Новый способъ разгадки Пѣсни Пѣсней
Показавъ несостоятельность всѣхъ существующихъ взглядовъ на книгу Пѣснь Пѣсней, мы могли бы считать свою задачу оконченною и не выступать съ своимъ личнымъ взглядомъ. Въ виду неудачь, постигшихъ всѣ попытки объясненія нашей книги, не странно ли расчитывать на какой либо успѣхъ и удовлетворительное рѣшеніе вопроса? И не основательно ли замѣчаніе Павлюса, высказанное сто лѣтъ тому назадъ, что благоразумный изслѣдователь долженъ беречь свой взглядъ на Пѣснь Пѣсней про себя и не затруднять науку какими бы то ни было новыми соображеніями, навѣрное неудовлетворительными и слабыми? Мы бы такъ и сдѣлали, но дѣло въ томъ, что взглядъ, который мы имѣемъ въ виду, не есть, строго говоря, нашъ взглядъ, но имѣетъ свою исторію.
Заинтересовавшись въ высшей степени загадкою Пѣсни Пѣсней и не видя возможности придти къ какому либо рѣшенію на основаніяхъ западной науки, мы рѣшились обратиться за помощію къ восточной наукѣ, восточному міросозерцанію, восточному искусству въ разрѣшеніи загадокъ, тѣмъ болѣе что книга Пѣснь Пѣсней своимъ появленіемъ принадлежить во всякомъ случаѣ востоку. Когда въ 1874 году намъ привелось жить въ Палестинѣ, то вопросъ о книгѣ Пѣснь Пѣсней былъ однимъ изъ первыхъ вопросовъ, какіе были предложены нами на разрѣшеніе этой странѣ преданій въ лицѣ ея нинѣшнихъ обитателей. Но чтобы и здѣсь не встрѣтиться съ западными теоріями, въ значительной степени уже успѣвшими проникнуть на самый востокъ и подкупить его преданія, мы поставили себѣ задачею искать рѣшеній своихь вопросовъ между людьми не имѣвшими никакихъ сношеній съ европейцами, но проникнутыми дѣвственнымъ восточнымъ міровоззрѣніемъ, знакомыми съ восточными литературами и въ тоже время знающими библію и по возможности остроумными въ восточномъ смыслѣ слова. Какъ на весьма подходящее для нашей цѣли лицо намъ указали одного еврея (по другимъ слухамъ еврея — прозелита изъ персовъ) только что прибывшаго предъ тѣмъ въ Іерусалимъ изъ Персіи, въ молодости проживавшаго въ Іерусалимѣ и Тиверіадѣ, потомъ заброшеннаго судьбою въ Персію и долгое время бывшаго сказочникомъ въ тегеранскихъ кофейняхъ, наконецъ превратившагося въ знахаря. Звали его Самуилъ Тайяръ. Крѣпко уже покосившійся надъ тяжестію своихъ 75 лѣтъ, весь высохшій, настоящая мумія поднятая изь древняго хранилища, Тайяръ глядѣлъ какимъ то мифомъ, по выражению нашего іерусалимскаго драгомана (c’est un vrai m ythe); такъ мало онъ принадлежалъ дѣйствительности и окружающему міру. Не смотря однакожъ на это, или можетъ быть именно по тому самому, его появленіе было цѣлымъ событіемъ на іерусалимскомъ гетто. Предварившая его прибытіе слава его какъ феноменальнаго восточнаго мудреца, привлекла къ нему цѣлый рой нынѣшнихъ іерусалимскихъ книжниковъ и фарисеевъ - какъ врача извѣстной на востокѣ - персидской школы, его немедленно окружили больные, къ которымъ безошибочно можно причислить цѣлую половину еврейскаго населенія Іерусалима; какъ предсказателя, его окружила вся остальная часть жителей-евреевъ. Когда утромъ, при восходѣ солнца, Тайяръ шелъ молиться къ стѣнѣ плача, весь Сіонъ былъ на ногахъ, а улица Давида покрывалась сплошною массою народа. Даже европейцы, бывшіе тогда въ Іерусалимѣ, интересовались видѣть „сезоннаго пророка", какъ его называли въ оффiціальныхъ кружкахъ города. Къ этому-то іудео-персидскому „пророку" намъ пришло на мысль обратиться за разрѣшенемъ нѣкоторыхъ своихъ вопросовъ, по преимуществу требовавшихъ испытаннаго восточнаго чутья и восточной проницательности, въ томъ числѣ и вопроса о Пѣсни Пѣсней. Не будемъ разсказывать сколько трудовъ намъ стоило, чтобы завязать сношенія съ этимъ „пророкомъ" (безъ оффиціальной поддержки это было бы для насъ не возможно), особенно же чтобы заставить его понять наши вопросы и отвѣчать на нихъ просто, безъ новыхъ аллегорій. На вопросъ о Пѣсни Пѣсней Тайяръ сначала засыпалъ насъ выдержками изъ мидраша, хотя въ какой то особенной своей редакціи, потомъ началъ доказывать, что Пѣснь Пѣсней есть пророчество о Шиббатай