1. Изложенное выше отношение между знанием, выраженным в системе определенностей, и исконным единством, из которого оно проистекает, легко может вызвать одно возражение. Что такое есть это единство, выраженное нами в символе ab, в его отношении к определенностям А и В?
Казалось бы, мы стоим здесь перед неизбежной дилеммой: либо это ab действительно содержит элементы, качественно тождественные определенностям А и В и тогда мы в его лице дали только ненужное удвоение системы определенностей; либо же оно есть что‑то совсем иное, и тогда происхождение из него определенностей необъяснимо.
Эта дилемма неустранима, пока мы мыслим отношение между двумя указанными областями в категориях тождества и различия. Тогда в силу «закона исключенного третьего» мы обязаны сказать: ab или тождественно определенностям А и В, или отлично от них; и в обоих случаях «выведение» из него этих определенностей оказывается мнимым.
Мы видели, однако, что сама проблема «выведения» одного из другого, синтетической связи между разными определенностями, неразрешима, пока мы мыслим содержания исключительно в категориях тождества и различия; и результат, к которому мы пришли, в том и заключается, что обладание отдельными определенностями А и В, отличными друг от друга, т. е. подчиненными категориями тождества и различия, предполагает наличность области, которая как бы возвышается над этими категориями; в этой области нет ни В ни В как обособленных определенностей, а есть такое их единство, которое, с одной стороны, не тождественно им и, с другой стороны, содержит в себе их источник.
Естественно, что указанное возражение здесь не имеет силы: так как область «единства» по существу своему находится над сферой действия категорий тождества и различия, то отношение ее к области знания, выраженного в системе определенностей, также не подчинено этим категориям, а должно мыслиться в какой‑то принципиально иной форме.
Отсюда, однако, ясно, что рассматриваемая нами проблема не может быть до конца разрешена и отчетливо выражена, пока остаются необъяснимыми сами эти понятия тождества и различия. Лишь объяснив эти понятия и показав, что можно и должно мыслить их не универсальными, а, напротив, подчиненными области, к которой они неприменимы, мы можем надеяться внести полную ясность в изложенный нами анализ знания и тем оправдать его.
Смысл категорий тождества и различия издавна выражается в логике в так называемых «законах мышления» (точнее было бы сказать: «законах мыслимости»): законе тождества, законе противоречия и законе исключенного третьего [102].
Закон тождества определяет, что все мыслимое тождественно себе самому А есть А. Закон противоречия выражает, что всему мыслимому присуща черта несовместимости с иным, т. е. отличия от иного: А не есть non-А. Наконец, закон исключенного третьего выражает универсальность первых двух соотношений: все мыслимое без остатка распадается на «такое» и «иное», на А и non-В и третьего отношения быть не может.
Несмотря на долгую историю, которую имеют за собой эти законы, они далеки от окончательной выясненности. Нам нет надобности разбирать по отдельности многообразные формулировки, в которых были выражаемы в истории логики эти законы.
Нам достаточно показать, что основная мысль, высказываемая в этих законах, не может быть удовлетворительно, т. е. непротиворечиво и осмысленно, выражена, поскольку мы выражаем ее в каких‑либо суждениях о свойствах или отношениях, присущих готовым определенностям А и non-А.
Обратимся сначала к формуле закона тождества «А есть А». Ей присуще редкое свойство - сочетать в себе бессмысленную тавтологию с явным противоречием. В самом деле, в ней мы имеем суждение, которое, как всякое суждение, содержит в себе связь двух терминов.
Но если обычно суждение имеет смысл только когда оно соединяет два разных термина и когда связь между ними не тождественна с самими связуемыми терминами, то здесь мы имеем суждение, которое связывает два тождественных понятия и притом связью, не отличной от связываемых терминов. «А есть А» должно значить: А тождественно А.
Но так как под символом А мы понимаем не что иное, как любую определенность, и так как в силу универсальности закона тождества всякая определенность не может мыслиться иначе, как с самого начала подчиненной этому закону, то А, в качестве определенности, есть «нечто тождественное». А в таком случае суждение «А есть А» значит: «нечто тождественное тождественно тому же тождественному нечто».
Вместо объяснения или выражения понятия тождества мы имеем только бессмысленное его повторение. С другой стороны, с этой тавтологией сочетается противоречие. «А есть А» означает, что у нас каким‑то образом имеются два разных А, между которыми мы устанавливаем отношение тождества. Но как же разное может быть тождественным? Или как при тождественности A самому себе может иметься вообще второе A?
Закон тождества означает, что всякая определенность имеется необходимо только в единственном числе. Когда же мы выражаем его в суждении «А есть А» (А тождественно А), то мы говорим, что два А суть одно А, т. е. противоречим сами себе. Или первое А отлично от второго, и тогда оно не тождественно ему, или же оно тождественно, и тогда не может быть двух В между которыми можно было бы установить это тождество [103].
Не многим иначе, в сущности, обстоит дело и с формулой закона противоречия «А не есть non-А». Прежде всего, она, вместо объяснения рассматриваемого соотношения, высказывает если не совсем пустую тавтологию, то, во всяком случае, совершенно производную мысль, уже опирающуюся на само рассматриваемое отношение.
Ибо что такое есть non-А? Это есть, очевидно, «то, что не есть А»; и потому формула эта говорит: «А не есть то, что не есть А», т. е. «А отлично от всего отличного от него». Вместо объяснения отношения отличия мы имеем и здесь лишь простое его повторение, idem per idem, с присоединением лишь указания га обратимость или взаимность этого отношения (в чем может быть усмотрено единственное положительное содержание этой формулы).
С другой стороны, поскольку закон противоречия в этой формуле хочет выразить не простое отличие А от non-А, а отношение несовместимости или несогласимости, «противоречия» между ними, он просто ложен, ибо А не только совместимо с non-А, но настолько неразрывно с ним связано, что немыслимо вне его: А определимо именно через свое отношение к non-А, т. е. через свою отрицательную связь с ним, так что non-А является признаком, через который прямо определяется само А (А есть то, что отлично от non-А).
Наконец, последний закон - закон исключенного третьего - опять содержит коренное противоречие между своим содержанием и тем, что предполагается его собственной формулировкой. В самом деле, им утверждается, что все мыслимое может быть только либо А, либо non-А, и что ничего третьего быть не может.
Но что служит подлежащим этого суждения? Одно при двух: либо оно само есть одно из утверждаемых им содержаний (А или non-А); тогда суждение ложно: ни к А, ни к non-А, каждому в отдельности, неприменимо утверждение, что оно есть или А, или non-А, так как каждое из них есть только оно само и не может быть своей противоположностью.
