После целого века интеллектуальных и религиозных шатаний, задуманная Прокоповичем и Петром I синодальная система окончательно оформилась в эпоху Николая I как деспотическая диктатура гражданского чиновника-обер-прокурора над Синодом и духовенством вообще. Оба обер-прокурора этой эпохи, масон Нечаев (1833-1836) и генерал Н. А. Протасов, откровенно презирали епископат. Свое назначение обер-прокурором Протасов выразил следующими словами в письме приятелю: «Теперь я главнокомандующий Церкви, я патриарх, я черт знает что...». Это он определил Церковь как «ведомство православного исповедания», т.е. министерство, во главе которого он видел себя именно министром. С помощью назначенного им нового ректора Санкт-Петербургской духовной академии монаха-обскурантиста Афанасия Протасов прикрывает дело перевода Библии на разговорный русский язык, благодаря чему русская Библия появляется непростительно поздно - уже в эпоху Александра II [1].
Невольно возникает вопрос: почему в эту эпоху великих реформ не произошло великих реформ в Церкви? В самой Церкви желали перемен. Тут можно назвать и то, что Г. Флоровский характеризует как «протестантизм восточного обряда», а именно выпады против монашеской монополии в управлении Церковью, против касты ученого монашества и монашеского епископата таких авторов, как профессор Д. И. Ростиславов, калязинский священник И. С. Беллюстин и публицист - бывший профессор Киевской академии В. И. Аскоченский. Все они, особенно Беллюстин, упрекают ученое монашество в том, что постригаются они не для аскезы, а для карьеры и поэтому последующая их жизнь и епископов, выходящих из этой среды, ничего общего с монашеским призванием не имеет, часто аморальна, развратна, а бюрократическая система управления Церковью делает приходское духовенство совершенно бесправным перед этими епископами, превращает епископов в деспотов-тиранов [2]. Как мы знаем, эти же аргументы четырьмя десятками лет позже станут основными пунктами программы раннего обновленчества, а после революции перейдут и к обновленчеству 20-х гг.
То была эпоха не только великих реформ в гражданской области, но и эпоха радикализма общества, интеллигенции, с одной стороны, а с другой - обер-прокурорства графа Д. А. Толстого, наступившая после краткой передышки для Церкви при либеральном обер-прокуроре Головнине. Этот двусторонний пресс, с одной стороны, антицерковный позитивизм и социализм образованного общества, с другой - антицерковность обер-прокурора - реакционера Толстого - метко охарактеризовал митрополит Киевский Арсений в следующих словах: «Мы живем в век жестокого гонения на веру и Церковь под видом коварного об них попечения» [3].
Это одиночество Церкви в активно живущем мире и в тисках государственного пресса, воспринимаемого обществом как союз Церкви и государства, т.е. как показатель реакционности и антинародности Церкви, лишало ее надежды на поддержку общественности в противостоянии государственному аппарату и заставляло опираться на этот аппарат как на единственную ее опору за пределами крестьянской массы. Мы не говорим здесь о славянофилах - это было исключение из основного направления общества. Да и Церковь как институт, и особенно официальное богословие, только-только начинала высвобождаться из латино-протестантского плена, тянувшегося с XVII в. [4]; следовательно, интеллектуально и психологически она не была готова воспринять идеи славянофилов, их антиклерикализм, в конце концов. В таком подвешенном состоянии Церковь пребывала фактически до конца XIX в. Достоевский говорил, что наша православная церковь в параличе.
Обер-прокурор Дмитрий Толстой вряд ли был верующим человеком. Во всяком случае, он был явным противником епископата. Однако при всей его реакционности длительное господство Толстого в Церкви - с 1865 до конца 1880 г. - отмечено значительным реформаторством, но реформаторством чиновников-мирян при полном пренебрежении мнениями духовенства, епископов, Синода. Как реакционер, боящийся революции, он считает, что церковная школа - лучшее противодействие радикализму, чем светская. Поэтому он способствует насаждению церковно-приходских школ, поддерживает семинарии, увеличивает дотации на церковно-школьное обучение, расширяет роль белого духовенства в церковно-административных делах, облегчает процесс снятия сана и улучшает права так называемых расстриг в гражданском обществе, дает права выпускникам семинарий поступать в светские университеты, думая, что это породит более законопослушное и менее радикальное студенчество. Но, к его разочарованию, семинаристы оказались самым радикальным и революционным элементом в среде студенчества [5].
Митрополит Евлогий в «Пути моей жизни» объясняет этот революционно-нигилистический настрой семинаристов жизненным опытом типичного семинариста - выходца, как правило, из среды деревенского духовенства. Его религиозное воспитание развивало в нем острое чувство справедливости, протест против недостаточности ее в обществе, эксплуатации и общественных обид, которые он наблюдал вокруг себя с раннего детства. Духовенство было бедным и угнетенным, школы - платными. Только в семинариях для детей духовенства существовали бесплатные общежития - бурсы. Поэтому для детей духовенства фактически не было в XIX в. другого пути к образованию, кроме семинарии. Следовательно, как пишет митрополит Евлогий, около половины семинаристов «ничего общего с семинарией не имеет: ни интереса, ни симпатии к духовному призванию...» [6]. Из 2148 выпускников семинарий (к 1911 г.) только 574 приняли сан к 1913 г. [7]. «Невольник - не богомольник» ,- говорил митрополит Филарет Дроздов. Для тех, кто был в семинарии поневоле, внешнее обязательное благочестие было сплошным лицемерием, вызывало раздражение, бунтарство и часто приводило к воинствующему атеизму. Естественно, именно к этой категории принадлежали те, кто теперь, благодаря Толстому, могли идти в гражданские учебные заведения. Несли они с собой к тому же воспоминания их детства и заложенное христианским воспитанием острое чувство соболезнования к страждущим и обремененным. О несправедливостях, которыми была окружена семья деревенского священника, пишет митрополит Евлогий на опыте собственного детства. Отец его был священником по призванию, многодетным. Он боролся против сельских кулаков-ростовщиков в своих проповедях. Но когда дети начали подрастать, и их надо было определять в училища, а денег не было, отцу пришлось идти на поклон к тем же кулакам. Чтобы задобрить кулака, его приглашали в дом. «Заготовляли чай, водку и угощение. С тем, кого следовало обличать, приходилось говорить ласково... Отец унижался... Тяжелые впечатления моего детства заставили меня еще ребенком почувствовать, что такое социальная неправда... я понял, откуда в семинариях революционная настроенность молодежи... Забитость, униженное положение отцов сказывалось бунтарским протестом в детях...» [8].
