Гипотеза эпоса и баллады
Мы знаемъ, что гипотеза драмы имѣла задачею возстановить потрясенное фрагментистами единство Пѣсни Пѣсней, не заслоняя однакожъ разъясненнаго ими разнообразія содержанія книгаи. Но, при ближайшемъ изученіи, ея доказательства единства оказались слабыми и самое единство не полнымъ. Множество разныхъ ролей, явленій, выходовъ и другихъ условныхъ принадлежностей драмы, не естественно созданныхъ для книги Пѣснь Пѣсней, дробило ее на тѣже фрагменты, которыхъ именно хотѣли избѣжать гипотезою драмы.
И вотъ новѣйшая критика послѣдняго 15-тилѣтія дѣлаетъ поправку во взглядѣ предшествующей школы, и съ тѣмъ вмѣстѣ еще одну ступень далѣе къ утвержденію полнаго и живаго единства П. П., въ новой гипотезѣ эпическаго разсказа и баллады (Гретцъ, Ноакъ). Положимъ, говорятъ, въ Пѣсни Пѣсней нѣтъ сложнаго дѣйствія совершающагося самымъ дѣломъ, но въ ней есть дѣйствіе простое описываемое или разсказываемое. Положимъ, говорятъ, нельзя допустить чтобы Пѣснь Пѣсней дѣлилась на партіи многихъ дѣйствующихъ лицъ, но ничто не мѣшаетъ, чтобы Пѣснь ПѣснеЙ была исполнена однимъ дѣйствующимъ лицемъ [81] - разскащикомъ. Положимъ, у древнихъ евреевъ не было нарочитыхъ театральныхъ подмостокъ, но въ нихъ и не было нужды; разсказать совершившееся дѣйствіе можно было и безъ нихъ на всякомъ мѣстѣ, гдѣ только были слушатели. Словомъ, если нельзя Пѣснь Пѣсней признать драмою, то что мѣшаетъ признать ее тѣмъ, чѣмъ обыкновенно предшествуется драма, былиною облеченною въ поэтическую форму, иначе эпическою пѣснію?
Каждый народъ интересуется своею древнею былью и у каждаго народа ходятъ разсказы о древности, имѣющіе, какъ все народное, поэтическій характеръ. Въ виду этой общечеловеческой потребности, у каждаго народа слагался особый классъ людей, добывавшихъ себѣ хлѣбъ болѣе или менѣе искуснымъ исполненіемъ эпическихъ пѣсенъ и странствовавшихъ для этой цѣли. Большею частію они исполняли пѣсни переходившія изъ рода въ родъ по преданію; но иногда слагали и новыя или передѣлывали старыя, привнося къ первоначальнымъ простымъ эпическимъ разсказамъ лирическіе эпизоды. Таковы въ греческой эпопеѣ жалобныя пѣсни Андромахи, Гекубы и Елены надъ трупомъ Гектора и молитвы Одиссея. Чѣмъ болѣе эпосъ переставалъ быть народнымъ и становился дѣломъ личнаго таланта и вдохновенія разскащиковъ, тѣмъ болѣе усиливался въ немъ лирическій элементъ. Греческіе пфанъ и дифирамбъ, сначала повѣствовавшіе о богахъ Аполлонѣ и Діонисѣ, постепенно перешли въ лирическія пѣсни радости и страстнаго воодушевленія. Тѣмъ не менѣе исполненiе этихъ пѣсенъ долго еще было эпическое, и сопровождалось звуками эпическаго инструмента (гитары ) и пляскою. Такая лирико-эпическая пѣсня въ древней Англіи названа балладою (ballad, собств. плясовая пѣсня).
Безъ этого высшаго украшенія будничной жизни не оставались и древніе евреи. По крайней мѣрѣ въ библейскихъ книгахъ есть не мало отрывковъ, соединяющихъ въ себѣ все чѣмъ только можетъ характеризоваться эпическая пѣсня. Таковы пѣсня заключающіяся въ Исх. 15:1-16, Чис. 21:14-20, Чис. 23:7-10, Чис. 23:5-14 и др. Такова пѣснь Девворы. Даже въ пророческихъ книгахь встрѣчаются отрывки изъ древнихъ народныхъ балладъ, напр, отдѣлъ Иер. 46:2-12 - и есть не что иное, какъ древняя баллада о пораженіи царя Нехао при Кархемяшѣ. Іеронимъ видѣлъ эпическую пѣсню въ отдѣлѣ Авв. 3:2-19, когда считалъ его magna ex parte in star epici carm inis i. e. Tyrio modo compositam orationem (составленною no тирскому образцу эпическою пѣснію). Такимъ образомъ предположеніе эпоса вь книгѣ Пѣснь Пѣсней не сдѣлаетъ ее чѣмъ либо необыкновеннымь и исключительнымь въ составѣ ветхозавѣтной литературы (Ноакъ).
Путь къ гипотезѣ эпоса намѣченъ уже у нѣкоторыхъ представителей гипотезы драмы. Когда Евальдъ заставлялъ Суламиту передавать чужія рѣчи (пастуха), то онъ уже дѣлалъ ее полуэпическою разскащицею. Но у него, рядомъ съ Суламитою, было еще другое дѣйствующее лицо (Соломонъ), которое отнимало у Пѣсни Пѣсней характеръ эпическаго разсказа и дѣлало ее драмою. Чтобы обратить Пѣснь Пѣсней въ эпосъ, нужно было передать Суламитѣ вмѣстѣ съ рѣчами пастуха и рѣчи Соломона и заставить ее поочередно играть роли обоихъ отсутствующихъ героевъ, или же для упрощенія дѣла соединить во едино то, что гипотеза драмы различала какъ роли пастуха и Соломона. Разъ это было сдѣлано Делячемъ, уже не было препятствій идти дальше по пути указанному Евальдомъ и заставить Суламиту передать отъ себя все содержаніе Пѣсни Пѣсней. Само собою разумеется, что при этомъ дѣлались излишними всѣ остальныя второстепенныя драматическія осложненія піесы. Такой исходъ критики предчувствовали и другіе драматисты, совѣтовавшіе своимъ преемникамъ обратить вниманіе на данные въ П. П. эпическіе элементы (Мейеръ). Но съ полною ясностію и опредѣленностію, и въ видѣ отдельной гипотезы, этотъ взглядъ высказанъ двумя новѣйшими критиками Гретцемъ (Schir ha-schirim oder das Salomonische Hohelied, 1871) и Ноакомь (Tharraqah und Sunamilh. Das Hohelied in seinem geschichtlichen und landschaflliclien Hintergrunde, 1869). Первый назвалъ Пѣснь ПѣснеЙ эпическою пѣснію, второй балладою. Первый старается придать нашей книгѣ преимущественно внѣшній видъ эпической пѣсни, второй − внутренній духъ и характеръ. Начнемь съ Гретца. Вотъ его основоположенія.
Отъ начала до конца всю Пѣснь Пѣсней нужно считать разсказомъ одного женскаго лица въ кругу слушателей; даже то, что говорили eй другіе и что она сама говорила другимъ, она передаетъ какъ простой рефератъ. Разсказочная форма Пѣсни Пѣсней особенно ясно даеть себя замѣтить Песн. 2:10, гдѣ прямо вставлена эпическая вводящая формула: началъ рѣчь другъ мой и сказалъ. Таже формула несомнѣнно подразумѣвается Песн. 5:2, гдѣ Суламита разсказываетъ что ея другъ стучалъ въ дверь къ ней, и затѣмъ непосредственно передаетъ его собственныя слова. Подобными же образомъ и въ каждомь сообщаемомъ въ книгѣ діалогѣ при рѣчахъ жениха должна подразумѣваться прибавка: началъ рѣчъ другъ и сказалъ, а при отвѣтныхъ рѣчахъ невѣсты: я сказала, или я замѣтила. Если этихъ эпическихъ вставокь нѣть, то потому только, что онѣ, были слишкомъ очевидны и извѣстны читателю, такъ какъ въ древнееврейской поэзіи начальные глаголы inquam, inquit, не пишутся и узнаются обыкновенно по смыслу, напр. Ис. 3:14, Иер. 31:14, Иер. 50:5, Ос. 6:1, Мих. 2:13, Ис. 2:5 и проч.; даже партіи діалогической формы не рѣдко ставятся безъ вводящаго глагола, напр. Ис. 63:1-3, Иер. 3:12 - Иер. 4:1.
