергий получил от него письмо в ответ на свое письмо. Эти письма не сохранились; в письме Юры были такие слова: «Ты снял с меня тысячепудовый камень. Ложусь. Температура 40…»
[142]. Сестра Юры.
[131]. Отец Н. - архимандрит Никита.
[132]. Отец П. - Имеется в виду архимандрит Панкратий, бывший насельник Высоко-Петровского монастыря.
[133]. К этому времени отец Сергий, Душенька и Наташа работали на строительстве канала Москва-Волга и жили под Москвой; Феодор приехал в Волоколамск к епископу Леониду; остальные жили в Москве.
[134]. Пс. 91:12.
[135]. Из молитвы преподобного Ефрема Сирина.
[136]. Ныне г. Самара.
[137]. Ныне г. Екатеринбург.
[138]. В 1938 г. еп. Леонид был вторично арестован и в том же году погиб.
[139]. Ин. 15:16.
[140]. Летом 1942 г. Лида, Ирина и Грушенька, взяв эвакуационные документы, выехали в Рязань.
[141]. Незадолго до смерти Юры Сергий получил от него письмо в ответ на свое письмо. Эти письма не сохранились; в письме Юры были такие слова: «Ты снял с меня тысячепудовый камень. Ложусь. Температура 40…»
[142]. Сестра Юры.