Либо же, - что очевидно, - под подлежащим этого суждения разумеется нечто, что не подходит ни под А, ни под non-А, между которыми мы устанавливаем отношение тождества. Но разное может быть тождественным! Или как при тождественности А самому себе может иметься вообще второе А? Закон тождества означает, что всякая определенность имеется необходимо только в единственном числе. Когда же мы выражаем его в суждении «А есть А» (А тождественно А), то мы говорим, что два А суть одно А, т. е. противоречим сами себе. Или первое А отлично от второго, и тогда оно не тождественно ему, или же оно тождественно, и тогда не может быть двух А, между которыми можно было бы установить это тождество.
Не многим иначе, в сущности, обстоит дело и с формулой закона противоречия «А не есть non-А». Прежде всего, она, вместо объяснения рассматриваемого соотношения, высказывает если не совсем пустую тавтологию, то, во всяком случае, совершенно производную мысль, уже опирающуюся на само рассматриваемое отношение. Ибо что такое есть non-А? Это есть, очевидно, «то, что не есть А»; и потому формула эта говорит: «А не есть то, что не есть А», т. е. «А отлично от всего отличного от него».
Вместо объяснения отношения отличия мы имеем и здесь, лишь простое его повторение, idem per idem, с присоединением лишь указания на обратимость или взаимность этого отношения (в чем может быть усмотрено единственное положительное содержание этой формулы).
С другой стороны, поскольку закон противоречия в этой формуле хочет выразить не простое отличие А от non-В а отношение несовместимости или несогласимости, «противоречия» между ними, он просто ложен, ибо А не только совместимо с non-Α, но настолько неразрывно с ним, - связано, что немыслимо вне его: А определимо именно через свое отношение к non-А, т. е. через свою отрицательную связь с ним, так что non-А является признаком, через который прямо определяется само А (А есть то, что отлично от non-А).
Наконец, последний закон - закон исключенного третьего - опять содержит коренное противоречие между своим содержанием и тем, что предполагается его собственной формулировкой. В самом деле, им утверждается, что все мыслимое может быть только либо А, либо non-А, и что ничего третьего быть не может. Но что служит подлежащим этого суждения?
Одно при двух: либо оно само есть одно из утверждаемых им содержаний (А или non-А); тогда суждение ложно: ни к А, ни к non-А, каждому в отдельности, неприменимо утверждение, что оно есть или А, или non-А, так как каждое из них есть только оно само и не может быть своей противоположностью.
Либо же, - что очевидно, - под подлежащим этого суждения разумеется нечто, что не подходит ни под А, ни под non-А в отдельности, т. е. нечто третье, и тогда закон исключенного третьего нарушается в своей собственной формулировке. В лице того, чему приписывается невозможность быть чем‑либо третьим между А и non-В мы имеем перед собой именно это третье [104].
2. Нетрудно усмотреть, что источник указанных трудностей в формулах законов мышления заключен в том, что, формулируя эти законы, мы выражаем их через посредство некоторых свойств или отношений, которые мы приписываем содержаниям А и non-А.
В действительности, однако, то, о чем говорят эти «законы», есть не какие‑либо свойства, в смысле черт, опирающихся на уже готовые содержания мысли, и не отношения между такими уже готовыми содержаниями, а условия, в силу которых впервые Становятся возможными сами эти содержания. Поэтому нельзя выражать эти законы, исходя из уже готовых А и non-А, а нужно выразить их так, чтобы показать, как эти законы создают сами содержания А и non-А [105].
Что мы понимаем вообще под «определенностью»? Какие моменты необходимы, чтобы мы имели какое‑либо содержание В как отдельное, замкнутое в себе, однозначное содержание? Нетрудно видеть, что определенность конституируется именно тремя моментами, соответствующими трем «законам мыслимости».
1) Содержание А есть, прежде всего, нечто вообще: это значит: оно конституируется моментом внутреннего единства, самодовления, законченности [106].
Под содержанием А мы, в силу этого момента, мыслим нечто, данное целиком, как единство.
2) Оно есть, далее, нечто особое: содержание А осуществляется именно в момент обособления, выделения, противопоставленности.
Всякое содержание имеет в себе как бы момент отталкивания, обособления - момент, в силу которого оно есть «не-иное», имеет логические границы, осуществляется на почве первичного момента отличия, отношения к запредельному себе.
3) Оно есть, наконец, не только особое или «не иное вообще», но «именно такое, а не иное»: его раздельность или особость такова, что именно в силу своего выделения или противопоставления иному оно становится «таким‑то», т. е. однозначным, единственным содержанием.
Эти три момента совместно и нераздельно образуют существо того, что есть определенность, т. е. содержание, как определенное содержание, как некое А.
Отсюда мы можем получить более точное понимание рассматриваемых законов мыслимости.
Прежде всего, закон тождества, очевидно, не может заключаться в том, что уже готовое А «тождественно самому себе»: он состоит в том, что вообще есть нечто такое, что мы называем А, т. е. что предмет содержит в себе «мыслимое как таковое». То, что мы выражаем символом буквы А, и есть нечто, как тождественность.
И если желать выразить принцип тождества в особом суждении, то это можно сделать лишь в той форме, что будет показано, что из чего‑то, предшествующего применению этого принципа, рождается то, что им обусловлено. Поэтому единственной адекватной формулой этого принципа мы можем признать лишь суждение «х необходимо естъ А», которое равносильно суждению «А необходимо есть».
Закон тождества утверждает, что неопределенность необходимо раскрывается в единстве содержания.
Далее, закон противоречия столь же очевидно не может заключаться в том, что какое‑либо готовое А «не есть non-А». Напротив, А впервые рождается из противопоставления себе non-А; иначе говоря, положительная определенность А есть продукт необходимой дифференциации мыслимого, через функцию отрицания, на соотносительную пару А и non-А, так что каждый из членов этой пары исключает из себя другой и вместе с тем предполагает его вне себя.
Давно уже было замечено (именно Гамильтоном), что «закон противоречия», собственно, должен был бы называться «законом исключенного противоречия». Эта поправка названия сама по себе, конечно, несущественна - смысл «закона противоречия», ведь, всегда всеми понимался как закон «исключенного противоречия» - и не заслуживала бы упоминания, если бы она не указывала на одно, часто упускаемое из виду обстоятельство.
А именно, в обычной формулировке этого закона выражается лишь то, что этот закон запрещает, а не то, что он требует·, между тем логическое запрещение всегда опирается на требование: запрещается ложное или логически-невозможное потому, что с ним несовместимо логически-необходимое. Какую же необходимость, какое положительное требование содержит «закон противоречия»?