Кому же разсказываетъ Суламита свою Пѣснь Пѣсней? Отъ начала до конца ея рѣчь обращена къ одному и тому же кругу дочерей Іерусалима, образующихъ предъ нею безсмѣнный хоръ слушателъницъ. Это видно изъ того, что въ мѣстахъ наиболѣе важныхь, чрезъ всю книгу, она называетъ ихъ, обращается къ нимъ, именно къ нимъ, дочерямъ Іерусалима, съ своими замѣчаніями, совѣтами и вопросами. Но на эти замѣчанія и совѣты дочери Іерусалима нe отвѣчаютъ Суламитѣ; слѣдовательно онѣ - нѣмыя слушательницы. Одинъ только разъ во всей книге Песн. 5:8 дочери Іерусалима прерываютъ разскащицу и выступаютъ сами съ словомъ, вызываясь идти вмѣстѣ съ Суламитою искать ея ушедшаго друга. Это мѣсто и есть единственный действительный діалогъ въ книгѣ; всѣ остальные діалоги суть рефераты.
Эпическій разсказъ П. П. идетъ не непрерывно, но имѣетъ свои паузы, образуемыя не внешнею вставкою заключительныхъ припѣвовъ, но внутренними, зависящими отъ смысла, задержками. Такимь образомъ отдѣлъ отъ начала книги до Песн. 5:1, по ходу мыслей, нужно считать одною пѣснію, изображающею любовь чистую и невозмутимую. Второй отдѣлъ отъ Песн. 5:2 до Песн. 8:1 здѣсь горизонтъ любви омрачается небольшимъ облакомъ: съ одной стороны Суламита оттолкнула отъ себя жениха своею нерѣшительностію (Песн. 5:2-8), съ другой стороны онъ сдѣлалъ ей слишкомъ алчные намеки (Песн. 7:9-10), за которые она должна была сдѣлать ему выговоръ. Третій отдѣлъ Песн. 8:5-14 изображаетъ внѣшнія и сильныя препятствія любви Суламиты, сначала со стороны ея матери, потомъ со стороны братьевъ; вообще здѣсь изображается трагическая сторона любви, "любовь упорная какъ смерть". Такимъ образомъ въ разсказѣ Суламиты даны три ступени въ исторіи любви: а) наивность, б) вдумчивость вслѣдствіе легкихъ вызывающихъ обстоятельствъ и в)борьба съ сильными и острыми искушеніями, − соответственно чему и книга П. П. въ своемъ эпическомъ исполненіи разделялась двумя остановками на три партіи, постепенно сокращающіяся въ объемѣ, но возвышающіяся въ содержаніи.
Но можно ли сказать, что, при составленіи Пѣснн Пѣсней, не имѣлось въ виду ничего болѣе, кроме иллюстраціи этой обыкновенной любви? Что П. П. имѣетъ особенную этическую тенденцію, это видно уже изъ часто повторяющихся въ книгѣ совѣтовь и наставленій: "не возбуждайте любовь" "зачѣмъ вы вызываете любовь?" Но и этого мало. Пѣснь Пѣсней имѣетъ особенную тенденцію полемическую (но не сатирическую какъ у Евальда), въ силу которой она выведенными въ ней идеалами чистоты и цѣломудрія полемизируетъ сь другими противоположными явленіями въ обществѣ. Непрямымъ образомъ эта полемическая тенденція указывается во всей книгѣ; определенно же она высказана въ шести нарочитыхъ антитезахъ: 1) въ Песн. 6:8-9, гдѣ противопоставляется нечистая любовь 60 царицъ и 80 наложниць чистой любви "одной" т. е. Суламиты, которая "чиста какъ солнце"; 2) въ Песн. 5:1, гдѣ противопоставляется трезвость и умѣренность (я ѣлъ хлѣбъ, медъ, молоко) излишествамъ и оргіямъ (ѣшьте, упивайтесь!); 3) въ Песн. 1:13, гдѣ въ словахъ "царь пируетъ за столомъ, а мой народъ благоухаетъ" простая жизнь среди природы противопоставляется роскоши придворной жизни; 4) въ Песн. 8:11-12, гдѣ въ словахъ: "Соломонъ свой виноградникъ, т. е. гаремь, отдалъ стражамъ, а мой виноградникъ предо мною", противопоставляется обычная между гаремными женщинами невѣрность не предотвращаемая всею строгостію гаремнаго надзора, добродѣтели цѣломудрія, которая сама для себя служитъ стражемъ; 5) въ Песн. 7:1, гдѣ слова: "возвратись Суламита, чтобы намъ посмотрѣть на тебя" и: "что вамъ смотрѣть на Суламиту какъ на танцовщицу въ двойномъ хорѣ", направлены противъ обычая содержанія публичныхъ танцовщицъ; 6) въ Песн. 3:7-8 и Песн. 4:8-9, гдѣ выставляется противоположность между трусливымъ Соломономъ, приходящимъ въ ужасъ отъ воображаемыхь имъ ночныхъ опасностей и окружающимъ себя тѣлохранителями, и безстрашнымъ другомъ невѣсты, зовущимъ ее въ мѣста дѣйствительно опасныя, наполненныя львами и леопардами. Соломонъ боится въ день своей сватьбы, т. е. ожиданіе брака не возвышаетъ его духа, тогда какъ другъ невѣсты чувствуетъ себя храбрымъ отъ одного ея взгляда. Все это показываетъ, что П. П. вовсе не есть простая романическая пѣснь любви, но имѣетъ своею задачею провести въ сознаніе народа идею глубокой, чистой и цѣломудренной любви въ противоположность той извращенной любви, какую авторъ находилъ въ обычаяхъ и нравахъ своихъ современниковъ.
Теперь спрашивается, когда въ жилищѣ дочерей Іерусалима, могли имѣть мѣсто описываемыя въ П. П. извращенные обычаи и упадокъ нравовъ? Вопросъ о времени происхожденія нашей книги поставленъ очень широко у Гретца. Положивъ въ основаніе своего изслѣдованія критическую статью Гартмана uber Charakter und Auslegung ties H. L. (въ Winer’s Zeitschrift fiir vvissenschaftl. Theologie. Bd. 1. 1829, S. 397 и дал.), въ которой, на основаніи языка Пѣсни Пѣсней, ея происхожденіе относится къ 3-му вѣку до Р. Хр. слѣдовательно на семь вѣковъ позже времени Соломона, Гретцъ съ своей стороны, въ подтвержденіе этого взгляда, констатируетъ присутствіе въ П. П. множества арамеизмовъ или неогебраизмовъ, т. е. корней и формъ не встрѣчающихся въ библіи, но извѣстныхъ въ мишнѣ [82], персизмовъ [83], и грецизмовъ [84].
Вторымъ послѣ языка показателемъ поздняго происхожденія Пѣсни Пѣсней служатъ для Гретца встрѣчающіеся въ ней археологическіе реалы и обычаи вызванные якобы греческимъ вліяніемъ. Именно: 1) Носилки (Песн. 3:9-10). Независимо отъ того, что слово aphirjon звучитъ какъ греческое φορειον, къ признанію здѣсь греческаго вліянія можно заключать изъ того, что носилки вообще израильской древности не были извѣстны. Носилки же вь родѣ тѣхъ, какіе описаны въ П. П., могли встрѣчаться въ Іерусалимѣ развѣ только во время Ирода; раньше же этого времени писатель Пѣсни Пѣсней могъ видѣть греческіе носилки въ Александріи или Антіохіи. 2) Возлежаніе за столомъ (Песн. 1:12). У древнихъ евреевъ былъ обычай сидѣть за столомъ (1Цар. 13:20). Возлежаніе же перешло къ евреямъ отъ грековъ въ македонскій періодъ и выражалось словомъ הםב (гифилъ). 3) Вѣнки на женихѣ (Песн. 3:11). У евреевъ вѣнки въ день брака носили только невѣсты, а женихи - тюрбаны. Только у грековъ введенъ обычай возлагать вѣнокъ и на жениха, - что приняли и евреи въ македонскій періодъ. 4) Ночные патрули (Песн. 3:3, Песн. 5:7) у древнихъ евреевъ не были извѣстны; даже у грековъ въ началѣ они были рѣдки и учреждались только во время войнъ. Только въ македонскій періодъ ночные обходы, περιπολοι, были заведены во всѣхъ городахъ. 5) Мраморные столбы (Песн. 5:15) введены въ употребленіе греками; израильская же древность знала только деревянные и металлическіе столбы. 6) Яблоко какъ символъ любви (Песн. 2:2, Песн. 8:5) впервые получило извѣстность у грековъ (яблоко Афродиты); выраженія: бросить яблоко кому, послать яблоко, съѣсть яблоко съ кѣмъ, были обычными у грековъ выраженіями любви. Вѣроятно, что и евреи взяли это значеніе яблока изъ греческой символики. 7) Стрѣлы любви (Песн. 8:6) или стрѣлы Эроса взяты также у грековъ какъ и яблоко Афродиты.