Напуганный бунтарством семинаристов, граф Толстой в 1879 г. отменяет равноправие семинаристов с гимназистами в поступлении в университеты. Поразительно, как Толстой проводил все эти реформы и контрреформы без участия Синода, будто последний и не существует. Когда ему хотелось, он приказывал Синоду составить очередную законоразрабатывающую комиссию из духовенства, произвольно принимал или игнорировал ее рекомендации и столь же произвольно ликвидировал комиссию, как только она переставала быть ему нужна или не служила его интересам. Одна такая комиссия, например, под председательством епископа Дмитрия рекомендовала превратить семинарии в духовные гимназии общеобразовательного типа с несколько большим акцентом на церковно-богословских дисциплинах, чем в классических гимназиях, и чтобы они были в юрисдикции министерства просвещения. А для подготовки к духовному сану предлагались четырехгодичные семинарии, куда принимались бы выпускники духовных гимназий непосредственно, а абитуриенты гражданских гимназий - после сдачи богословского минимума. Без всяких объяснений Толстой не принял этого предложения, а комиссию ликвидировал. Дмитрий Толстой особенно не любил епископат, так как, по словам о. Ф. Г. Флоровского, «монашество символически напоминало о церковной независимости и неотмирности». А профессор Голубинский метко замечает: «Порабощение членов Синода обер-прокурором есть господство барина над семинаристами: будь члены Синода из бар, имей связи в придворном обществе, и прокурор не господствовал бы над ними!» [9]. Как тут не вспомнить прозорливость Иосифа Волоцкого о необходимости ставить епископов из бояр да дворян!
Надо сказать, что к концу века статус обер-прокурора, а следовательно, и его деспотическая власть над Синодом еще больше усилились, когда обер-прокурор Толстой стал по совместительству и министром просвещения, войдя, таким образом, и в состав Комитета министров. Прецедент был создан. И когда пост обер-прокурора занял К. П. Победоносцев, он уже входил в Комитет министров по должности, хотя формально нигде не было предусмотрено, что пост обер-прокурора равнозначен министерскому. По своему обскурантизму, реакционности и деспотичности Победоносцев, вероятно, побил все рекорды обер-прокуроров минувшего века.
Победоносцев жил пессимистическим и мистическим предчувствием обвала, катастрофы, революции в России. Но, будучи мизантропом, он видел спасение не в просвещении и свободе, а в охранительности, сохранении любой ценой неподвижности традиционных начал и структур. Он понимал, что эта традиционная структура, ценности и понятия народа цементируются Церковью, бытовой религиозностью и неким инстинктивным христианством. Для укрепления Церкви и религиозного чувства именно и исключительно на этом уровне Победоносцев признавал необходимость некоторых мероприятий, и их он проводил, а именно:
1) значительное увеличение числа церковно-приходских начальных школ. К 1899 г. их было около 40 тыс. почти с 1,5 млн. учеников, против 30 тыс. земских школ с более чем 2 млн. учеников [10]. Правда, хотя Победоносцев добился значительного увеличения государственных дотаций для Церкви, денег для финансирования этих школ у Церкви было гораздо меньше, чем у земств. Поэтому уровень их был значительно ниже: оплата труда учителей церковно-приходских школ была мизерной, а потому и преподавали в этих школах люди недостаточно квалифицированные. Но Победоносцев и не хотел их высокой квалификации. Его цель была дать крестьянским детям элементарные представления о Церкви и элементарную грамотность для чтения назидательной литературы и для бытовых нужд, но не превращать сельскую школу в первую ступень для дальнейшего образования, которое он считал вредным, ибо оно начнет колебать традиционные структуру и представления сельского общества;
2) строительство красивых храмов в селах и улучшение службы в них, в частности - церковного пения. Это должно было укрепить традиционно-эстетическую религиозность;
3) издание в огромном количестве благочестиво-назидательной религиозной литературы, главным образом для простого народа, в том числе и религиозной периодики такого характера, взамен «проблемно-дискуссионных» общественно-богословских журналов (популярного и чисто научного профиля), которые появились в эпоху Александра II и которые Победоносцев поспешно закрывал один за другим;
4) материальная помощь духовенству, выразившаяся в значительном увеличении субсидий для Церкви из государственного бюджета и в введении небольших ежемесячных доплат священникам особенно бедных приходов. К 1914 г. общая ежегодная государственная дотация православной Церкви несколько превышала 18 млн. руб., но для выплаты минимального жалованья священникам, диаконам и псаломщикам - чтобы освободить их от унизительной зависимости от получения мзды за исполнение треб - нужна была дотация в 50 с лишним миллионов.
Победоносцев был недоволен тем, что в результате закрытия в 1879 г. доступа семинаристам в университеты сильно возрос их приток в духовные академии. Победоносцеву нужен был традиционный священник-требоисполнитель, а не просвещенный пастырь, «чрезмерно» рассуждающий о вере. Поэтому он ограничивает число стипендий в академиях, вводит конкурсные экзамены для семинаристов, запрещает своекоштным семинаристам, обучаясь в академиях, жить на частных квартирах. Все это приводит к резкому сокращению числа студентов в духовных академиях, именно в то время, когда бурно начинает расти спрос на культурных, высокообразованных, убежденных в вере и знающих богословие пастырей - поскольку это было время большого духовного пробуждения, тяги к вере и к Церкви в среде русской интеллигенции.