Почему, в силу какого свойства мыслимого воспрещается отождествлять А с non-А? Ответ на этот вопрос и есть точная формулировка закона противоречия. Закон «исключенного противоречия» по своему положительному содержанию есть закон отрищния.
Он гласит, х (мыслимое) в силу отрицания разлагается на соотносительные разделенные части А и non-А В отношении этого закона обычная формула закона противоречия «А не есть non-А» может быть признана только производной: она говорит, что сфера каждой из этих двух частей в отдельности не может переходить за пределы, отделяющие ее от соседней ей сферы; это невозможно именно в силу того, что каждая из этих частей конституирована своим отрицательным отношением к противоположной.
Но указанным законом отрицания смысл того, что создается функцией отрицания, выражен еще неполно: отрицание не только просто разлагает мыслимое на соотносительные раздельные части А и non-А, но этим отношением и исчерпывает без остатка все мыслимое. Νοn-А есть не только нечто, соотносительное А и мыслимое за его пределами, но и выражает собой весь остаток мыслимого за вычетом А.
Общий смысл отрицания выразим только в двух формулах: А есть А + non-А; х - (А+ non-А) = = 0. Последняя формула есть формула закона «исключенного третьего». Ясно, что этот закон неразрывно связан с первыми двумя: вне его мы все еще не могли бы получить определенности А.
Ведь только если non-А исчерпывает собой все мыслимое за пределами А, противопоставление ему А дает однозначный результат А, в качестве того, что отделено от non-А и ему противопоставлено, может означать определенную часть, занимать определенное место в составе всего мыслимого (х) только в том случае, если через свое отношение к non-А оно определено в отношении всего х.
Закон исключенного третьего, следовательно, говорит, что все мыслимое в своем разложении на пару А и non-А исчерпывается этой парой, в силу него мы и получаем окончательный итог - закон определенности, как целое: из л; возникает А в силу того, что х разлагается на А и non-А так, что отрицательное отношение к non-А (non-non-А) всецело и однозначно определяет А.
Теперь, после того как нами последовательно пройдены все три принципа, конституирующие закон определенности, мы имеем, если угодно, право формулировать положение «А есть А». Будучи взято не как выражение «закона тождества» в его отдельности от других двух законов, а как общее окончательное выражение определенности.
Оно не содержит ни тавтологии, ни противоречия, ибо подлежащее и сказуемое этого суждения в абсолютном смысле не тождественны между собой: они выражают, правда, одно и то же содержание, но на различных ступенях его логического развития; и потому символически это суждение следовало бы выразить, точнее, в формуле «а есть А». Силлогистически ход этого развития можно было бы представить приблизительно следующим образом:
В х есть а, или а есть (закон тождества).
а обособляется от non-α (закон противоречия).
Обособленность от non-α (non-non-α) есть А (закон исключенного третьего).
Отсюда - а есть А
В составе мыслимого (л:) определенность А конституируется тем, что единством через противопоставление себя non-а, однозначно определяет свое место. В этом суждении сразу выражено содержание трех неразрывно связанных между собой законов мыслимости, сообща образующих закон определенности [107].
В этом анализе для наших целей существенно одно обстоятельство - закон определенности, в силу которого все мыслимое приобретает характер отдельной, тождественной себе определенности, опирается на закон отрицания и осуществляется через функцию отрицания В как замкнутая в себе определенность, возможна только через свое отношение к non-В смысл того, что мы называем определенностью, состоит в дифференцированное А, в самоутверждении через отношение различия: А есть то, что противоположно non-В. А создается только через отграничение от non-А и состоит именно в этой отграниченности [108].
Это не значит, конечно, что non - А логически предшествует А - напротив, non-А в такой же мере предполагает В как последнее - его самого. Это может означать, следовательно, лишь одно: определенность, конституируемая в силу отношения к non-В мыслима лишь на почве комплекса, объемлющего А и non-В в силу своей собственной природы определенность указует на то начало, из которого она происходит, в отнесенности к которому и состоит ее смысл.
Определенность А мыслима только как несамостоятельный, до конца не обособимый член комплекса (А + non-А), в отношении которого закон определенности не может иметь силы именно потому, что этот комплекс есть условие самого закона определенности.
То, из чего истекает отдельная определенность и в отношении к чему она только и имеет бытие, не есть, следовательно, ни В ни non-А, а есть единство того и другого, или, точнее говоря, единое начало для того и другого. Будучи условием категорий тождества и различия, выражаемых в логических законах мышления, оно, тем самым, само не подчинено этим категориям и возвышается над ними.
Это начало есть, таким образом, именно то «исконное единство», которое было установлено нами через исследование логической связи и которое находит себе подтверждение в исследовании природы закона определенности. То, что мы в предыдущей главе выразили в формуле АВ, как символе для единого источника отдельных определенностейА и В и связи между ними, и есть, тем самым, единство А и non-А.
Таким образом, сфера раздельных определенностей, подчиненная закону определенности, возможна лишь на почве иной сферы, которая уже не подчинена этому закону и природа которой может быть отрицательно охарактеризована, как область единства или совпадения противоположного (coincidentia oppositorum) [109].
3. Этот отрицательный итог подводит нас снова к тому, что было нами установлено в предыдущей главе. Мы видим, что отношение отдельной определенности к тому «исконному единству», из которого она истекает и на котором она основана, не может вообще быть выражено в категориях тождества и различия.
Нельзя сказать, что комплекс (А + non-А) уже содержит в себе отдельную определенность А, ибо последняя только развивается из него в силу закона определенности, возникает только с момента своей противопоставленности non-А и, следовательно, еще не существует в единстве, объемлющем в себе А и non-А; но нельзя также сказать, что этот комплекс не содержит в себе А, т. е. есть нечто иное, чем А, ибо сколь мало его можно отождествить с самой определенностью А, столь же мало его можно отождествить и с non-А; не будучи А, он не есть и non-А, так как он есть именно единство того и другого.
Но этим отрицательным результатом ограничиться невозможно. Если А истекает из исконного единства и основано на нем, то между ними должна быть некоторая положительная связь, которая должна быть уловлена и выражена.
И здесь, в качестве ближайшей аналогии, представляется отношение между целым и частью. Какова бы ни была точнее природа связи между исконным единством и отдельной определенностью, в широком смысле то, что включает в себя и А и non-А, явно относится к А, взятому в отдельности, как целое к части. Мы должны прежде всего поэтому рассмотреть общую логическую природу отношения между «целым» и «частью».