Знакомый съ греческимъ языкомъ, греческими обычаями и воззрѣніями, писатель Пѣсни Пѣсней былъ знакомъ съ спеціально относящеюся къ его произведенію греческою литературою идиллическою и эротическою и, по ея вліянію, своихъ героевъ изобразилъ пастухомъ и пастушкою. Особенную близость имѣетъ Пѣснь Пѣсней къ идилліямъ Теокрита, съ которыми у нея много такихъ поразительныхъ параллелей, которые не могли быть дѣломъ случая. Напр., обожженная солнцемъ сиріянка (Теокр. Идилл. Х,25 и Песн. 1:6); козы раждающія двойни (Идилл. 1,14 и Песн. 4:2, Песн. 6:6); сравненіе голоса съ медомъ (Ид. ХХ,24 и Песн. 4:11), изображеніе лисицъ лакомящихся виноградомъ (Ид. V,112-113 и Песн. 2:15). Выраженіе П. П. "я уподобилъ тебя кобылицѣ въ колесницѣ фараона" писатель заимствовалъ изъ слѣдующаго мѣста Теокрита (Ид. ХVIII.30-31) "какъ кипарисъ служитъ украшеніемъ для сада а фессалійскій конь для колесницы, такъ Елена для лакедемонянъ". Формальное же сходство Пѣснь Пѣсней имѣетъ со второю идилліею Теокрита подъ заглавіемъ "волшебница", въ которой нѣкая дѣвица Simaitha разсказываетъ о своей любви къ одному молодому человѣку, который обѣщалъ любить ее, но обольстилъ и бросилъ. Въ этой идилліи есть діалогическіе рефераты какъ и въ Пѣсни Пѣсней; Simaitha передаетъ рѣчи своего возлюбленнаго и другихъ лицъ; даже ея монологъ есть не простое обращеніе къ себѣ, но, какъ въ Пѣсни Пѣсней, разсказъ обращенный къ слушателямъ. Есть въ "волшебницѣ" Теокрита и повторяющійся пѣсенный припѣвъ, соотвѣтствующій повторяющемуся заклинанію Пѣсни Пѣсней: φραζεο μεν Ερωτα, δθεν δχετο ποτνα Σελανα (Ид. 11, 69, 75, 81, 87, 95, 99, 111, 117, 125, 129, 135) И въ другихъ идилліяхъ Теокрита подобные припѣвы повторяются на болѣе замѣтныхъ мѣстахъ для усиленія впечатлѣнія какъ и въ П. П. (Идилл. VIII9, 30, 80 и Песн. 2:10, 15, Песн. 3:1-2). Изъ всего этого слѣдуетъ, что писатель Пѣсни Пѣсней зналъ Теокрита и вообще греческую эклогическую поэзію и пользовался ею для своей цѣли.
И такъ Пѣснь Пѣсней написана въ греко-македонскій періодъ еврейской исторіи. Требуется опредѣлить для происхожденія П. П. частнѣйшій пунктъ въ этомъ длинномъ періодѣ, начинающемся завоеваніями Александра и кончающейся паденіемъ втораго іудейскаго царства. Такъ какъ Пѣснь Пѣсней вся въ лазури и свѣтѣ, то она могла быть написана въ самые счастливые и свѣтлые историческіе дни, какіе только встрѣчаются въ этомъ періодѣ. Идя снизу вверхъ, Гретцъ не встрѣчаетъ такихъ дней отъ разрушенія Іерусалима (70-й годъ по Р. Хр.), на пространствѣ трехъ столѣтій, до Антіоха великаго (220 до Р. Хр.). Идя сверху внизъ и оставляя за собою полвѣка послѣ завоеваній Александра, до смерти Птоломея Лага, для того, чтобы греческіе элементы могли такъ глубоко проникнуть въ іудейскую жизнь, какъ это предполагается книгою П. П., Гретцъ встрѣчаетъ первую возможность необходимаго для происхожденія Пѣсни Пѣсней довольства и мира во времена зависимости іудеевъ отъ Египта. Въ третьемъ году Птоломея Евергета I (247-221), отдавшаго ва откупъ дань съ Іудеи и сосѣднихъ областей іудейскому откупщику Тобіаду Іосифу съ большими полномочіями, первый разъ начинаются внутреннія общенія лучшей части іудеевъ съ греками и метаморфоза въ жизни іудеевъ. Навѣщая часто александрійскій дворъ и имѣя доступъ съ своими деньгами ко дворцу и царскому столу, Iосифъ и его подручные чиновники по необходимости должны были воспринять многіе греческіе обычаи и - главное - изучить греческій языкъ. Это время и есть самый благопріятный медіумъ для происхожденія П. П.
Изъ немногаго, что говоритъ Іосифъ Флавій о Тобіадѣ Іосифѣ, ясно видно, что въ его время началось колебаніе въ сознаніи іудеевъ и первый шагъ къ эллинистическому отступничеству. Прежде всего откупщикъ Іосифъ пролилъ золотой дождь на Іудею. Собирая съ Іудеи, Самаріи, Финикіи и части Сиріи ежегодно около 10,000 талантовъ дани, онъ оставлялъ у себя почти половину этой суммы; чрезъ это многіе милліоны пошли въ обращеніе въ Іудеѣ. Если до него самые знатные іудеи владѣли только полями и скотомъ (Сир. 38:25 и д.), то въ 22 года управленія Іосифа явились въ іудейскихъ городахъ свои собственные крупные капиталисты. Вмѣстѣ съ тѣмъ іудеи почувствовали въ то время нѣкоторую политическую крѣпость. Если доселѣ іудеевъ одни (персы и македонскіе греки) притѣсняли, а другіе (самаритане, финикіяне) презирали, то паша Іосифъ умѣлъ смирить эти народцы и поставить іудеевъ выше всѣхъ ихъ.
Но это время имѣло и свои дурныя стороны. Богатство всегда сопровождается ослабленіемъ нравовъ, особенно богатство такъ легко достающееся. А примѣръ ослабленія нравовъ, роскоши и невоздержности всякаго рода показалъ іудеямъ египетскій дворъ и македонскіе греки. Пьянство и половая разнузданность при Птоломеяхъ стали обычнымъ порядкомъ жизни. Фактъ, передаваемый I. Флавіемъ о самомъ откупщикѣ Іосифѣ, лучше всего характеризуетъ нравственный упадокъ того времени. Онъ, внукъ первосвященника, присутствуя за столомъ царя Евергета, страстно влюбляется въ какую то танцовщицу и открывается въ этомъ своему брату, прося его посредничества. Брать обѣщаетъ помочь ему, но вмѣсто танцовщицы кладетъ на братнину постель свою собственную дочь, которую онъ напрасно старался выгодно пристроить замужъ въ Александріи (плодомъ этого кровосмѣшенія былъ младшій сынъ ІосиФа Гирканъ). Но іудейскій паша Iосифъ былъ не единственный въ то время іудей, гонявшійся за танцовщицами. Писатель того времени Іисусъ сынъ Сираховъ предостерегаетъ своихъ современниковъ въ Іудеѣ и Іерусалимѣ отъ пѣвицъ, танцовщицъ и блудницъ, расхищающихъ народный достатокъ (Сир. 9:1-6) и развращающихъ народную вѣру и законъ.