/Интересно, что свои меры по сокращению студентов в академиях Победоносцев (вернее, подчиненный ему Синод) мотивирует переизбытком духовно-педагогических кадров, ни словом не упоминая о задаче академий по созданию просвещенных пастырей. Пастырь не должен быть просвещенным, считает Победоносцев./
Явно по инициативе Победоносцева, желавшего всячески изолировать Церковь от общественных движений и общественной деятельности, Земское положение от 1890 г. и Городское положение 1892 г. запрещают православному духовенству быть избранным в земские уездные и губернские собрания и в городские думы, равно как и принимать участие в выборах в эти учреждения. В одном из приложений к Докладу митрополита Антония (Вадковского) в «Отзывах епархиальных архиереев по вопросу о Церковной реформе» профессор Жукович указывает, что правительство не потрудилось даже спросить мнения Синода относительно этой меры [11].
Если с таким пренебрежением даже к высшему духовенству относилось якобы покровительствующее ему правительство, именовавшее себя православным, то что можно было ожидать от западнической, леворадикальной интеллигенции.
И все-таки к концу прошлого века наиболее выдающиеся, наиболее умственно пытливые, взыскующие истины ее представители, по-видимому, прошли уже все круги обезбоженного позитивистского ада. Вершиной его был марксизм, в который русская интеллигенция окунулась в 80-х гг. прошлого столетия после неудачи народнического максимализма. Но дело не в методах практической работы: народнический социализм был скорее конгломератом сентиментов и эмоций, а не интеллектуально продуманной социально-философской системой, которой для русской интеллигенции впервые стал именно марксизм. По словам Н. А. Бердяева, марксизм требовал непривычной для русской интеллигенции интеллектуальной дисциплины, последовательности, системности и методов логического мышления [12].
Флоровский говорит: «Марксизм в 90-е годы был пережит у нас как мировоззрение, как философская система... Это было восстание новой метафизики против засилья морализма. Метафизика марксизма была дурной и догматической... Но важна не догма марксизма, а его проблематика...».
Эта проблематика ставила основные вопросы бытия, вопросы свободы и необходимости. И именно примитивность и логическая несостоятельность разрешения этих экзистенциальных вопросов в рамках материализма заставляла наших мыслящих философски марксистов обращаться за ответами прежде всего к Гегелю, из которого марксизм вышел. От нравственного релятивизма (диалектический метод, который фактически отрицает существование абсолютов) гегельянства пытливый ум обращался к Канту с его нравственными императивами, к его утверждению божественного начала через рациональную логику. Но в марксизме, как говорит Флоровский, были и «крипторелигиозные мотивы... И можно сказать, что именно марксизм повлиял на поворот религиозных исканий у нас в сторону православия. Из марксизма вышли Булгаков, Бердяев, Франк, Струве... Все это были симптомы какого-то сдвига в глубинах» [13].
Интеллигенция эта начинает искать встреч с Церковью, диалога с ней, но наталкивается на аппарат Победоносцева, опека которого, по словам Владимира Соловьева, избавляет нас от «настоящей серьезной борьбы за Православие»... Закрыты были возникшие в 60-70-х гг. «Общества любителей духовного просвещения» (в Москве и Петербурге), в которых встречались верующие представители высшего общества, часть профессуры (в основном духовных академий) и просвещенное духовенство. Их свободные рассуждения издавались, и теперь эти общества могли бы стать платформой для вовлечения неофитов и ищущих из среды радикальной и либеральной интеллигенции. Но самих обществ давно уж не было, ибо Победоносцев «был враг личного творчества... его беспокоило пробуждение религиозных интересов в русском обществе» [14], т. к. он признавал только инстинктивную религиозность и веру как систему быта, а не как осознанный поиск.
Но не ответить на обращения интеллигенции к Синоду с просьбой разрешить религиозно-философские собрания с участием представителей духовенства, было уже невозможно. И вот эти собрания открываются в Петербурге в 1901 г. С церковной стороны председательствует на них молодой, блестящий, либеральный и очень популярный ректор Петербургской духовной академии епископ Сергий (Страгородский), будущий патриарх. Протоколы (все доклады и прения) собраний печатались в журнале «Новый путь», а затем вышли отдельной книгой в 1906 г. Быть может, именно на этих собраниях светское общество - вернее, лучшие его представители - наконец начало понимать разницу между Церковью, с одной стороны, и государственным аппаратом, пленившим ее, - с другой. Понимание уже этой одной проблемы перекинуло мост через пропасть, разделявшую светское общество и Церковь. Кроме того, опыт мирного диалога между светской интеллигенцией и Церковью, приведшего к более сочувственному восприятию Церкви этой интеллигенцией и сопровождавшегося обращением ряда ее представителей, должен был убедить и какую-то часть правящей верхушки в необходимости позволить Церкви иметь право голоса в море общественного брожения, чреватого революцией. Несомненно, правительство, и прежде всего сам Победоносцев, ожидало от Церкви голоса консервативного, поддерживающего правительство, успокаивающего надвигающуюся бурю. Но этого не произошло.
Под давлением нарастающего оппозиционного общественного мнения и требований свобод 12 декабря 1904 г. правительство пообещало в ближайшем будущем ввести веротерпимость.