На первый взгляд кажется несомненным, что чисто логически это отношение подчинено отношению тождества и различия. В самом деле, если мы имеем целое АВ, то его отношение к его части А может быть выражено как полное тождество со стороны А и как частичное тождество со стороны АВ.
Целое АВ есть А плюс В, т. е. оно тождественно как А, так и тому, что лежит за пределами А; в нем целиком содержится В не исчерпывая его. Если же мы возьмем отношение целого ко всем его частям сообща, то мы получим именно чистое тождество: АВ тождественно А и В, целое тождественно совокупности своих частей.
В противоположность этой, наиболее распространенной логической теории, современная психология обратила внимание на такие целые, которые чисто феноменологически представляются чем‑то иным, чем простой совокупностью своих частей.
Авенариус наметил понятие общего или целостного впечатления (Totalimpression): можно иметь, например, совершенно определенное представление об «общем облике» человеческого лица, не имея знания отдельных черт, в нем содержащихся.
Одновременно с этим Эренфельс высказал ту же мысль в общей форме, обозначив ее в термине «Gestaltqualitat» («структурное качество»): музыкальная мелодия есть ничто иное, чем совокупность отдельных звуков, ее образующих (что психологически доказывается уже тем, что мелодия, как целое, запоминается и воспроизводится легче, чем отдельные звуки в их абсолютной высоте, и даже чем отдельные интервалы между соседними звуками).
Всякий комплекс только потому и есть вообще комплекс, что он не тождествен совокупности своих элементов, а дает, по сравнению с ними, нечто новое [110]. Утверждение это, в сущности, настолько элементарно и самоочевидно, что не нуждается в каком‑либо специальном психологическом обосновании.
Что в области наглядных представлений комплекс, как единство, дает особое впечатление, не тождественное простой сумме образов его частей, - это прямо «бросается в глаза», и нужно только удивляться, как поздно психология обратила внимание на это.
Другой вопрос - и только он, конечно, нас здесь интересует, - как следует логически объяснять это явление. Мы говорим: логически, так как для нас речь идет о простом анализе содержания рассматриваемого явления, а не о генетическом исследовании его происхождения, а также не о характеристике субъективных явлений сознания, в которых оно выражается и которые ему соответствуют.
Поэтому мы не только вправе, но и обязаны оставить здесь в стороне такие объяснения явления «структурного качества», которые сводят его то к деятельности апперцепции [111] то к ассоциативным факторам [112], то к особому чувству [113].
Для нас вопрос ставится лишь таккаково логическое отношение между целым и его частями, поскольку феноменологический анализ показывает нам, что - в сфере наглядных представлений - целое по своему содержанию не тождественно совокупности своих частей?
Для логической теории здесь, по-видимому, открыт только один путь, на который, без какого‑либо специального логического обоснования, и вступил первый автор, поставивший этот вопрос в общей форме (Эренфельс). Если целое есть нечто иное, чем совокупность его частей, то это значит, что, содержа в себе свои части, он содержит еще нечто, помимо них.
Комплекс АВ, как целое, кроме А и В содержит еще особый элемент х. Не трудно и усмотреть, в чем заключается это х: это есть форма сочетания частей, характер их соотношения между собой. Именно в этом «качестве формы» (или «структурном качестве») Эренфельс усматривает тот новый элемент, который, содержась в целом, как особый элемент, отличает целое как таковое от совокупности его частей.
Так, в музыкальной мелодии порядок следования тонов и их ритмика образуют то «новое», что есть в мелодии, как целом, в отличие от ее отдельных звуков. Чисто логически мы можем, следовательно, выразить это учение так: целое равно совокупности своих частей плюс особый элемент отношения или связи между ними.
Так сохраняется возможность учесть своеобразие целого как такового, и все же признать отношение его к его частям отношением частичного тождества: если части А и В и в своей совокупности не исчерпывают природы целого АВ, то они все же, в своей качественной определенности, в ней содержатся, т. е. присутствуют в целом в тождественной себе форме.
Это объяснение наталкивается, однако, на непреодолимые логические трудности. Если целое тождественно совокупности своих частей плюс особый элемент «связи» или «качества формы», то в широком смысле слова эта связь сама есть новая, дополнительная часть.
Ведь под «частью» целого мы должны разуметь не только реально-обособимую его часть, но и все лишь логически отделимые его стороны (так, частями цветовой поверхности как целого служат цветовая определенность и геометрическое качество протяженности, хотя то и другое реально неотделимо). Тогда мы получаем тот парадокс, что целое из n частей состоит из n + 1 части.
И эта формула содержит в себе указание на неизбежность регресса до бесконечности, ибо если «качество формы» есть действительно особая, новая часть целого, то она должна быть как‑либо объединена с остальными частями, т. е. предполагает новую связь; т. е. целое из n + 1 части должно иметь n + 2 части, и т. д. до бесконечности [114].
Правда, Эренфельс пытается спастись от этой трудности указанием, что «качество формы» есть такая своеобразная часть, от присоединения которой к остальным частям не рождается уже ничего нового [115].
Но что это может значить? Это может означать либо, что «качество формы» вообще никакие связано с остальными частями, а стоит к ним в отношении простого внешнего сосуществования, либо же, что особой связи здесь не нужно, потому что «качество формы» само есть не что иное, как момент единения или связи между остальными частями.
Первое допущение нелепо, ибо при нем вообще уже нельзя говорить о «целом» или «комплексе». Ясно, что, например, мелодия, как единое целое, есть нечто иное, как сумма отдельных звуков плюс сосуществующая рядом с ними, но без всякой связи с ними, форма отношения между ними. Целое есть единство, а не внешнее сосуществование многих отдельных элементов. Остается выбрать только вторую часть дилеммы. Но она, в сущности, означает уже отказ от рассматриваемой теории.
В самом деле, что мы хотим сказать, когда говорим, что «качество формы» есть не что иное, как характер объединения, отношения связи между элементами? Это значит, что «качество формы» есть вообще не особая часть целого, а момент, конституирующий целое как таковое в отличие от его частей.
Отношение между частями есть не какой-либо особый элементе составе целого, а именно то, что делает части частями целого, т. с. момент единства или целостности. Но это значит, что это отношение не может быть просто соподчинено отдельным частям и поставлено в один ряд с ними, т. е. что целое не может быть представлено, как совокупность частей + особый элемент «отношения».