Пѣснь Пѣсней должна принадлежать именно этому времени, второму десятилѣтію управленія Іосифа(230-218), въ отношеніи къ которому вполнѣ объясняется ея полемическая тенденція. Если въ Пѣсни Пѣсней противопоставляется чистая любовь простой сельской іудеянки нечистой грубой любви пѣвицъ и танцовщицъ, то это вполнѣ приложимо къ указанной противоположности традиціонной іудейской любви и любви александрійской. Если дѣвица Пѣсни Пѣсней отказывается танцевать предъ зрителями и пѣть публично (Песн. 7:1), то этимъ она высказываетъ отрицаніе обычаямъ александрійскаго двора, успѣвшимъ перейти въ Іудею. Повторяющееся въ П. П. неоднократно заклинаніе не возбуждать любовь, т. е. преждевременно и насильственно, можетъ указывать на развившійся въ то время обычай выдавать дочерей по расчету за богатыхъ и знатныхъ, безъ вниманія къ ихъ склонности и прежде совершеннолѣтія. Суламита совѣтуетъ дочерямъ Іерусалина не быть безсмысленными и слѣпыми въ дѣлахъ любви и не требовать отъ другихъ любви къ себъ насильно. Равнымъ образомъ и всякая другая тенденціоаная полемика замѣчаемая въ П. П. противъ невоздержности и излишествъ всякаго другого рода вполнѣ идетъ къ этому времени перехода отъ крайней скудости жизни къ переполненію ея всѣми благами, какія только можетъ доставить богатство. Вообще во всю 600-лѣтнюю исторію послѣплѣннаго времени нѣтъ лучшаго момента дли появленія П. П. Отъ начала македонскаго владычества надъ іудеями до самого разрушенія Іерусалима, горизонтъ Іудеи никогда не былъ такъ ясенъ, народъ не веселился такъ беззаботно, какъ во время управленія Iосифа. Только это счастливое и довольное время могло вызвать розовыя картины Пѣсни Пѣсней. Что касается наконецъ эклогической формы П. П., то и она какъ нельзя болѣе идетъ этому времени. Теокрить, приглашенный ко двору Птоломея Филадельфа, написалъ въ Александріи свои первыя эклоги 284-275 и имѣлъ огромный успѣхъ; его не только всѣ здѣсь читали, ему подражали. Александрія стала въ извѣстной степени колыбелью буколической поэзіи. Это общее увлеченіе Теокритомъ не могло не коснуться и іудеевъ, сперва александрійскихъ, а потомъ и палестинскихъ, и вызвало свои мѣстныя подражанія. Для круга іудеевъ знакомыхъ съ Теокритомъ и была написава Пѣснь Пѣсней, и написана, конечно, авторомъ въ свою очередь изучавшимъ александрійскія идилліи. Уже первыя слова книги "если бы онъ поцѣловалъ меня", очевидно имѣющія значеніе какъ captatio benevolentiae lecloris, показываютъ стремленіе автора войти во вкусъ своего времени и заставить себя слушать. Цѣлію написанія Пѣсни Пѣсней было дезинфекцировать атмосферу начинающагося въ Іудеѣ растлѣнія нравовь чрезъ противоядіе эротической пѣсни и простой, безъискусственной любви. Дѣйствіе этого противоядія выразилось чирьемъ эллинскаго отступничества.
И такъ Пѣснь Пѣсней есть эпическая пѣснь любви съ эклогическимъ оттѣнкомъ и вставными діалогами, имѣющая задачею выставить идеалъ чистой любви противъ паденія нравовъ, открывшагося въ послѣдней четверти 3-го столѣтіа до Р. Хр. Основная ткань пѣсни состоитъ въ слѣдующемъ. Прекрасная Суламита, дочь Аминадава, уже лишившаяся отца, и потому пользующаяся полною свободою дѣйствій, простая сельская дѣвушка, - но владѣющая словомъ и пріятнымъ голосомь, любитъ нѣкоего идеальнаго пастуха, который пасетъ только между лиліями и прогуливается только на горахъ мирровыхъ, и любитъ чисто идеально, отстраняя всякое грубое прикосновеніе къ себѣ и храня, какъ высшее сокровище, свое цѣломудріе. Объ этой своей любви и касающихся ея обстоятельству благопріятныхъ и неблагопріятныхъ, Суламита разсказываетъ дочерямъ Іерусалима, дѣлая при этомъ постоянные намеки на современную израильскую молодежь, проводящую время въ пьянствѣ и волокитствѣ. Но такъ какъ эпическій разсказъ долженъ касаться давней народной жизни, то для приданія Пѣсни Пѣсней характера былины, въ ней выставлены древнія историческія имена и обстоятельства: Соломонъ, его жены и наложницы, дружина храбрыхъ, заведенная Давидомъ, городъ Тирца и проч.
Сочиненіе Гретца о книгѣ Пѣснь Пѣсней, вышедшие почти одновременно съ его сочиненіемъ о книгѣ Екклезіастъ (обѣ книги помѣчены 1871 годомъ), произвело большое впечатлѣніе, почти такое же, какое нѣкогда произвело сочиненіе о Пѣсни Пѣсней Евальда. Къ удивленію даже самъ Евальдъ, отличавшійся вообще крайнею нетерпимостію ко всему, что какъ нибудь противорѣчило его взглядамъ, къ новымъ изслѣдованіямъ Гретца отнесся не только снисходительно, но и съ выраженіемъ полнаго одобренія (Gotting. gelehrte Anzeigen, 1870, Stuck 36) [85]. Между прямыми послѣдователями Гретца, большею частію іудейскими учеными, для насъ достаточно упомянуть Алътшуля, признающаго взглядъ Гретца утвержденнымъ математически точно, и не гипотезою только, но послѣднимъ словомъ науки, и словомъ вполнѣ плодотворнымъ, вводящимъ книгу Пѣснь Пѣсней, доселѣ стоявшую у критиковъ совершенно изолированно, въ общую исторію человѣческой культуры (Der Geisf des hohen Liedes von Dr.Iakob Altschul. 1874). Но указанное Гретцемъ время происхожденія Пѣсни Пѣсней (218 годъ до Р. Хр.) Альтшуль принимаетъ только какъ прочно установленный terminus a quo, раньше котораго Пѣснь Пѣсней не могла явиться. Что же касается другаго пункта, позже котораго Пѣснь Пѣсней не должна была явиться, то разыскать его Альтшуль беретъ на себя. Такъ какъ, говоритъ онъ, до 70-го года по Р. Хр. о Пѣсни Пѣсней нигдѣ не упоминается, то это показываетъ, что раньше этого времени она не существовала. Споры между гиллелитами и шаммаитами о "нѣкоей книгѣ" Пѣснь Пѣсней показываютъ, что въ то время она производила впечатлѣніе только что явившагося прибавленія къ канону. Такимъ образомъ Пѣснь Пѣсней на тысячу лѣтъ моложе чѣмь ее считаютъ и написана уже по разрушеніи Іерусалима и храма Титомъ [86]. Такъ какъ въ то время царства Божія изъ евреевъ уже не существовало, то еврейскимъ писателямъ можно было заговорить свободнымъ человѣческимъ языкомъ. Этимъ объясняется отсутствіе въ П. П. всякой религіозной тенденціи. Предносившагося Гретцу возраженія, что такія свѣтлыя страницы, какія представляетъ Пѣснь Пѣсней, могли быть написаны только въ періодъ цвѣтущаго политическаго состоннія народа, Альтшуль не принимаетъ. Національное несчастье малыхъ народовъ, говоритъ онъ, вещь относительная, и что для дипломатовъ въ данное время есть величайшее несчастье, то для народа можетъ быть даже счастіемъ. Что же касается предполагаемой связи между политическимъ могуществомъ и процвѣтаніемъ искусствъ, то она ничѣмъ не доказана. Фаустъ Гете явился въ эпоху глубокаго политическая униженія Германіи. Государства высшаго политическая процвѣтанія слабы въ искусствѣ: англичане имѣютъ только одного Шекспира; французы не имѣютъ ни одного замѣчательнаго драматурга; Польша должна была пасть, чтобы въ ней могъ явиться Мицкевичъ (такъ и видно, что Альтшуль принадлежитъ къ польскимъ евреямъ). Такъ и Іудея должна была пасть, чтобы въ ней могла явиться высокая поэзія Пѣсни Пѣсней. Такова загадка искусства. Если же своимъ происхожденіемъ П. П. обязана паденію народа и его политическому обезличенію, то въ ней не можетъ быть никакихъ полемическихъ и узконаціональныхъ тенденцій; ея идея - изображеніе чистаго идеально любящаго сердца - вѣчна и интернаціональна. Возлюбленный Суламиты "онъ" - вѣчный анонимъ не еврейскій только, но общечеловѣческій. За исключеніемъ этихъ мыслей, во всемъ остальномъ Альтшуль рабски повторяетъ Гретца.
Какого же пріема заслуживаетъ новая гипотеза Гретца, претендующая навсегда замѣнить собою гипотезу драмы? Какъ мы уже замѣтили, Гретцъ старается сообщить своей Пѣсни Пѣсней только внѣшній видъ эпоса; но и это ему не вполнѣ удается. Даже съ внѣшней стороны строй его эпическаго разсказа нарушается тѣмь, что дочери Іерусалима, служащія въ первой половинѣ книги нѣмыми слушательницами, въ Песн. 5:8 измѣняютъ этой роли и выступаютъ съ вопросомъ Суламитѣ, и затѣмъ снова умолкаютъ, предоставляя Суламитѣ одной довести разсказъ до конца. Такимъ образомъ Пѣснь Пѣсней дѣлается уже не чистымъ эпосомъ, но эпосомъ стоящимъ на переходѣ въ драму, - чего въ принципѣ Гретцъ не принимаетъ, какъ истый семитъ рѣшительно отказываясь имѣть что либо общее съ гипотезою драмы. Но еслибы мы даже заставили Гретца согласиться, что въ его Пѣсни Пѣсней дочери Іерусалима соотвѣтствуютъ хору греческой драмы и потому только имѣютъ право выражать свои мнѣнія и прерывать выдѣлявшуюся изъ среды хора представительницу эпическаго повѣствованія, то для насъ все таки останется ненонятнымъ, почему Гретцъ позволяетъ дочерямъ Іерусалима подать голосъ только однажды Песн. 5:8, а во всѣхъ другихъ случаяхъ, даже на прямыя обращенія къ нимъ Суламиты, отказываетъ имъ въ выраженіи своего мнѣнія. Даже вопросъ, заключающійся въ Песн. 6:1, представляющій прямое продолженіе вопроса Песн. 5:9, у Гретца не принадлежитъ хору.