Цеви (на основаніи словъ Песн. 2:8: domeh dodi litzhi) и наконецъ, уступая нашему настойчивому желанію слышать обьясненіе Пѣсни Пѣсней не книжное, но непосредственное, на основаніи его собственнаго духовнаго чутья и восточнаго міросозерцанія, онъ потребовалъ нѣсколькихъ дней отсрочки и 50 піастровъ (en кеmach en thorah, повторилъ онъ талмудическую пословицу). То что мы сейчасъ изложимъ есть именно разрѣшеніе загадки Пѣсни Пѣсней Самуила Тайяра. Разумѣется, отъ него мы слышали только короткіе намеки и отрывочныя фразы и должны были все это привести въ порядокъ и развить; о многомъ едва можно было догадываться, такъ что намъ приходилось слова Тайяра, какъ наполовину поврежденную рукопись возстановлять собственными соображеніями. Какъ бы то ни было, но взглядъ купленный нами у Самуила Тайяра представляется намъ настолько оригинальнымъ и свѣжимь, настолько непохожимъ на все то, что привыкла говорить и думать о Пѣсни Пѣсней Европа, что мы считаемъ себя обязанными не скрывать его болѣе въ своемъ портфелѣ, какъ совѣтуетъ Павлюсъ, но привести въ извѣстность людямъ науки. Если въ немъ все таки нѣтъ рѣшенія загадки Пѣсни Пѣсней, то не указано ли въ немъ по крайней мѣрѣ новое надежное направленіѳ, въ которомъ нужно вести изслѣдованіе о нашей книгѣ?
Ключемъ къ разъясненію загадки Пѣсни Пѣсней можетъ служить только правильное понятіе о томъ, что называется невѣстою Пѣсни Пѣсней. Необходимо разсмотрѣть всесторонне ея описаніе, особенно тѣ мѣста, въ которыхъ она изображается въ наиболѣе спокойномъ и устойчивомъ видѣ, каковы Песн. 4:1-7, Песн. 6:4-7, Песн. 7:2-8. Какъ же въ этихъ мѣстахъ изображается невѣста? Прежде всего здѣсь обращаетъ на себя вниманіе почти анатомическая подробность въ перечисленіи отдѣльныхъ частей, ея фигуры. Намъ извѣстно, что для поэтическаго изображенія человѣческой фигуры, все равно аллегорическаго или нѣтъ, во всѣхъ человѣческихъ литературахъ, западныхъ и восточныхъ, всегда указываются только нѣкоторыя выдающіяся и подлежащія наблюденію части и черты: голова, талія, рука или нога. Болѣе частныя микроскопическія подробности въ этомъ случаѣ необычны, особенно у древнихъ поэтовъ. Поэтъ тѣмъ и отличается отъ живописца, что онъ не обязанъ передавать каждый выгибъ корпуса или цвѣтъ каждой части тѣла. Особенно же о скрытыхъ частяхъ человѣческаго тѣла древніе пѣвцы всегда цѣломудренно умалчивали. Если у ветхозавѣтныхъ писателей упоминаются напр., чресла, то этимъ словомъ вовсе не имѣется въ виду вызвать въ представленіи часть тѣла, по ея внѣшнему виду, а указывается только соотвѣтственная сила организма. Точно также если въ Ригъ-Ведѣ упоминается коренной зубъ въ изображеніи Вишны, то подъ этимъ разумѣется не зубъ въ собственномъ смыслѣ, а сокрушительная сила божества и т. д. Между тѣмъ въ Пѣсни Пѣсней, при изображенія фигуры невѣсты, исчисляются различныя, не подлежащія наблюденію, подробности, не уста только, но и нёбо и языкъ, не ноги только, по и бедра и пупъ. Все это, въ буквальномъ смыслѣ понятое, было бы не слыханнымъ явленіемъ въ мірѣ поэзіи, начиная отъ самой первой по древности человѣческой литературы до самой послѣдней. Еще можно было бы подыскать нѣкоторое объясненіе анатомическому осмотру фигуры невѣсты въ томъ случаѣ, если бы въ нашей книгѣ шло дѣло о ея оскверненіи и позорѣ, такъ какъ у пророковъ обнаженіе человѣка, особенно женщины (хотя все таки не столь наглядное) указывается какъ величайшее поношеніе. Между тѣмъ изъ характера и направленія книги П. П. видно, что писатель ея вовсе не имѣлъ въ виду набросить на свою героиню какую либо тѣнь безславія сдѣланнымъ описаніемъ; напротивъ обнаженіемъ ея онъ думаетъ достигнуть ея прославленія. Спрашивается теперь, какъ должно быть понимаемо то описаніе, которое, не имѣя цѣлію осрамленія образа невѣсты, въ тоже время не могло служить къ ея восхваленію, описаніе имѣющее всѣ свойства описанія поэтическаго, но въ тоже время пересыпанное невозможными въ поэтическомъ образѣ человѣка (все равно аллегорическомъ или нѣтъ) анатомическими дробленіями тѣла?