Ведь этот элемент не существует вообще вне объединенности частей в целом: целое не рождается из присоединения к частям какого‑то, независимого от целого, в себе самом пребывающего элемента R (отношения), а в последнем непосредственно и дано. Целое не может быть представлено символически в формуле АВ = (A + B + R), ибо тогда либо мы имеем раздельные A, B, R и совсем не имеем целого, либо же в лице того, что обозначено знаками сложения («плюсом» и скобками) мы имеем уже новое R, напротив, целое есть именно просто (А + В), т. е. отношением содержится именно в моменте единства как такового:
R
}
АВ = (А + В)
Отношение R есть момент, конституирующий единство целого в отличие от его обособленных частей.
Существенно, таким образом, иметь в виду, что «отношение», «связь», словом то, что было обозначено неудачным именем «качества формы», не есть что‑либо, отделимое от момента единства или целостности, а мыслимо только непосредственно вместе с последним. Оно неотделимо не только в реальном, но и в логическом смысле.
Правда, на это можно возразить, что «отношение» все же не тождественно с моментом единства, как таковым, ибо единство всюду есть одно и то же, тогда как отношения могут быть многообразными. Более того: для некоторых «целых» различие возможных «отношений» между частями гораздо более характерно, чем различие по их составу, т. е. по входящим в них частям, и именно это обстоятельство, главным образом, послужило основанием признать в отношении особое «качество», т. е. особый элемент целого.
Так, например, мелодии, объединяющие разные звуки в одинаковом отношении (т. е. одна и та же мелодия в разных тональностях), гораздо сходнее между собой, чем комбинации одних и тех же звуков в различных отношениях (например, в разной последовательности и ритмике).
Это указание само по себе, конечно, вполне справедливо. В целом мы должны различать, с одной стороны, общий момент единства как таковой и, с другой стороны, многообразие различных форм единства. Но это не значит, что эти «формы» суть элементы, мыслимые вне самого единства.
Мы имеем здесь последнюю ступень абстракции, которая дает логически неразрывную сопринадлежность соотносительных моментов: единство есть единство определенной формы, и форма есть всегда форма единства. В основе этого соотношения лежит, следовательно, последнее единство моментов единства (целостности) и формы (отношения).
Оба момента, не совпадая между собой в смысле логической тождественности, даны неразрывно, слиты в высшем единстве. Отсюда во всяком случае ясно, что момент «формы» или «отношения» принадлежит не к среде слагаемых целого, а к среде целого как такового.
Из сказанного ясно, что в лице рассмотренных нами чувственно-наглядных целых, т. е. в тех случаях, когда целое выступает перед нами как особое представление, по содержанию не тождественное совокупности содержаний его частей, мы имеем такие целые, которые не стоят в отношении частичного тождества к содержаниям своих частей.
Здесь во всяком случае целое не только не тождественно простой совокупности своих частей, но не тождественно и этой совокупности плюс какой‑то избыток Так как этот «избыток» принадлежит к природе целого как такового, а не является отдельной частью целого, то в лице целого мы имеем нечто вообще совершенно новое, если и сравнимое с содержаниями его частей, то не через соотношение тождества.
Целое А не есть А, В, и сверх того еще что‑то. Так как это «еще что-то», это «отношение» неотделимо от самого целого, то неосуществим и остаток из этого вычитания, именно отдельные определенности A и В. Целое, как целое, есть именно единство (AS), некоторое неразложимо-простое содержание, в котором отдельные части А, В погашены и сменены чем‑то новым, именно - целым как таковым.
Целое не тождественно механическому сочетанию своих частей с объединяющим их отношением; правда, мы можем «найти», «усмотреть» в нем и его отдельные части; но когда мы их «находим», тогда у нас уже нет целого как такового; другими словами, целое разложимо на свои части, но так, что при этом перестает быть целым. Следовательно, целое как таковое может только наводить нас на свои части, быть основанием для них, но не может быть тождественно им.
И теперь мы можем обобщить наше рассуждение. Мы видели, что то, что было названо «Gestaltqualitat», т. е. такое целое, которое непосредственно дает впечатление чего‑то иного, чем его части и которое основано на своеобразной связи или форме объединения частей, не может быть поставлено к своим частям в отношение частичного тождества. Но как обстоит дело с целым как чисто логическим понятием?
Как обстоит дело с целым там, где целостность создается не каким‑либо наглядным впечатлением, не выступает перед нами непосредственно, как особое содержание, а есть просто логическое единство какого‑либо множества отдельных содержаний?
Казалось бы, здесь целое и есть не что иное, как простая «сумма» своих частей, ибо раз оно основано исключительно на формальной логической функции «объединения», так сказать, на логическом знаке плюс, на пустом, бессодержательном смысле союза «и», то оно и есть не что иное, как все его части, взятые вместе, и всякое иное толкование его немыслимо.
В ответ на это достаточно привести одно простое и самоочевидное соображение: «целое» есть во всяком случае нечто, т. е. имеет свой особый логический смысл, и потому оно не может быть тождественно простому сосуществованию его частей, взятых в отдельности; в противном случае слово «целое» было бы пустым звуком, лишенным смысла.
То, что вводит здесь в соблазн, есть арифметическое понятие суммы: где в целом нельзя найти ничего, кроме «суммы» его частей, там между ним и его частями ставится знак логического тождества. Но ведь уже со времени Канта мы знаем, что сумма, будучи арифметически равной или эквивалентной своим слагаемым, логически не тождественна им: 12 есть иное, новое число, а не простое повторение 7 + 5.
Сумма отличается от простого внешнего сосуществования своих слагаемых именно тем, что она есть синтез или единство этих слагаемых·, в ней множественность слагаемых исчезла, сменившись единством самой суммы. Если не упускать из виду этого самостоятельного значения суммы как осуществленной суммы, в отличие от простого сосуществования его слагаемых или от «суммы» как простого обозначения задачи объединения слагаемых, то обозначение целого как «суммы» его частей будет равнозначно не отрицанию самостоятельного его значения в отношении составляющих его частей, а, напротив, его утверждению.
Сумма (А+В) как единство есть логически нечто иное, чем необъединенное сосуществование А и В. Более того: самостоятельность целого, которое есть только «сумма» своих частей, выступает еще гораздо яснее, чем самостоятельность целого, опирающегося на своеобразную форму связи между частями.
Ибо если там еще возможна была мысль рассматривать целое как итог механического присоединения к его элементам особого отдельного начала, именно «отношения», то здесь это невозможно: нельзя же, в самом деле, сказать, что (А+В) отличается от своих частей тем, что, кроме них, в его состав входит знак-н, ведь это значило бы, что (А+В) есть А плюс В плюс +, что бессмысленно.
Напротив, здесь непосредственно совершенно ясно видно то, что выше нам пришлось доказывать, именно что отношение между частями и есть не что иное, как единство частей в целом. То, что мы можем здесь назвать «отношением» между частями, есть именно отношение единства, отношение соучастия в целом; и потому сказать, что целое создается здесь через присоединение к частям особого отношения, значит впасть в нелепый порочный круг.