Еще болѣе не выдержанъ въ Пѣсни Пѣсней Гретца внутренній характеръ эпоса. То еще не эпосъ, гдѣ только разсказывается о прошедшемъ. Въ эпосѣ, какъ и въ драмѣ, должно быть изображено дѣйствіе въ его послѣдовательномъ ходѣ, а между тѣмъ въ Пѣсни Пѣсней, даже вь ея свободномъ переводѣ Гретца, его нѣтъ. Гретцъ устранилъ дѣйствіе Евальдовой фабулы - похищеніе Суламиты Соломономъ, но своей новой фабулы не создалъ. Указываемыя имъ стадіи въ любви Суламиты къ пастуху даютъ только абстрактное логическое развитіе, а не развитіе въ дѣйствіи. Особенно же страдаетъ эпическій характеръ Пѣсни Пѣсней Гретца отъ тѣхъ полемическихъ тенденцій, которыми онъ ее отягощаетъ. Забывая свои собственныя, кстати сказать оскорбительно грубыя, нападенія на Ренана за то, что тотъ признавалъ Пѣснь Пѣсней одновременно и народно-сценическою піесою и обличительною сатирою на дворъ Соломоновъ, Гретцъ теперь самъ опредѣляетъ Пѣснь Пѣсней именно такимъ же образомъ, потому что драматическое исполненiе Пѣсни Пѣсней указанное Ренаномъ весьма не далеко отъ того эпическаго исполненія, которое указываетъ Гретцъ. Въ сущности оба они не правы: какъ эпосъ, такъ и народная драма имѣють всегда такой непосредственный характеръ, что искать нарочитой полемики въ нихъ не приходится. И въ чемъ усматриваетъ Гретцъ черты полемическаго свойства? Въ двухъ трехъ стихахъ, построенныхъ по параллелизму противоположности? Но утверждать подобное значитъ не понимать художественнаго строя книги. Всякимъ художественнымъ произведеніемъ можетъ вызываться извѣстнаго рода противоположность безъ того, чтобы художникъ имѣлъ цѣлію создавать сатиру или полемизировать. Въ этомъ смыслѣ можно сказать, что предъ творцемъ античной статуи носилось представленіе безобразія или что Бетховенъ, пиша свои симфоніи, имѣлъ мысль о дисгармоніи. Но такъ какъ подобное противопоставленіе есть неизбѣжное логическое условіе всякаго движенія мысли и чувства и такъ какъ въ Пѣсни Пѣсней оно выражено весьма не чувствительно, гораздо болѣе нечувствительно чѣмъ думаетъ Гретцъ (изъ шести антитезовъ, выставленныхъ Гретцемъ, ни одинъ не можетъ назваться нарочитымъ), то и характеризовать собою книгу оно не можетъ.
Чего особенно нельзя было ожидать отъ Гретца, такъ это низведенія книги къ позднему времени 230-218 годовъ до Р. Христ. При всякомъ другомъ представленіи о нашей книгѣ, это время не было бы такъ неумѣстно, какъ при представленіи ея въ видѣ эпическаго произведенія. Эпосъ есть первый продуктъ народнаго самосознанія; онъ до такой степени дитя первобытнаго періода народной исторіи, что попытки создавать его искусственно въ позднѣйшее время никогда не удавались. Между тѣмъ Гретцъ остановился не только на послѣднемъ времени древнееврейской исторіи, но и на времени глубокаго и всесторонняго народнаго паденія, совершенно чуждомъ тѣхъ свѣтлыхъ и живыхъ красокъ, которыя отразились въ Пѣсни Пѣсней. Напрасно Гретцъ употребляетъ усилія, чтобы избранное имъ время откупщиковъ Тобіадовъ представить въ розовомъ свѣтѣ и изъ Іосифа Тобіада дѣлаетъ благодѣтеля народа, равнаго Нееміи и даже превосходящаго его. То благополучіе, какое создалъ Іосифъ, было слишкомъ относительнымъ благополучіемъ его друзей и его партіи. Для страны же, подвластной тогда чужеземному игу, обреченной на уплату тяжелой дани, это было самое печальное время. Историкь Іосифъ Флавій, называя Тобіада Іосифа въ своемъ смыслѣ честнымъ и великодушнымъ, въ тоже время изображаетъ рѣзкими чертами жестокость его управленія. Самъ нищій, но страстно желающій обогатиться, и въ тоже время обязанный обогащать своихъ александрійскихъ покровителей, паша Іосифъ Тобіадъ не останавливался ни предъ чѣмъ въ своихъ вымогательствахъ при сборѣ податей. Когда, прибывъ, въ Аскалонъ, Іосифъ не нашелъ желаемаго пріема, онъ не задумался воспользоваться выпрошеннымъ имъ отъ царя Птоломея двухъ тысячнымъ отрядомъ войска и произвелъ рѣзню въ городѣ, а имущества убитыхъ отослалъ въ подарокъ царю. Впослѣдствіи, когда сынъ Іосифова кровосмѣшенія Гирканъ, наслѣдовавшій жадныя и эгоистическія стремленія своего дяди - отца, однажды былъ допущенъ къ столу царя Птоломея, царскій шутъ Трифонъ сложилъ предъ Гирканомъ кучу обглоданныхъ костей, и сказалъ указывая на нихъ и на Гиркана: "отецъ этого Гиркана такъ обглодалъ Сирію, какъ его сынъ обглодалъ эти кости". На восточномъ берегу Іордана, не вдалекѣ отъ Хешбона, доселѣ еще сохранились развалины большаго укрѣпленія, построеннаго Гирканомъ для защиты отъ своихъ братьевъ - соперниковъ. Одного этого нѣмаго памятника, состоящаго изъ огромныхъ подземныхъ гротовъ, и конечно стоившаго народу многихъ слезъ и крови (и нынѣ еще этотъ памятникъ называется замкомъ невольниковъ, касръель-абдъ), достаточно для характеристики тогдашняго тяжелаго и смутнаго времени. Если что справедливо въ начертанной Гретцемъ картинѣ этого времени, то это только распространеніе Іосифомъ и его партіею александрійскаго разврата въ Іудеѣ. Но это то и препятствуетъ пріурочивать къ тому времени высокіе идеалы Пѣсни Пѣсней.
Путь, которымъ дошелъ Гретцъ до своего "открытія" времени происхожденія Пѣсни Пѣсней, путь математически строгій и точный, какъ его опредѣляетъ Альтшуль, есть путь филологическихъ сопоставленій. Но мы уже не разъ имѣли случай указывать, - какое значеніе имѣетъ такъ называемый позднѣйшій элементъ языка въ Пѣсни Пѣсней и вообще во всѣхъ ветхозавѣтныхъ книгахъ, заключающихъ вь себѣ, по выраженію Іеронима (Ис. 7:14), слова всевозможныхъ языковъ. Одни изъ указанныхъ Гретцемъ неогебраизмовъ, неогебраизмы въ строгомъ смыслѣ, вошли въ Пѣснь Пѣсней случайно во время позднѣйшихъ переписокъ книги; другіе не суть неогебраизмы и признаются таковыми только по недоразумѣнію критиковъ [87]. Тоже нужно сказать и о грецизмахъ Пѣсни Пѣсней. Одни изъ нихъ, доказанные и очевидные грецизмы, вмѣстѣ съ неогебраизмами, могли быть внесены перепіщиками (напр. aphiijon, thalpioth); другіе же суть мнимые грецизмы и съ равнымъ правомъ могутъ считаться еврейскими архаизмами. Если бы при разсмотрѣніи ветхозавѣтнаго лексикона держаться указаннаго Гретцемь начала созвучій, тогда пришлось бы многія изъ основныхъ и самыхъ употребительныхъ еврейскихь словъ отнести къ грецизмамъ и романизмамъ, напр. לקה=λαγχανω, פרה=φερω=fero, פלגש=παλλαχις=pellex. и т. под., и П. П. тогда пришлось бы отнести не ко времени Тобіадовъ, а гораздо ниже, въ эпоху мидрашей и талмудовъ, гдѣ несомнѣнно существуютъ тѣ отношенія еврейскаго языка къ греческому, которыя Гретцъ находитъ въ Пѣсни Пѣсней [88]. Намъ кажется, что, при нынѣшнемъ состояніи ветхозавѣтной критики, филологическія соображенія могутъ имѣть только второстепенное значеніе, какъ побочныя поддержки другихъ положительныхъ основаній. Ставить же ихъ исходными пунктомъ въ рѣшеніи вопроса, какъ это дѣлаютъ Гартманъ и Гретцъ, по меньшей мѣрѣ опасно.