/За этим последовало Временное постановление от 30. IV 1905 г. и окончательный Указ о веротерпимости от 30. Х. 1906 г./
В ответ на это митрополит Петербургский Антоний (Вадковский) подал государю записку, в которой совершенно резонно утверждал, что с предоставлением конфессиональной свободы все религиозные объединения империи будут в более выгодном положении, чем Православная церковь. Эти, отныне свободные, религии смогут организовывать свою жизнь по собственному усмотрению, устраивать съезды, союзы, организации, в то время как Православная церковь, пребывая и далее под мелочным контролем государства, будет лишена всех этих возможностей. Поэтому он просил, как минимум, созыва совещания всех архиереев Православной церкви с участием компетентных представителей приходского духовенства и мирян, но без участия каких-либо представителей правительства. В результате этого совещания Церковь должна обрести некоторую автономию и быть освобождена от несения «прямой государственной или политической миссии». Далее он настаивал на воссоздании самоуправляющегося прихода, признании его в качестве юридического лица, обладающего правом собственности. Приходские священники должны получить право участвовать в работе земств, а в Государственном Совете должны быть выделены одно или несколько мест для епископата, чтобы у него был прямой доступ к Комитету министров. Иными словами, митрополит Антоний хотел, по меньшей мере, освободить Церковь от опеки и власти обер-прокурора и установить между Церковью и правительством каналы прямой связи - как между двумя договаривающимися и сотрудничающими юридическими лицами.
Фактом принятия этой записки государем воспользовался председатель Комитета министров С. Ю. Витте, создав при Комитете особое совещание по церковным вопросам и пригласив туда ряд либеральных профессоров из духовных академий. Их записка, ставшая известной как первая записка Витте, была гораздо радикальнее антониевской. Она без обиняков называла всю послепетровскую систему управления Церковью незаконной, держащей Церковь в состоянии паралича; требовала немедленного созыва не просто совещания, а Поместного собора с участием рядового духовенства и мирян. Витте ссылался больше всего на участвовавшего в этом совещании епископа Сергия (Страгородского), требуя восстановления независимости и соборности Церкви в государстве, где «мертвящее веяние сухого бюрократизма» будет ослаблено пробуждением общественной самодеятельности. Предварительная программа преобразований, намечавшаяся в записке, должна была начаться с обновления прихода, обеспечивания духовенства, децентрализации управления, преобразования духовных школ.
Но тут встрепенулся дряхлеющий Победоносцев, запротестовал против предложений и Антония и Витте и добился перевода обсуждения церковных преобразований из Комитета министров в Синод, где он все еще был обер-прокурором. Однако, пока Победоносцев полемизировал с Витте и доказывал государю идеальность синодальной системы, Синод «взбунтовался»: срочно принял постановление о необходимости немедленного созыва Собора. В своей записке государю Синод указывал, что по четвертому и пятому канонам Никейского собора поместные соборы должны созываться каждые полгода, а у нас не было Собора уже более 200 лет. Доклад, представленный государю, говорил о созыве Собора в ближайшие месяцы в Москве, выборе патриарха и изменении самого состава Синода как органа при патриархе (и под руководством его, а не обер-прокурора). Но последним актом уходящего на покой Победоносцева был его совет государю не допускать созыва Собора. Ответ государя был характерно половинчатым: он в принципе признавал желательность Собора и изменения структуры Церкви, но считал, что это надо отложить до более спокойного времени.
Между тем Победоносцев надеялся спасти синодальную систему при помощи епископата: летом 1905 г. всем архиереям Русской православной церкви было предложено прислать в Синод свои записки о положении Церкви и необходимых, по их мнению, преобразованиях. И вот тут-то русский епископат подвел старого реакционера. Очень рекомендуется всем тем, кто с легкой руки наших либералов и марксистов, походя, зачисляет историческую Русскую церковь и ее епископат в реакционеры, прочитать эти три огромных фолианта «Отзывов епархиальных архиереев» и том «Прибавлений» к ним, куда вошли дополнительные записки некоторых архиереев. С точки зрения Победоносцева, это был бунт, революция. С точки зрения Церкви, эти записки, за редкими исключениями, показали, что дух православия и православно-церковного мышления никогда не угасал в Церкви, несмотря на все искажения, насаждавшиеся сверху, и внешнюю подчиненность епископата существующей системе. Записки эти были полным поражением Победоносцева и всей его«идеологии»; и осенью 1905 г., после Манифеста 17 октября, он вышел в отставку.
Главные рекомендации епископов заключались в следующем:
1. Почти все архиереи требовали реформ, направленных на освобождение Церкви от государственной зависимости. Большинство предлагало восстановление патриаршества. Почти все указывали на необходимость для осуществления этого, как и прочих реформ, созыва Собора и затем установления периодичности соборов. На одном согласились все архиереи: патриарх не будет новым папой, а будет первым среди равных и станет править при помощи Синода и при регулярности созыва архиерейских соборов в той или иной форме.
2. По вопросу о составе поместных соборов, в том числе по выбору патриарха, мнения разделились: шесть архиереев, среди них Антоний Храповицкий, были решительно против участия приходского духовенства и мирян в соборах. Двадцать три епископа были за соборы епископов, приходского духовенства и мирян с равными решающими голосами. Остальные предлагали разные формы ограниченного участия белого духовенства и мирян.
3. Авторы большинства записок склонялись к разделению Церкви на самоуправляющиеся митрополии ввиду колоссальных размеров российской территории (экзарх Грузии предлагал даже восстановление автокефалии Грузинской церкви). Именно в митрополиях предполагалось соблюдать канонические правила о ежегодно и чаще созываемых соборах. Большинство предлагало восстановить самостоятельность местного епископа и пожизненность его назначения (в синодальной системе и сменялись в среднем раз в четыре года), а также увеличить число архиереев. Утверждалось, что каноны не знают викарных епископов, а, следовательно, надо создать епархии не только в объеме губерний, но и уездов.
4. Предлагалось восстановить автономию и широкое самоуправление прихода как основной ячейки соборности Церкви.