Здесь ничего не остается, как либо вообще отвергнуть понятие «целого», как бессодержательное, т. е. признать, что (А + В) тождественно простому сосуществованию с В. В (мы не можем даже сказать: сосуществованию А и В, ибо в слове и мы уже имеем нечто новое по сравнению с частями В и А), - либо же признать, что целое (А+В) есть, в качестве целого, нечто по существу логически неразложимое, т. е. что оно содержит единую мысль, которая сменяет разъединенные содержания В В новым содержанием (А + В) [116].
Итак, всякое целое, совершенно независимо от своеобразия возможных форм его единства, именно в качестве целого мы обязаны логически признавать за особое содержание, отличное от содержаний его частей. Точнее говоря, в «целом» мы должны различать две стороны. Целое, как целое, есть своеобразное, неразложимо-единое определенное содержание, которое, как всякая определенность, тождественно только себе самому и отлично от всего иного.
В этом смысле целое (А+В) есть только (А+В) и не есть ни А ни В в отдельности. С другой стороны, поскольку целое рассматривается в отношении к его частям, оно есть то, в чем заключены или содержатся эти части, т. е. оно есть многообразие частей. Но это «есть» уже не значит «тождественно»; напротив, многообразие частей усматривается только через отвлечение от целого как единства.
Внимание может быть направлено то на целое (А + В), то на его части А и В, то и другое стоит в отношении эквивалентности, но не в отношении тождества: всюду, где мы имеем целое (А + В), мы имеем и его части А и В т. е. на основании целого мы имеем право утверждать наличность его частей. Отсюда следует, что отношение между целым и его частями есть не отношение (частичного) тождества, а должно быть рассматриваемо по аналогии с отношением необходимой синтетической связи.
Но теперь мы должны обратить внимание и на иную сторону этого отношения, в силу которой оно отличается от того соотношения, которое мы в других случаях называем синтетической связью в противоположность тождеству. Что отношение (А + В), как целого, к его частям А и В, не будучи отношением тождества, вместе с тем отличается каким‑то особым своеобразием от обычного отношения синтетической связи, т. е. от отношения между А и В где из А вытекает В - это ясно само собой.
И лишь это различие дает оправдание ходу нашего размышления; ведь в противном случае мы были бы приведены к порочному кругу: поставив себе задачей объяснить загадку логического следования одного из другого, т. е. синтетической связи между разными содержаниями, мы, через сведение этого отношения к отношению между «исконным единством» и отдельными определенностями, и через дальнейшее сведение последнего к отношению между целым и его частями, снова вернулись бы к своей исходной точке-к отношению синтетической связи.
На самом деле это, конечно, не так. Целое (А + В), не будучи само определенностью вместе с тем стоит к нему в каком‑то ином отношении, чем В, которое целиком находится вне А; и из этого целого (А+В) его часть А вытекает иначе, чем из А вытекает А? (в случае синтетической связи между ними).
Уясним себе самоочевидное своеобразие этого отношения: целое (А + В), если рассматривать его с точки зрения его отношения к А, есть, очевидно, (А + non-А); а это значит: не будучи А, т. е. будучи в этом смысле non-А, оно вместе с тем не тождественно простому non-А, поскольку non-А есть сфера, которая стоит только вне А. Оно именно объемлет обе сферы: и сферу А, и сферу non-А.
И потому, не будучи само определенностью А, оно ведет к последней не вне себя (как это имеет место в отношении подлинной синтетической связи), а внутри себя.
Это отношение мы называем отношением вмещения, оно отличается от чистого тождества тем, что оно есть отношение между разными содержаниями, а от синтетической связи между А и non-А тем, что оно означает именно внутреннюю близость содержаний, т. е. что содержание целого ведет к содержанию части не вне, а внутри самого себя.
Это отношение может быть уяснено также через аналогию с отношением сходства, ибо в лице сходства мы имеем также связь, которая стоит по ту сторону противоположности между чистым тождеством и чистым различием. Правда, обыкновенно принято рассматривать логически сходство как сочетание частичного тождества с частичным различием, т. е. вообще не признавать его самостоятельной логической категорией.
Если мы имеем два «сходных» комплекса АВ и АС, то, по-видимому, нет ничего легче, как усмотреть в них частичное тождество в лице А1 и частичное различие в лице В vs. С.
Однако предыдущее исследование само собой свидетельствует о ложности этого объяснения: если целое есть нечто своеобразное, несводимое к содержаниям своих частей, то и отношение между двумя целыми, имеющими тождественные части, есть своеобразное отношение, которому только сопутствует отношение его частей, но которое само не тождественно им.
Поэтому сходство между комплексами АВ и АС, как целыми, есть самостоятельное и неразложимое отношение, с которым только непосредственно связаны отношения тождества и различия их частей [117]. Целые (АВ) и (АС), будучи сами неразложимы, как целые, остаются между собой в неразложимом и первичном отношении сходства, тогда как части их А, В, С в то же время находятся в отношениях тождества и различия.
Самостоятельность отношения сходства между целыми АВ и АС легко может быть показана и с другой точки зрения, именно из того, что это отношение есть условие частичного тождества. В составе комплексов АВ и АС мы имеем тождественную часть А, которая есть, таким образом, тождественное в различном.
Но как могло бы тождественное находиться в различном, если бы мы имели только одни отношения тождества и различия в том смысле, в котором они исключают друг друга? Если мы разделим комплексы АВ и АС на их части, то мы имеем, с одной стороны, тождественную часть А, которая вообще не в чем ином не находится, а есть только в себе самой, и, с другой стороны, различные части А и С, между которыми нет никакого тождества.
Следовательно, отношение тождественности в различном предполагает целостное отношение между комплексами АВ и АС как таковыми, т. е. особое единое отношение, которое вмещало бы в себе частичное тождество с частичным различием.
Таким образом, тождество части в такой же мере предполагает сходство целых, в какой последнее предполагает первое: ни одно из этих отношений не «сводимо» к другому в смысле простой тождественности между ними, а оба соотносительны и взаимно предполагают друг друга [118].
Отношение сходства, установленное нами между целыми, имеющими тождественную часть, может быть перенесено и на отношение между целым и его частями, т. е. на отношение вмещения. Отношение АВ, как целого, к А и В в отдельности не есть, как мы видели, отношение частичного тождества, ибо в AS, как целом, А и В, как отдельные определенности, уже погашены и сменены совершенно новым и единым содержанием АВ; но вместе с тем это не есть и чистое различие AS не исключает А и В, не противоречит им, а, напротив, не только совместимо с ними, но даже их требует, и притом требует не за своими пределами, а именно внутри себя.