Далѣе указанные Гретцемъ въ Пѣсни Пѣсней археологическіе реалы и обычаи конечно могли бы имѣть значеніе, если бы можно было доказать ихъ греческое происхожденіе; но это то именно и недоказано. 1) Употребленіе носилокъ - чисто восточный обычай, извѣстный уже древнимъ египтянамъ и доселѣ существующій на востокѣ. По свидѣтельству мишны (Sota 49, і) во время войнъ Адріана существовавшій дотолЬ обычай - носить невѣсту на носилкахъ былъ уже запрещенъ іудеямъ. Спрашивается, когда же этотъ обычай успѣлъ привиться у іудеевъ, если, по мнѣнію Гретца, носилки первый разъ стали входить въ употребленіе въ Іерусалимѣ только при Иродѣ. Древне раввинская литература извѣстность брачныхь носилокъ и балдахина относитъ ко временамъ патріархальнымъ. Но если бы даже до македонскаго періода евреямъ и небыли извѣстны носилки, то и тогда указаніе на нихъ въ Песн. 3:8 ровно ничего не доказываетъ, потому что обозначающее ихъ греческое слово aphirjon случайно попало въ еврейскій текстъ изъ LXX; но греческое слово, употребленное вмѣсто еврейскаго, не сдѣлало греческій обычай еврейскимъ. 2) Возлежаніе за столомь также не есть первоначальный обычай грековъ, но заимствовано ими съ востока, гдѣ оно извѣстно до настоящаго времени, независимо отъ грековъ. Существованіе его у древнихъ евреевъ достаточно подтверждается свидѣтельствомъ (Амос. 6:4) "они ядятъ отборныхъ овновъ, лежа на ложахъ изъ слоновой кости и развалившись на диванахъ своихъ". (Ср. Есе. 7,8). 3) Обычай возлагать вѣнки на жениховъ не могъ быть греческимъ; о немъ упоминается уже Ис. 61:10. По свидетельству мишны (Sota 9, 14), этотъ исконный евреійскій обычай прекратился во время войнъ Веспасіана, когда, въ знакъ народной печали, представители іудейства запретили вѣнчать жениховъ вѣнками; въ дополненіе къ этому во время войны Тита это запрещеніе было распространено и на невѣстъ. 4) Ночные стражи, причиняющіе въ Пѣсни Пѣсней оскорбленіе Суламитѣ, были извѣстны у евреевъ издавна. Изъ Притч. 7:7-33 видно, что ночныхъ скиталицъ задерживали на улицахъ, такъ что если онѣ ночью и показывались, то только съ большою опасностію. Слѣдовательно, и безъ предположенія нарочито организованныхъ городскихъ патрулей, мѣста Песн. 3:5, Песн. 5:7 будутъ совершенно понятны. 5) Касательно употребленія мрамора нужно замѣтить, что онъ упоминается между строительнымъ матеріаломъ уже при Давидѣ 1Пар. 29:2. О мраморныхъ столбахъ говорится Есф. 1:6 и проч. 6) Наконецъ яблоки и стрѣлы, какъ символическія выраженія любви, самими греками взяты у восточныхъ народовъ, вавилонянъ и персовъ. Впрочемъ о "стрѣлахъ" любви въ Пѣсни Пѣсней вовсе и не упоминается (רשף значитъ пламя, искры, а не стрѣлы, сравн. талм. Pes. IIІ, 2).
Наконецъ вліяніе на Пѣснь Пѣсней идиллій Теокрита, завершающее у Гретца рядъ доказательств поздняго происхожденія Пѣсни Пѣсней, - совершенно фантастическое предположеніе. Любовь у греческихъ буколиковъ имѣла видъ нечистый (любовь къ мальчикамъ), и могла только отталкивать цѣломудренное іудейское чувство, тѣмъ болѣе что, по мысли самого Гретца, Пѣснь Пѣсней должна была выставить на видъ противоположный священный характеръ любви; такимъ образомъ если бы писатель Пѣсни Пѣсней даже зналъ Теокрита, то и тогда какъ нибудь пользоваться имъ онъ не счелъ бы для себя позволительнымъ. Что же касается видимаго сходства нѣкоторыхъ выраженій Пѣсни Пѣсней и идиллій Теокрита, то оно ровно ничего не показываетъ. Нѣчто сходное въ выраженіи можно находить между всѣми библейскими писателями съ одной стороны и классическими съ другой, когда они говорятъ объ одномъ и томъ же предметѣ. Комментаторы прошлаго вѣка, любившіе классическую литературу и основательно знавшіе ее, для каждаго общаго мѣста ветхаго завѣта указывали параллельное мѣсто у классиковъ. Но это - мѣста въ собственномъ смыслѣ параллельныя, т. е. не встрѣчающіяся между собою въ исторіи своего происхожденія и один изъ другихъ не выходящія. Много подобныхъ параллельныхъ мѣстъ Гретцъ могъ бы найти для Пѣсни Пѣсней не только у Теокрита и древнихъ классиковъ, но и у новѣйшихъ писателей, не имѣвшихъ никакого отношенія къ Пѣсни Пѣсней. Языкъ любви и понынѣ тотъ же, какимъ онъ былъ во время Соломона. Развѣ не встрѣчаются и у нашихъ поэтовъ употребительныя въ Пѣсни Пѣсней сравненія молодыхъ дѣвицъ съ пальмою, лиліею, горлицею и проч.? Сравненіе же красавицы съ конемъ (Песн. 1:9), не обычное у европейскихъ народовъ, доселѣ весьма употребительно на востокѣ, у персовъ и арабовъ и, слѣдовательно, не представляетъ такого спеціальнаго признака, по которому можно было бы узнавать родство двухъ отдѣльныхъ писателей пользующихся этимъ сравненіемъ (автора П. П. и Теокрита) [89].
Между тѣмъ невозможность происхожденія Пѣсни Пѣсней въ позднее время 230-218 годовъ до Р. Хр. доказывается положительными свидѣтельствами. Дѣло въ томъ, что Гретцъ считаетъ Пѣснь Пѣсней современною книгѣ сына Сираха и даже пользуется нѣкоторыми чертами последней для изображенія эпохи создавшей Пѣснь Пѣсней. Но во первыхъ, въ книгѣ Сираха уже упоминается Пѣснь Пѣсней не только какъ существующая, но и какъ стоящая въ ряду произведеній Соломона (Сир. 47:19). Но приписать современную, только что явившуюся книгу Соломону Іисусъ сынъ Сираховъ ни въ какомъ случаѣ не могъ. Во вторыхъ въ тосефтѣ (Iadaim, 11) есть слѣдующее свидѣтельство о судьбѣ книги сына Сирахова и всѣхъ другихъ книгъ явившихся вмѣстѣ съ нею и позже: "на соборѣ іамнійскомъ были признаны неканоническими книга бенъ-Сира (Сираха) и другія книги написанныя מכאן ואילך т. е. въ періодъ отъ написанія книги бенъ-Сира (Сираха) и далѣе". Спрашивается теперь, какимъ образомъ книга Пѣснь Пѣсней могла явиться въ это время и остаться каноническою, если, по указанному правилу, все, что явилось въ это время, по тому самому уже не существовало для канона? Это тѣмъ болѣе было бы невозможно, что по преданію (іер. Sanhedrin, p. 28, a) устраненіе изъ канона книги Сираха главнымъ образомъ было дѣломъ р. Акибы того самого, которому, по мнѣнію Гретца, Пѣснь Пѣсней обязана утвержденіемъ своего каноническаго достоинства. Что же касается мнѣнія Альтшуля о происхожденіи Пѣсни Пѣсней въ 70 году по Р. Хр., то это есть только болѣе прямое и послѣдовательное проведеніе основаній самого Гретца (если Пѣснь Пѣсней не случайно, но отъ самаго происхожденія своего заключаетъ въ себѣ массу новоеврейскихъ словъ, тогда чѣмъ ближе будетъ стоять Пѣснь Пѣсней ко времени изданія мишны тѣмъ лучше). Къ этому нужно прибавить, что другой агіографъ, носящій въ преданіи імя Соломона, книга Когелетъ, имѣющая, по мнѣнiю Гретца, такіе же позднѣйшіе элементы, отнесена имъ ко времени Ирода. Почему бы для соблюденія последовательности, не придвинуть было къ этому же времени за одно и Пѣснь Пѣсней? Внѣшній блескъ царствованія Ирода великаго во всякомъ случаѣ болѣе соотвѣтетвовалъ бы появленію Пѣсни Пѣсней, чѣмъ блѣдное время Тобіадовъ [90].