5. Предлагалось расширить участие Церкви в общественной жизни страны.
6. Предлагались реформы в областях церковного суда, школьного дела - как общеобразовательных школ, находившихся в ведении Церкви, так и богословского образования.
7. Почти все архиереи выказали свою обеспокоенность тем, что миряне в основном не понимают богослужения. Предлагались литургические реформы, как и меры по просвещению мирян в этой области. Меньшинство склонялось к переводу богослужения на живой русский язык.
Наш обзор церковных событий 1905 г. был бы неполным, если бы мы оставили без внимания записку тридцати двух петербургских священников, которые вскоре начинают называть свое движение Союзом церковного обновления. Собственно записок этой группы, подававшихся митрополиту Антонию Петербургскому, было несколько. Все они были затем изданы в сборнике под названием «К церковному Собору». Записки эти мало чем, кроме своего резкого и категорического тона, отличаются от наиболее прогрессивных рекомендаций епископата, за исключением отрицания монашеского епископата, о чем мы уже говорили. В основном эти записки опираются строго на каноны ранних соборов. Они решительно отвергают перемещаемость епископов из епархии в епархию, настаивая на равности епархий и абсурдности системы возвышения архиереев по службе с переводом из меньших в большие и более центральные епархии. Требуют обновленцы и отмены всех наград и орденов для духовенства, освобождения Православной церкви от католического клерикализма путем введения соборности церковного делания и управления на всех ступенях с соучастием мирян, выборности духовенства (и священников, и епископов). Миряне должны участвовать и в поместных соборах, как это было в древности. Церковь не должна связываться ни с какой формой государства, утверждает одна из последующих журнальных статей этой группы. Эта связь кощунственна для Церкви и нередко ведет «даже к связи с полицейским участком». Иными словами, обновленцы уже на этом раннем этапе отрицали богопомазанность монарха, стоя на точке зрения разделения сфер власти: «кесарево кесареви», но не больше. Что касается общественной жизни в стране, то обновленцы были сторонниками максимального участия в ней Церкви, духовенства и мирян. «Идти в гущу жизни» - позиция многих церковных деятелей того времени. Профессор Киевской духовной академии Экземплярский приветствовал социал-демократов за стремление к социальной справедливости. Носились с христианским социализмом Сергей Булгаков (будущий священник и декан Парижской Свято-Сергиевской духовной академии - уже в эмиграции), Н. Бердяев и др.; а архимандрит Михаил Семенов, профессор Петербургской духовной академии и участник Союза церковного обновления, даже опубликовал «Программу русских христиан-социалистов», в которой отвергал частную собственность, но, в отличие от марксистов, был против классовой борьбы.
Обновленческий союз, в отличие от того, что под этим именем появится после революции 1917 г., в своих требованиях тоже не уходил слишком далеко, вернее, он старался восстановить букву вселенских канонов. Так, он выступал против восстановления патриаршества как некоего суррогата папства, предлагая взамен широкую децентрализацию Церкви с периодическими совещаниями епископов и какой-то постоянной соборной единицей в качестве органа центрального координирования и направления хода церковного корабля.
Церковь проснулась, бурлила, полная надежд и свежих жизненных соков, соков в основном свежих и здоровых [15]. Христианские социал-демократы и революционеры были лишь небольшими крайними течениями, но они могли развиться во что-то большее, превратиться в революционные секты, как это уже бывало в истории христианства. Эти мятущиеся души могли оторваться от Церкви и по харизматичности своей натуры увлечь за собой других. Единственным реальным и ответственным отзывом царя на эти голоса должно было быть разрешение немедленного созыва Собора и предоставление Церкви свободы.
Казалось, все к этому идет. По просьбе Синода царь разрешил созвать в марте 1906 г. Предсоборное присутствие с участием епископов, духовных лиц, ученых и общественных деятелей, под председательством Петербургского митрополита. Присутствие заседало до декабря 1906 г., его протоколы, изданные затем отдельно, и сводный доклад, рекомендовавший немедленный созыв Собора, были представлены государю. Была проделана колоссальная и конструктивная работа, подготовлены темы для разработки будущим Собором, включавшие в себя полное переустройство Церкви на принципах соборности. Предлагалось в корне перестроить богословское образование, сделать его всесословным и сосредоточить на подготовке будущих пастырей, отделив от учительских семинарий и пр. ... [16].
Не все участники Присутствия были за восстановление патриаршества. В числе противников его был известный славянофил Федор Самарин, по иронии судьбы выдвинутый одним из кандидатов в патриархи на московском Соборе 1917-1918 гг. Славянофилы вообще с опаской относились к патриаршеству, боясь угрозы принципу соборности в Церкви. Самарин и семь его союзников опасались также, что царь, потеряв часть прерогатив в связи с введением думской системы, увидит угрозу своей власти в лице патриаршества и наложит вето на реформы. Еще больше будет сопротивляться светская бюрократия, видя в учреждении патриарха удар по своим прерогативам. Сопротивляться будет и белое духовенство, видя в патриаршестве торжество власти монашества и помня, что патриаршество привело к расколу XVII в. Однако сторонники восстановления патриаршества победили в подкомиссии 14 голосами против 8.
Присутствие было особенно взволновано Указом о веротерпимости (апрель 1906 г.) и учреждением Думы. Как правильно указывает американский историк Каннингхем, «царь-то был православным, но Дума православной не была». Когда Павлу Милюкову, главе кадетской партии, было указано, что программный документ думской фракции конституционно-демократической партии обошел Церковь полным молчанием, Милюков многозначительно ответил: «Ах, мы совсем забыли о Церкви» [17]. Это прекрасно рисует настроения наиболее широких кругов русской либеральной интеллигенции того времени. Ведь кадеты были «партией большинства» (хоть и не абсолютного) в Первой Думе!