AS, не будучи тождественно А и В в отдельности, внутренне родственно и сходно им. Но принципиальное своеобразие этого случая сходства от обычного типа отношения сходства (т. е. сходства между комплексами с тождественной частью), состоит в том, что здесь первый член соотношения (комплекс АВ) сам собой порождает второй (т. е. части А и В), и притом так, что второй член, не совпадая с первым, вместе с тем не содержит ничего материально нового по сравнению с ним.
Вместе с целым АВ логически сразу даны и не совпадающие с ним, но внутренне сходные с ним и материально всецело в нем обоснованные содержания А и В, которые именно в силу этого отношения и суть его части. Здесь мы имеем точное определение понятия целого и части. Где определенное содержание само собой, т. е. вне сравнения его с каким‑либо материально иным содержанием, ведет к новому содержанию через непосредственную связь сходства, там мы имеем отношение «вмещения», т. е. отношение между целым и частью.
Содержание должно быть признано «целым», если вместе с ним нам непосредственно дано некоторое многообразие иных содержаний, не заключающих в себе никакого материального обогащения, причем отношение последних к целому есть выходящее за пределы чистого тождества и различия первичное соотношение сходства [119].
4. Если мы теперь попытаемся применить результаты, к которым мы пришли в исследовании отношения между целым и частью, к основной теме нашего размышления - к отношению между «исконным единством» и отдельными определенностями, то само собой ясно, что такое применение не может быть сделано без ограничения, т. е. что отношение между «исконным единством» и определенностями не может быть признано просто частным случаем отношения между целым и его частями.
Дело в том, что при рассмотрении этого последнего отношения мы уже стояли в сфере, подчиненной закону определенности, т. е. мы с самого начала обращались с «целым» и «частями» как с некоторыми определенностями, и отношение между ними должны были понимать как отношение между разными определенностями.
Напротив, отношение «исконного единства» к определенностям, из него вытекающим, очевидно, есть нечто иное, чем отношение между разными определенностями. Здесь речь может идти не о подчинении последнего отношения первому, а только об аналогии между ними. К счастью, однако, перенесение рассмотренного отношения между целым и частью в интересующую нас область ведет не к дальнейшему усложнению анализа, а, наоборот, к его упрощению.
Ведь главная трудность исследования отношения между целым и частью заключалась в том, что целое Ай, включая в себя А и будучи в этом смысле связано с ним отношением тождества, вместе с тем, именно в качестве особой определенности, должно было рассматриваться как нечто отличное от В т. е. как non-А, и вся парадоксальность этого отношения сводилась, в конечном итоге, к тому, что non-А в себе самом содержит А (или, что non-А - А + non-А).
Но именно от этой трудности мы избавлены теперь, в исследовании отношения, между исконными единствами и отдельными определенностями. Ибо это исконное единство, не будучи само собой определенностью, уже не может быть охарактеризовано, в своем отношении к А, как non-А.
Оно есть такое целое, которое принципиально, по самому своему существу, возвышается над противоположностью между А и non-А, ибо эта противоположность, как мы выше видели, возможна сама только на его почве. Совмещая в себе части А и non-А, оно есть, по существу, нечто третье в отношении их.
Будучи отличным от А, она вместе с тем отлично и от non-А; иначе говоря, различие между исконным единством и отдельной определенностью лежит в совсем другом логическом измерении, чем различие между определенностями, которое мы выражаем в отношении между А и non-А. Это различие - выражаясь терминами Дунса Скота - есть различие между non idem, но не между distincta, или, пользуясь более современными терминами, мы можем сказать, что это различие лежит не в области логического качества (т. е. не в области положительного и отрицательного), а в области модальности.
То же самое мы можем выразить теперь и с положительной стороны. Если отношение между целым и частью, будучи отношением между разными определенностями, с положительной своей стороны есть отношение вмещения, т. е. такое отношение, в силу которого целое, будучи non-В вместе с тем внутри себя самого содержит А или необходимо ведет к нему, то отношение между «исконным единством» и отдельной определенностью есть отношение, в силу которого целое, не будучи ни А, ни non-А, а находясь в иной сфере, с необходимостью ведет к А или содержит в себе А.
Это отношение мы называем отношением металогического единства. Оно по своей природе близко к отношению сходства и, в особенности, к отношению «вмещения», ибо исконное единство, не совпадая с отдельными определенностями, ведет к ним внутри самого себя; т. е. отношение это есть нечто третье по сравнению как с отношением тождества, так и с отношением внешней синтетической связи между разными определенностями.
Поскольку в лице целого АВ мы имеем в виду особую определенность, его отношение к А есть отношение «вмещения», в силу которого целое, будучи non-А, в себе самом содержит А. Если же мы откинем это подведение отношения между целым и частью под отношение между разными определенностями, то мы получим металогическое единство в его чистом виде: это есть непосредственная связь единства (АВ), поскольку оно само не есть третья определенность С, с его частями - определенностями А и В [120].
Аналогия с отношением сходства и, в особенности, вмещения существенна для нас в том смысле, что в лице этого отношения, как указано, мы имеем нечто третье, выходящее за пределы как чистого тождества, так и внешней синтетической связи между разными содержаниями, стоящими одно вне другого. Т. е. в лице этого отношения мы имеем многообразие, не противопоставляемое единству, а вмещающееся в нем.
Целое полагает свою часть как нечто отличное от себя, не вне, а внутри самого себя. Но если мы рассмотрим это отношение в его основной, непосредственной форме, в которой оно есть именно металогическое единство, то мы увидим в нем не только особое «третье» отношение, но и основу двух других отношений, которые соотносительно друг другу и объединены, как в целом, в отношении металогического единства.
В самом деле, и обособление отдельных определенностей в силу закона определенности, и синтетическая связь или необходимый переход между разными определенностями возможны, как мы видели, лишь на почве самого «исконного единства»: отношение отдельных определенностей А и В к исконному единству ab (т. е. отношение металогического единства) есть условие как обособленного бытия отдельной определенности (ибо А возможно лишь через противопоставление себе non-А, т. е. через отношение к единству А + non-А), так и необходимого перехода от А к В.
Если выше мы отметили, что своеобразие «металогического единства» состоит в том, что целое в нем не есть особая определенность, а есть то, что предшествует всякой определенности, то теперь мы видим аналогичное своеобразие и в понятии части в этом отношении. Ибо в металогическом единстве часть (отдельная определенность А, В) не есть нечто, что можно было бы иметь независимо от ее отношения к целому («исконному единству») - как это возможно в других случаях отношений между частью и целым.