Если Гретцъ нашелъ въ Пѣсни Пѣсней лебединую эпическую пѣснь близяшагося къ паденію іудейскаго царства и употребляющаго усилія предотвратить это паденіе, то параллельный ему другой критикъ элистъ Лудвикъ Ноакъ видитъ въ Пѣсни Пѣсней такую же лебединую эпическую пѣснь или балладу сѣвернаго израильская царства, изображающую посдѣднюю вспышку его политической жизни. Баллада Пѣсни Пѣсней, по Ноаку, состоитъ изъ пяти малыхъ балладь, раздѣляемыхъ, какъ у драматистовъ, заклинаніями, впрочемъ такимъ образомъ, что заклинанія эти образуютъ не заключительные припѣвы, а начальные, и заклинаютъ не сернами и полевыми ланями, а войсками и битвами, и во всей пѣсни Ноакъ слышитъ не звуки любви, а громы воинскаго оружія. Общее содержаніе Пѣсни Пѣсней можно выразить такъ: израильское царство, подпавшее владычеству Ассиріи при Салманассарѣ, не можетъ вынести потери своего "гордаго вѣнца" и, пользуясь вступленіемъ на ассирійскій престолъ новаго царя Сеннахирима, задумываетъ возстаніе противъ Ассиріи при содѣйствіи одного "возлюбленнаго" или союзника, эпіопскаго царя Таррака, владѣнія котораго, по мнѣнію Ноака, были пограничны Самаріи и лежали на Ливанѣ.
Первая пѣснь или первая баллада, отъ начала книги до перваго заклинанія (Песн. 1:2 - Песн. 2:6), представляетъ Самарію раздумывающею надъ своимъ печальнымъ положеніемъ порабощенія и создающею планъ возобновленія своей политической жизни. Она приходитъ къ предсказателю и спрашиваетъ, будеть ли успѣхъ, если она обратится за помощію къ тому союзнику, котораго она имѣетъ въ виду? Предсказатель отвѣчаетъ утвердительно. Имя союзника Самаріи, героя Пѣсни Пѣсней, не названо въ началѣ книги, какъ не названо имя героя въ началѣ Одиссеи. Тѣмъ не менѣе здѣсь указаны намеки, по которымъ его не могъ не узнать внимательный современный читатель. Онъ называется здѣсь "господиномъ зелени" или красоты (schemenath warak − такъ читаются у Ноака нынѣшнія слова Пѣсни Пѣсней schemen thurak, мѵро разлитое), чѣмъ указывается сѣверо-ливанская мѣстность Адониса, гдѣ въ послѣдніе годы существованія израильскаго царства процвѣтало царство эфіопское (Ис. 18:1, Ис. 20:2, Мих. 5:4, Авв. 3:7). Самимъ "господиномъ зелени" былъ именно эфіопскій царь Таррака, упоминаемый Ис. 37:9, в на театрѣ сирійской исторіи. Если далѣе онъ изображается окруженнымъ знаменами (Ноакъ читаетъ alamath, въ арабскомь словоупотребленіи знамена, вмѣсто еврейскаго alanjoth, дѣвицы), то это соотвѣтствуетъ тому что на египетскихъ памятникахъ Таррака изображается именно среди знаменъ. Тацитъ передаетъ древнее свидѣтельство, что евреи вышедшіе изъ египта были сродни эфіопамъ. По этой причинѣ и Таррака въ П. П. называетъ свою союзницу Самарію rajah, т. е. родная, близкая.
Вторая пѣснь баллады Песн. 2:7 - Песн. 3:4 изображаетъ уже открывшееся возмущеніе Самаріи противъ Ассиріи при Сепнахиримѣ. По свидѣтельству ассирійскихъ надписей, во время Сеннахирима израильтяне возстали противъ поставленнаго Ассиріею вицекороля Падіи, жившаго въ Намкаруно. Вицекороль этотъ былъ никто иной какъ тесть іудейскаго царя Іосіи, дѣдъ съ матерней стороны царя Іоакима (2Цар. 23:16 LXX). Въ виду возстанія, Падія бѣжалъ въ Іерусалимъ, а возставшіе обратились за помощію къ царю Пелузіума, приславшему затѣмъ вспомогательное войско, которое Сеннахиримъ разбилъ при Анаку и тѣмъ возстановилъ Падію въ его вицекоролевствѣ. Этотъ именно историческій фактъ передаютъ слѣдующіи партіи баллады Пѣсни Пѣсней. Такъ какъ по 2Цар. 19:19 усмиреніе самарійскаго возстанія совершилось не вдругъ, но продолжалось три года, то этимъ тремъ годамь соотвѣтствують три слѣдующія пѣсни баллады, вторая, третья и четвертая, а потому нечего удивляться, что и въ четвертой пѣсни Таррака изображается еще полнымъ владѣтелемъ Самаріи. Собственно во второй пѣсни изображается первый шагъ сближенія между Самаріею и Таррака и ихъ взаимный договоръ о союзѣ. Самарія - невѣста Таррака хочетъ удержать его подолѣе у себя, на виноградникахъ Самаріи, но ему некогда долго отдыхать; онъ спѣшитъ на горы Батаръ, мѣстопребываніе ассирійскаго вицекороля Падіи. По удаленіи жениха Таррака, невѣста Самарія устремляется за нимъ сама и ищетъ его въ городѣ Но, Діосполисѣ сирійскомъ (частицу נא Песн. 3:1, Ноакъ читаетъ какъ имя города Но).
Третья пѣснь баллады (Песн. 3:6 - Песн. 5:7), изображаетъ не свадебный поѣздъ Соломона, а торжественный въѣздъ царя Таррака съ войскомъ въ Самарію, взятую имъ подъ свое покровительство. Таррака называется здѣсь царемъ мира (такъ читаетъ Ноакъ встречающееся въ 3-й главѣ имя царя Соломона), и принести дары ему приглашаются даже дочери Сіона, т. е. іудейскія колоніи бывшія въ Самаріи. Далѣе самъ герой Таррака высказываетъ свою радость о сверженіи ассирійскаго ига; то что называютъ описаніемъ красоты дѣвицы въ 4-й главѣ, есть описаніе войска и красоты освобожденной Самаріи. Но опять герой, освободитель Самаріи, Таррака, не долго остается въ ея объятіяхъ. Какъ потомокъ дикаго ловца Нимврода, сына Куша, онъ не можетъ переселить своей тоски по роднымъ горамъ, и во второй половинь пѣсни уже является на горѣ Мирры (нынѣ Бейтъ-Мирри), на сѣверовостокъ отъ древняго Бейрута и въ свою очередь приглашаетъ сюда героиню. Это поэтическое изображеніе нужно понимать въ томъ смыслѣ, что въ это время южныя границы Самаріи были защищены эфіопскимъ гарнизономъ, такъ что строевой союзной эфіопско-самарійской арміи можно было передвинуться на сѣверъ. Такъ какъ указываемыя здѣсь въ описаніи краски постепенно вводитъ отъ осенняго мѣсяца Тисри, упоминаемаго въ первой половинѣ пѣсни, въ средину лѣта, которое при этомъ описывается какъ прошедшее, то заключеніе третьей пѣсни баллады падаетъ на конецъ 691 года, когда Сеннахирит собрался наконецъ явиться для возстановленія своего вицекороля въ Самарію. Въ это время Таррака былъ разбитъ Сеннахиримомъ; но обь этомъ пораженіи здѣсь говорится какъ о лѣтнемъ короткомъ снѣ, который скоро долженъ прерваться. Героиня Пѣсни Пѣсней встала, чтобы идти на выручку своего союзника, къ мѣсту лагеря Сеннахирима, въ Іерусалимъ; но ее бьютъ стражи города − пророки Іеговы. Въ заключеніи пѣсни побежденный Таррака восхваляется уже какъ побѣдитель. Въ чемъ состояла побѣда Таррака надъ Сеннахирнмомъ, объясняютъ египетскія надписи, въ которыхъ приписывается царю Таррака какъ побѣда то бѣгство ассирійскаго войска изъ-подъ стѣнъ Іерусалима, которое въ библейскихъ книгахъ изображается какъ чудесное явленіе.
Четвертая пѣснь, Песн. 5:8 - Песн. 7:14, представляетъ героиню Пѣсни Пѣсней изнемогающею отъ любви къ Таррака, своему союзнику, побѣдителю Ассиріи, который теперь вполнѣ принадлежитъ ей и котораго она подробно описываетъ Песн. 5:11-16. По свидѣтельству египетскихъ памятниковъ, царь Таррака имѣлъ въ супружествѣ дочь Самаріи (?), Амунти-Кегатъ (имя еврейскаго происхожденія). Названіе же Суламиты не есть собственное имя героини П. П.; по значенію оно равно sansunim вершина, и указываетъ извѣстную вершину горы Самаріи (по Ноаку Сафедъ), съ которой открывается зрителю видъ на Гуле и геннисаретское озеро. Если въ первой пѣсни баллады ясно указывался ландшафть западно ливанскій, то здѣсь не менѣе ясно указываются окрестности генніісарегскаго озера.