В Предсоборном присутствии верно предвидели, что теперь, как никогда, необходима независимость Церкви от государства. Во-первых, Указ о веротерпимости предоставлял свободу всем религиям империи, кроме православия, которое единственное среди всех религий останется плененной госаппаратом. Но, поскольку главным законодательным учреждением становится Дума, то положение Православной церкви еще более ухудшится, ибо ею будет командовать не только православный царь, но еще и почти безбожная Дума. Поэтому Присутствие разработало четкие рекомендации из 12 пунктов по обособлению Церкви от государственных учреждений и определению ее прерогатив в отношениях с государством. Эти прерогативы признавали только царя как верховную государственную инстанцию, с которой должны быть согласованы все решения органов Церкви, имеющие общенациональное значение, включая созыв соборов, избрание патриарха и т. д. Предлагаемая структура предполагала осуществлять связь церковных органов с императором через назначаемого последним прокурора (не обер-прокурора), который не участвует в заседаниях церковных учреждений, но только получает на инспекцию решения церковных органов на предмет их сверки с существующими государственными законами. В случае несоответствия он дает знать об этом как императору, так и патриаршему Синоду. Как посредник между Церковью и государством, прокурор участвует в заседаниях высших правительственных органов, но официально не является членом Комитета министров, чтобы смена министров не вела автоматически к смене прокуроров. Двенадцатым пунктом было новое определение главы государства в его отношении к Церкви: император, как православный государь, является верховным покровителем Православной церкви и охранителем ее благопорядка [18]. Но на все это последовала холодная и обезнадеживающая резолюция царя от 25 апреля 1907 г.: Собор пока не созывать. Самарин и его единомышленники оказались правы.
Была слабая надежда, однако, что царь разрешит Собор в юбилейном 1913 г./Имеется в виду трехсотлетие царствующего дома Романовых/, но миновал и 1913 год. Последним напоминанием царю о непримиренности Церкви с ее неканоническим состоянием было прошение всего думского духовенства в составе 46 депутатов, поданное царю в 1916 г. В прошении этом говорилось о необходимости немедленно восстановить соборность управления Церковью, с тем чтобы государство отказалось от своего взгляда на православное духовенство как на инструмент внутренней политики правительства.
Царь оставался глух к голосу Церкви [19].
Итак, реформы 1905-1906 гг., преобразовавшие мирские сферы русской жизни, как будто обошли Церковь. Формально действительно после 1906 г. Церковь оставалась в ведении того же обер-прокурора и той же синодальной бюрократии. По-прежнему она оставалась несвободной. Но все же в Церковь уже проник новый дух времени, появилось ощущение, что положение Церкви вскоре изменится, что синодальная система - теперь уже только временное явление. Да, в конце концов, Дума и участие в ней духовенства и верующего народа не могли не повлиять на настроение и быт в Церкви думского периода. Коснемся кратко этого вопроса.
Во-первых, снова появились во все растущем количестве разнообразные популярно-дискуссионные журналы и сборники на религиозные, религиозно-общественные и религиозно-философские темы, в частности много брошюр очень популярного священника Григория Петрова на нравственно-религиозные и социально-религиозные темы, призывающие христианина к широкой общественной деятельности. При приходах, особенно в рабочих и портовых районах больших городов, стали возникать братства, занимающиеся благотворительностью, нравственно-религиозным просвещением и т.д.; религиозно-философские кружки и общества. Началось возрождение церковного проповедничества, которое продолжалось и после революции и задавлено было только террором 30-х гг. [20]. Появляется тяга к религии среди некоторой части интеллигенции, что приводит в конце концов некоторых ее известных представителей к рукоположению, в частности ведущего журналиста В. Свенцицкого, бывшего экономиста и марксиста С. Булгакова, князя Ухтомского. Процесс перехода в ряды духовенства представителей светской интеллигенции и дворянства все нарастает примерно в последнее пятилетие царской и в первое десятилетие послереволюционной эпохи. Наиболее нашумевшей публикацией православных неофитов из интеллигенции дореволюционного десятилетия, конечно, были «Вехи», с их решительным осуждением внеисторичности и беспочвенности интеллигентского нигилизма и атеизма, с их пророчеством кровавой развязки на том пути, на который эта интеллигенция толкает русский народ.
Короче, в последнее предреволюционное двадцатилетие, вопреки совместным стараниям правительства, русских царей, синодальной бюрократии и атеистической интеллигенции, Церковь, наконец, вырвалась из условий изоляции. А приток в нее интеллигенции с ее связями в либеральной печати сделал невозможным дальнейшее затыкание рта Церкви правительством. Но это все, так сказать, изменения в «атмосфере», а не в институционном пласте. В этом последнем плане Церковь осталась в том же уложении, что и до 1906 г.
/Перемена была лишь в том, что новые и дополнительные ассигнования, сверх тех, что Церковь получала до 1906 г., теперь шли через Думу, что заставляло Церковь вовлекаться в думские финансовые дебаты и обосновывать свои ходатайства раскрытием Думе, а через нее и массовой печати своих нужд и подлинного своего финансового положения. Это не могло не подействовать на широкие круги общественности в плане лучшего понимания ими подлинного положения Церкви и ее проблем./
Для гласности, для выхода из изоляции имел значение и сам факт выбора духовенства в Думу. И тут правительство и широко распространенное мнение о реакционности духовенства потерпели конфуз. В Первую Думу было выбрано шесть священников и два епископа. Епископы примкнули к правым, священники - в основном к левым и центру. Во Второй Думе епископы - Платон (будущий Американский) и Евлогий (будущий Западноевропейский) и 11 священников, из которых 3 кадета и 4 социал-революционера. Остальные со своими епископами распределялись в диапазоне между октябристами и крайне правыми. Ко времени Третьей Думы священники - депутаты Думы делились следующим образом: 4 прогрессиста, 9 октябристов, умеренно правых - 1 епископ (Евлогий) и 13 священников, националистов - 2 священника, правых - 15 священников и 1 епископ (Платон).