Отдельная определенность А, как мы видели, существует лишь через свою противопоставленность non-А, т. е. через отношение к единству (А + non-А). Сущность определенности как таковой и есть не что иное, как раздельность, т. е. бытие в форме части объемлющего целого.
Понятие «части» не только означает здесь функцию, в которой стоит определенность к объемлющему ее единству, но эта функция впервые конституирует и исчерпывает собой сущность определенности как таковой. Другими словами, «металогическое единство» есть не какое‑либо производное отношение, в которое вступали бы независимо друг от друга сущие его члены - части и целое, - а именно первичное и неразложимое единство, из себя самого порождающее различие между своими частями - отдельными определенностями - с одной стороны, и целым - исконным единством, - с другой.
Наконец, мы должны отметить еще одну особенность рассматриваемого отношения, именно своеобразную природу «целого» в нем, не в его отношении к его частям, а в его собственном существе. Именно «исконное единство», не будучи особой определенностью, тем самым не имеет ничего вне себя, т. е. есть абсолютное единство, или всеединство, ибо все, что отлично от «иного», что вне себя полагает еще что‑то, есть определенность, т. е. существует через соотношение между А и non-В и тем самым предполагает, как свою основу, их единство.
И так как исконное единство есть, напротив, сама эта основа, так как только на его почве возможна дифференциация определенностей и различение между «этим» и «иным», то понятие чего‑то внешнего ему самому, т. е. «иного» по отношению к нему, содержало бы внутреннее противоречие.
Оно есть «единство» не в том смысле, в каком единство значит замкнутость и обособление от иного, т. е. в каком оно соотносительно множеству, а в том смысле, в котором оно есть условие самого множества и потому содержит множество лишь внутри себя самого, а не предполагает его вне себя. Мы имеем, следовательно, в рассматриваемом металогическом единстве включенность отдельных определенностей в абсолютное целое, в высшую, всеобъемлющую единственность всего мыслимого как такового - во всеединство мыслимого.
5. Мы имеем, таким образом, два слоя мыслимого - систему определенностей, с одной стороны, и ее основу - «исконное единство» или «всеединство» - с другой. Эти слои связаны между собой отношением металогического единства, в силу которого сфера «всеединства», не будучи тождественна отдельным определенностям и вместе с тем не различаясь от них по своему качественному содержанию, в особой форме единства таит их в себе и необходимо ведет к ним.
Множественность определенностей дана всегда на почве объемлющего их единства. Но всюду, где мы имеем множественность на почве единства, мы имеем непрерывность. Если определенность А мыслима только как часть целого, если она всегда полагает за своими пределами non-А, то она есть отграниченная часть непрерывности: вместе с ней самой сразу, непосредственно дано то, что непрерывно к ней примыкает и окружает ее за ее пределами.
Обособимость отдельной определенности А никогда не значит, как уже было показано, что А мыслимо как нечто самодовлеющее, независимо от всего иного: напротив, А впервые конституируется через свое отношение к non-А, т. е. мыслимо лишь как неотделимый момент в составе (А + non-А), как целого.
Закон определенности, конституирующий отдельные определенности, непосредственно предполагает над собой высший закон - закон единства или непрерывности. Все частное есть лишь часть сложного целого, т. е. часть системы определенностей, а сложное целое тем самым предполагает момент целостности как таковой, т. е. логическую непрерывность.
Знание, подчиненное закону определенности, т. е. выражаемое в понятии или системе понятий, мы называем отвлеченным знанием. Отвлеченное знание есть знание, выраженное в готовых замкнутых определенностях, иначе говоря - знание, которое выделяет из предмета его содержание (в принятом выше смысле этого термина, ср. гл, 1, 1) и имеет свой итог в лице этого содержания [121].
Мы видим теперь, что это отвлеченное знание возможно не иначе, как на почве непрерывного всеединства, которое, будучи условием закона определенности, само уже не подчинено ему. Для того чтобы мы могли выделить отдельную определенность или систему определенностей, мы должны иметь - в форме, предшествующей отвлеченному знанию, - то непрерывное единство, которое, возвышаясь над системой определенностей, непосредственно указывает на нее и ведет к ней.
Это есть интуиция целостного бытия как такового, которое в акте познания через посредство закона определенности распадается перед нами на систему определенностей и в этой форме образует содержание знания.
Знание, таким образом, не воспроизводит, в смысле простого повторения, содержание самого предмета, но и не может черпать свое содержание из самого себя каким‑то чудесным самозарождением: оно лишь перелагает на свой язык, выражает в форме понятий и их связей то, что непосредственно ему дано в металогической форме целостного единства, т. е. в форме конкретного всеединства, выходящего за пределы системы определенностей и в этом смысле образующего единство разнородных определений (coincidentia орроsitorum).
Итоги анализа, преставленного нами в настоящей и предыдущей главе, сводятся именно к признанию этих двух форм знания: ни переход от одной определенности к другой, ни установление отдельной определенности, ни само понятие определенности, как некоторого, отличного от non-А, немыслимы иначе, как на почве такого первоначального обладания предметом, при котором предмет интуитивно дан нам как непрерывность или всеединство - единство, вмещающее в себе систему определенностей, но не тождественное ей, а возвышающееся над ней и в себе самом ее порождающее.
Знание отвлеченное - знание как система определенностей - с точки зрения процесса познавания есть результат последовательной, дискурсивной, множественной направленности сознания на предмет; но эта множественная направленность, дифференцирующая содержание через различение «этого» от «иного» на ряд отдельных определенностей, предполагает, что сфера, в пределах которой производится эта дифференциация, независимо от этого процесса каким‑то образом дана или предстоит нам.
Следовательно, эта множественная или дискурсивная направленность предполагает, в качестве своего условия, иную, логически предшествующую ей целостную или единую направленность, открывающую нам предмет в форме целостного непрерывного единства. Отвлеченное знание возможно лишь, как производный итог целостной интуиции.
Предмет знания, х, прежде чем раскрыться в содержании суждения, т. е. прежде чем выявить в своем составе отдельные определенности, должен предстать перед нами как уже открытое, видимое и вместе с тем целостное бытие.
Нам предстоит теперь для объяснения проблемы знания вскрыть сущность этой интуиции, показать, как она возможна, т. е. наметить путь, ведущий от предмета, как х, к предмету ведомому, к целостному содержанию интуиции. Уяснение этой интуитивной основы знания вместе с тем раскрывает логическую природу соотношения между понятиями, т. е. сущность знания как системы понятий.