Пятая пѣснь баллады (вся восьмая глава). Между четвертою и пятою пѣснію нужно предположить промежутокъ нѣсколькихъ лѣтъ, въ теченіе которыхъ герои Пѣсни Пѣсней наслаждались счастіемь и миромъ, именно до смерти Сеннахириыа (580). Въ пятой пѣсни миръ героевъ снова нарушается походомъ Асаргадона, о которомъ говорится Ис. 24-26 и цѣлію котораго было сокрушить «змія летучаго», свившаго гніздо въ виноградникахъ Самаріи (Ис. 27:1) - Упоминается въ балладѣ даже имя Асаргадона хотя прикровенно. Дѣло въ томъ, что имя Асаргадонъ состоить изъ двухъ ассирійскихъ словъ: асар − знамя и гадан − коршунь. По еврейски же коршунъ переводится buz, каковое слово и встрѣчается П. П. Песн. 8:7. Если въ Песн. 8:11 упоминается Ваалъ-Гамонъ, т. е. господинъ множества, то и это есть одно изъ именъ въ титулѣ ассирійскихъ царей. Походомъ Асаргадона Самарія была окончательно уничтожена и звѣзда Таррака погасла, впрочемъ только на сирійскомъ горизонтѣ. Разставшись съ своею возлюбленною Самаріею, Таррака удалился на берега Нила, гдѣ умертвивъ Фараона Нехао I, воцарился на его престодѣ. Уже въ началѣ пятой пѣсни гибнущая Самарія съ безпокойствомъ ищетъ своего союзника, куда то пропавшаго въ рѣшительную минуту.
Когда же могла быть написана баллада П. П.? Какъ лебединая пѣснь израильскаго царства, она современна описываемымъ въ ней событіямъ. По мнѣнію Ноака, Пѣснь Пѣсней скоро послѣ своего появленія быстро распространилась во всемъ древнемъ мірѣ. Не говоря уже о Сиріи и Ассиріи, гдѣ ее очень хорошо знали, она была извѣстна и въ Іерусалимѣ и даже на берегахъ Нила, куда ее занесли сподвижники Таррака. Ее зналъ уже пророкъ Исаія, какъ это видно изъ Ис. 23:15, гдѣ онъ говоритъ о забытой блудннцѣ П.П. ходящей пo городу съ пѣснію и изъ Ис. 29:11, гдѣ "запечатанная", т. е. прикровенно написанная, книга есть именно баллада Пѣснь Пѣсней. Ее зналъ пророкъ Аввакумъ, построившій по ея образцу свою плачевную пѣсню, Авв. 2:5-10, хотя действительное содержаніе П. П. было уже загадкою для Аввакума какъ и для Исаіи. - Изъ послѣдняго замѣчанія можно было бы заключить, что объясненіе Пѣсни Пѣсней у Ноака есть объясненіе аллегорическое. Но надъ всякимъ аллегорическимъ объясненіемъ Ноакъ смѣется. "Если, говорить онъ, я отрываюсь отъ буквы П. П., то только отъ той буквы, которая въ позднѣйшее время случайно установилась для книги, по отношенію же къ возстановляемому мною первотексту Пѣсни Пѣсней мое объясненіе есть буквально историческое". Поэтому его нельзя смѣшивать съ другими подобными историческими объясненіями, но исходящими изъ нынѣшняго текста П. П. и потому имеющими аллегорическiй или историко аллегорическій характеръ. Въ подробное опроверженіе баллады Ноака входить счытаемъ совершенно излишнимъ по той причинѣ, что разсматриваемая имъ Пѣснь Пѣсней есть не наша каноническая Пѣснь Пѣсней, а совершенно иная, представляющая въ собственномъ смыслѣ сочиненіе самого Ноака. Но свое собственное сочиненіе всякій можетъ толковать по своему собственному усмотрѣнію [91].
Что касается нынѣшняго текста Пѣсни Пѣсней, то для него Ноакъ придумалъ еще другое объясненіе, которое онъ назвалъ гипотезою LXX толковниковъ. Если уже Исаія и Аввакумъ затруднялись понять дѣйствительный смыслъ П. П., побѣдоносно раскрытый Ноакомь, то LXX, по мнѣнію этого критика, стояли къ книгѣ П. П. въ такомъ же отношеніи, въ какомъ стоятъ нынѣшніе изслѣдователи, утратившіе всякую нить къ объяснеиію нашей книги и вынужденные прибѣгать къ посильнымъ гипотезамъ. Когда LXX героемъ Пѣсни Пѣсней называютъ Соломона, нарицательное имя "царя мира" для позднѣйшихъ евреевъ, когда они говорятъ о его брачной церемоніи и проч., то они дѣлаютъ тоже самое, что дѣлаютъ новѣйшіе толкователи, старающіеся во чтобы то ни стало объяснить напр. 45-й псаломъ (Пс. 45) о бракосочетаніи Ахава и Іезавели и т. под. Иначе сказать, подъ царемъ мира LXX понимали въ П. П. другое, извѣстное имъ и, конечно, дружественное іудеямъ лицо, бракосочетаніе котораго, по ихъ мнѣнію,было нѣкоторымъ благопріятнмъ знаменемъ для народа Божія. Но въ современной LXX исторіи іудеевъ сюда можетъ имѣть отношеніе только время 150-145 годовъ до Р. Хр., когда сирійскій временщикъ Александръ Валъ, какъ сынъ (мнимый) Антіоха IV ЕпиФана, сдѣлался владѣтелемъ Сиріи и утвердилъ свою резиденцію въ приморскомъ городѣ Галилеи. Съ этимъ царемъ въ наилучшихъ отношеніяхъ стоялъ князь изъ Маккавеевъ Іонафанъ, получившій отъ него за свою вѣрность топархію города Аккарона и крѣпость Баніасъ съ ея округомъ. Этого одного уже было достаточно, чтобы Александръ Валъ въ глазахъ неоіудеевъ явился желаннымъ "царемъ мира" т. е. Соломономъ, по противопотложности свѣжему еще въ народной памяти царствованію Антіоха Епифана. Но эта надежда на открывающееся мирное время закрѣпилась еще тѣмъ обстоятельствомъ, что Александръ Валъ сталъ въ дружественныя отношенія съ Птоломеемъ IV Филомсторомъ, чрезъ свое супружество съ его дочерью Клеопатрою (150). Бракосочетаніе Александра Вала съ этою знаменитою египетскою принцессою и служитъ предметомъ Пѣсни Пѣсней по LXX. Если невѣста П. П. LXX называется дочерью Надава (Песн. 7:2), то это нужно понимать въ смыслѣ указанномъ 1Мак. 9:37. На имя Клеопатры LXX прямо указываютъ Песн. 4:12 употребленнымъ тамъ дважды выраженіемъ χεχλεισμενοζ от χλειω. Валъ Гамонъ Песн. 8:11 есть имя наперстника Александрова Аммонія. Другія собственные имена, явившіяся въ П. П. LXX, указывали Александру Валу мѣста его побѣдъ и вообще область его царствованія. - Такимъ образомъ предполагаемое Ноакомъ пониманіе Пѣсни Пѣсней со стороны ея греческаго переводчика было уже толкованіемъ отчасти буквальнымъ, отчасти аллегорическимъ. Но такъ какъ, по мнѣнію Ноака, греческій переводчикъ (LXX) этой книги былъ не только переводчикъ, но и авторъ того вида ея, который она имѣетъ въ канонѣ, то внесенный имъ въ Пѣснь Пѣсней аллегорическій элементъ не долженъ распространяться на первоначальный смыслъ книги. Хотя и первоначальная Пѣснь Пѣсней у Ноака говоритъ не о любви а объ одномъ эпизодѣ изъ исторіи израильтянъ, но такое содержаніе книги дается у него не какимъ либо отвлеченіемъ отъ буквы, но именно тою буквою, какую онъ возстановляетъ для нашей книги.
Гипотеза Ноака, въ планѣ нашего обозрѣнія, представляетъ финалъ всѣхъ буквальныхъ объясненій книги Пѣснь Пѣсней. Мы остановились на ней нѣсколько болѣе подробно, чѣмъ она заслуживала, собственно для того, чтобы показать читателю, до чего наконецъ договорилась современная отрицательная критика въ занимающемъ насъ вопросѣ.