В Четвертой Думе священники казались уже совсем правыми: из 46 духовных лиц в Думе только по два принадлежало к прогрессистам, октябристам и центру, умеренно правых было 19 и правых - 19 плюс оба епископа. Правительство стремилось с самого начала к тому, чтобы в Думе было больше духовных лиц, веря, что они будут опорой правым и во всяком случае правительству. Свободные выборы в первые две Думы показали, что это далеко не так, что если это и верно в отношении более законопослушного епископата, то священники в основном разделяли радикализм, царивший в то время в народе, а может, были и радикальнее его, о чем свидетельствуют и воспоминания митрополита Евлогия как о семинаристах, так и о некоторых революционных речах священников с трибуны первых двух Дум. Конечно, внешне обстановка переменилась после Столыпинского переворота 1907 г., когда были изменены критерии и цензы для избрания в Думу и когда священникам было категорически запрещено присоединяться к крайне левым партиям. Но и «поправение» священников даже в последней Думе оказалось весьма условным: в годы первой мировой войны подавляющее большинство их присоединяется к Прогрессивному блоку в Думе, т. е. к тому оппозиционному блоку, из среды которого рождается в конце концов Временный комитет и идея добиться отречения государя. Мы приводим этот факт только как доказательство того, что духовенство (даже его представители, которые проходили отбор в Думу, о чем ниже) было далеко не простым и рабски послушным орудием царизма.
Кстати, в Четвертой Думе Евлогия, архиепископа Холмского, а впоследствии митрополита Западноевропейского, не было. И вот почему: в 1912 г., накануне выборов в Четвертую Думу, к Евлогию лично явился с визитом В. К. Саблер, тогдашний обер-прокурор Синода, и пытался уговорить Евлогия организовать духовенство в особый политический блок или фракцию для выставления своих кандидатов в Думу. «У вас будет 50-60 голосов. Это сила!». Конечно, речь шла о проправительственной силе. Но Евлогий решительно отказался, сказав Саблеру, что это было бы страшным вредом для Церкви: «Россия не знает клерикализма... наше смиренное сельское духовенство находится в тесной органической связи с народом... изолируя духовенство от народа (выделяя его в отдельную партию), мы сделаем его одиозным... Духовенство во всех партиях должно работать по совести...». Так рассуждал правый епископ, монархист. Интересно, что так же рассуждали православные христиане социалистического уклона, экономист Сергей Булгаков (будущий о. Сергий), журналист Валентин Свенцицкий (будущий священник-мученик, погибший в застенках ОГПУ в 1931 г.) и их единомышленники по тогда левому «Христианскому братству борьбы». Была мысль превратить его в христианско-социалистическую партию. Но Булгаков решил, что христианских партий быть не должно, ибо партия - это часть, раскол общества, а Церковь должна объединять, а не разъединять. Христиане должны действовать как христиане в любой партии по выбору своей совести, а не создавать «христианские» партии. Таково подлинно православное мышление.
Но не так действовал Синод, по-прежнему порабощенный обер-прокурором. «Вскоре я получил конфиденциальное письмо... Синод... решил мне предложить кандидатуры моей на новых выборах не выдвигать», - пишет Евлогий [21]. Но, несмотря на давление и отбор, думское духовенство не было лишено православного мышления. Оно единогласно решило вручить государю еще раз категорическое прошение о немедленном допущении созыва Поместного собора...
Но государь остался глух и к этому воплю Церкви последнего, 12-го часа!
Можно с уверенностью сказать, что, войди Церковь в революцию самостоятельной единицей, с большим нравственным авторитетом и опытом независимого существования, духовно и административно спаянной, роль ее была бы вполне сравнимой с ролью нынешней польской католической церкви.
Но все же остается вопрос: если в Церкви было такое единогласное недовольство синодальной системой, почему в бурные 1905-1906 гг., когда мирское общество добилось стольких свобод, единственно Церкви не удалось отвоевать для себя почти ничего? Ответ на этот вопрос лежит в нескольких плоскостях.
Во-первых, мирское общество в целом оставалось далеким от Церкви и ее интересов. Борясь за гражданские права и свободы, оно (за редким исключениям воцерковлявшегося меньшинства интеллигенции) не принимало во внимание Церковь, привыкнув смотреть на нее как на какой-то отросток государственности, ее «православное ведомство». Более того, будучи в массе атеистической или, во всяком случае, агностической, толкая народ к революции, интеллигенция не хотела видеть Церковь сильной, независимой и духовно-авторитетной в глазах народа, ибо она тогда стала бы серьезным нравственным барьером на пути революции и террора. Так что, как это ни парадоксально, синодально-бюрократическая система устраивала и правительство, и радикальную левую интеллигенцию.
Во-вторых, для Церкви, взращенной на традиции симфонии, неприемлемы были те методы борьбы, к которым прибегало мирское общество: резкие атаки и пропаганда против правительства в печати и на собраниях, ультиматумы, угрозы, забастовки и бойкоты, не говоря уж о шантаже и терроре.
В-третьих, «богобоязненные» и «благочестивые» российские государи привыкли смотреть на Церковь как на «свое хозяйство», и они знали, что к вышеупомянутым методам борьбы Церковь в целом не прибегнет. Значит, и опасаться ее нечего. Церковные реформы можно отложить на самый конец - потерпит. Предреволюционные годы развеяли широко распространенную в русском обществе иллюзию, что простой народ весь благочестив и послушен Церкви, а следовательно, через нее - и государю. Как предупреждали «Вехи», семена нигилистической пропаганды, рассеиваемые радикальной интеллигенцией, в частности через народные школы, давали свои плоды. Уже, по крайней мере, с 1906 г., в Синод шли тревожные докладные записки из епархий, особенно из таких промышленных, как уральские, о массовом отходе рабочего люда от Церкви. Один такой отчет говорит об агитации среди рабочих под лозунгом «нет Бога, долой Церковь!», а «за Церковь ратующих почти не видно», так как почти все семинаристы, студенты и школьники - дети духовенства - на стороне революционеров. Отчет обвиняет духовенство в лени и нежелании преподавать в церковноприходских школах, что и повело к хирению последних и росту земских школ, где «учителя ведут пропаганду против Церкви». Автор призывает к восстановлению соборности и соборов на всех уровнях, чтобы оздоровить и сплотить Церковь, активизировать ее, в частности серьезно заняться изданием броской и захватывающей литературы для масс, «иначе надвигается катастрофа» [22].
Общеизвестны отчеты армейского духовенства о том, что после освобождения солдат Временным правительством от обязательного исполнения обрядов и таинств Церкви процент солдат, записанных православными и соблюдавших таинство причащения, сократился с почти 100 в 1916 г. до менее 10 в 1917 г. Но для наблюдательных офицеров это не было неожиданностью. Генерал Деникин пишет, что «поступавшая в военные ряды молодежь к вопросам веры и Церкви относилась довольно равнодушно» и «духовенству не удалось вызвать религиозного подъема среди войск». Не способствовали этому и молодые офицеры. И Деникин приводит такой случай из первых послефевральских дней. Солдаты построили незадолго до этого себе походную церковь. И вот молодой поручик решил поселить в ней свою роту. Больше того, в алтарной части он выкопал яму под отхожее место! Деникин задает вопрос: «Почему 2-3 тысячи русских православных людей [солдат]... равнодушно отнеслись к такому осквернению... святыни?» [23]. Вот это и были всходы, выросшие из тех семян, о которых предупреждал выше цитированный екатеринбургский священник. На них вскоре появятся ядовитые плоды вроде Союза воинствующих безбожников и его преемников.
Но царь и его окружение предпочитали жить сказками о непоколебимости Церкви и ее опоры в народе, откладывать церковные реформы на «самый конец». А конец наступил неожиданно быстро и бесповоротно!
Примечания
[1]. Флоровский Г. Указ. соч. С. 203-216.
[2]. Там же. С. 339-341, 344-349; Священник Беллюстин И. Списание сельского духовенства в России // Русский заграничный сборник за 1858 г. Берлин: Изд-во. М. И. Погодина, 1859.
[3]. Флоровский Г. Указ. соч. С. 344.
[4]. Вся эта проблема ставится и обсуждается у Флоровского (с. 82-331); сжато - у Шмемана (указ. соч.), см. с. 373-383.
[5]. Флоровский Г. Указ. соч. С. 342-343, 357-358.
[6]. Митрополит Евлогий. Путь моей жизни. Париж: ИМКА-пресс, 1947. С. 84.
[7]. Curtiss John. Church and Stati in Russia, 1900-1917. N. Y.: Oktagon Books, 1940. P. 310-317. Если даже допустить, что за счет более позднего принятия сана семинаристами и за счет принятия сана людьми без специального формального богословского образования или через краткосрочные пастырские курсы число иерейских рукоположений удваивалось, то все равно, исходя из среднего возраста рукоположения примерно в 28 лет и средней продолжительности служения до выхода на покой в 35 лет, общее число священников за это количество лет сократилось бы с примерно 48 тыс. в 1914 г. до 35 тыс. к 1950 г.
[8]. Евлогий. Указ. соч. С. 14-16.
[9] Флоровский Г. Указ. соч. С. 342-344.
[10]. Поспеловский Д. В. Некоторые вопросы отношений Церкви, государства и общества в дореволюционной России // Грани, Франкфурт-на-Майне, 1983. № 128. С. 192.
[11]. Отзывы епархиальных архиереев по вопросу о церковной реформе. Спб.: Священный Синод, 1906. Ч. 3. С. 171-175.
[12]. Бердяев Н. А. Философская истина и интеллигентская правда // Вехи. 1931. С. 5, 6 и др.
[13]. Флоровский Г. Указ. соч. С. 453-454.
[14]. Там же. С. 410-418.
[15]. «К церковному собору». - Группа 32 петербургских священников. Спб., 1906. С. 61, 149-181.
[16]. См.: Cunningham James. A Vanguished Hope. N.Y. St. Vladimir's Press, 1981, особенно Р. 297-298.
[17]. Ibid. P. 277.
[18]. Ibid. Обр. пер. Р. 274-276.
[19]. Ibid. P. 277-326.
[20]. Левитин-Краснов А., Шавров В. Очерки по истории русской церковной смуты: В 3 т. Kuesnacht Switrevland. T. 2. С. 32-33; Левитин-Краснов А. Воспоминания. Т. 1. Лихие годы, 1925-1941. Париж: ИМКА-пресс, 1977. С. 73-74.
[21]. Евлогий. Указ. соч. С. 231-232. Данные о деятельности духовенства в Думе см. также у: Treadgold Donald. Russian Orthodoxy and Society; Sheftel Marc. Church and State in Imperial Russia // Russian Orthodoxy under the old Regime/ Red. R. L. Nochols и Т. G. Stavrou. Minneapolis, 1977. P. (соотв.) 36-37 и 133-137.
[22]. «Докладная записка священника Екатеринбургской епархии Е. Ландышева», 21.1 1906 (ЦГИА (Ленинград), ф. 796, оп. 205, д. 794).
[23]. Емельяк Л. Атеизм и антиклерикализм народных масс в 1917 г. // Вопросы истории религии и атеизма. 1958. Вып. 5. С. 64-67.