Съ другой стороны, какъ описываются отдѣльныя части въ образѣ невѣсты? Совершенно особеннымъ образомъ, вовсе не такъ, какъ онѣ могутъ описываться при представленіи живой человѣческой фигуры, все равно изображается ли она съ аллегорическою цѣлію или просто сама для себя. Собственно говоря отдельныя части - образа невѣсты нигдѣ въ Пѣсни Пѣсней и не описываются; не говорится напр. при упоминаніи о глазахъ, что они мрачны или свѣтлы, глядятъ съ любовію, пріятно, томно или что либо подобное, какъ напр., изображены глаза Ис. 28:14 и во многихъ псалмахъ. Дѣло ограничивается здѣсь тѣмъ, что послѣ сухого названія каждой части корпуса невѣсты указывается какой нибудь штрихъ изъ картины природы, напр., волосы твои что стадо козъ разсыпанныхъ по склону горы галаадской; ланиты твои какъ горлицы (LXX); груди твои какъ виноградныя кисти; сосцы твои какъ двойнята серны; станъ твой какъ пальма; одежда твоя какъ Ливанъ благовонный и т. дал. Хотя подобныя сравненія возможны и встрѣчаются въ поэтическихъ описаніяхъ человѣческой фигуры, но не такъ часто (въ Пѣсни Пѣсней они проводятся чрезъ всю книгу) и притомъ не сами по себѣ, а всегда въ ряду сравненій другого рода, въ ряду посредствующихъ положеній, объясняющихъ чѣмъ именно данная часть тѣла можетъ напоминать ту или другую картину природы. Между тѣмъ въ Пѣсни Пѣсней другихъ предме- товъ сравненія кромѣ картинъ природы нѣтъ, точно такъ же какъ нѣтъ нигдѣ и посредствующихъ положеній, объясняющихъ соотношеніе между предметомъ сравненія и тѣмъ что предполагается объяснить сравненіемъ, хотя во многихъ случаяхъ это было бы необходимо вслѣдствіе неяснаго соотношенія подлежащихъ сравненію предметовъ. Сближающіе ихъ термины ке (какъ) и domeh (подобенъ), сами по себѣ взятые, указываютъ только, что сопоставляемые предметы принадлежатъ различнымъ категоріямъ (иначе бы они и не сравнивались), и слѣдовательно служатъ скорѣе къ ихъ раздѣленію, чѣмъ къ какому либо внутреннему объединенію. Но въ нѣкоторыхъ случаяхъ между ними нѣтъ и этихъ простыхъ сравнительныхъ частицъ, такъ что между членомъ человѣческаго тѣла и сопоставляемымъ съ нимъ штрихомъ изъ картины природы только подразумѣвается нѣмой знакъ равенства, напр. глаза твои = голуби Песн. 1:15, Песн. 4:1. Такимъ образомъ изображеніе Пѣсни Пѣсней въ такъ называемыхъ описаніяхъ невѣсты распадается на два столбца, столбецъ съ голымъ перечнемъ частей тѣла и столбецъ штриховъ изъ картинъ природы. Но что особенно важно въ этомъ случаѣ такъ это то, что картины природы занимаютъ писателя болѣе, чѣмъ черты образа невѣсты, и изображаются подробнѣе, даже не въ видахъ объясненія фигуры невѣсты, Напр. Песн. 4:1, Песн. 6:6: „зубы твои это - стадо выстриженныхъ овецъ, которыя вышли изъ умывальни, изъ которыхъ каждая имѣетъ двойнятъ и между которыми нѣтъ безплодной“; или Песн. 4:4: „что башня Давидова шея твоя, она (башня) построена для оружія; тамъ висятъ тысачи щитовъ, всякое вооруженіе героевъ“’. Такимь образомъ указавъ на зубы или шею невѣсты и подыскавъ для нихъ предметы сравненія, поэтъ немедленно забываетъ ихъ и восхищается пришедшимъ ему на память стадомъ овецъ и башнею Давида. Вообще внимательный читатель П. П не можетъ не замѣтить, что вся сила изображенія сосредоточена въ ней на томъ, что мы назвали вторымъ столбцомъ. Но спрашивается, возможно ли чтобы поэтъ, имѣвшій въ виду вызвать именно представленіе о человѣческой фигурѣ, аллегорической или нѣтъ, заслонілъ ее на каждомъ шагу чертами другого міра, не имѣющими къ ней прямаго отношенія? Но и это еще не все. Писатель такъ мало придаетъ значенія выставляемой имъ человѣческой фигурѣ (невѣсты), что въ параллель съ нею ставитъ нерѣдко не соотвѣтственно крупные и совершенно подавляющіе ее штрихи изъ картинъ природы, напримѣръ: „голова твоя - гора Кармелъ“; „носъ твой - башня ливанская, съ которой видъ на Дамаскъ"; „глаза твои - озера хешбонскія". Если бы эти черты принимать только за puncta compa - randi, за разъяснителей тѣхъ или другихъ свойствъ или формъ частей тѣла, то мы получили бы чудовищную (все равно съ буквальной или съ аллегорической точки зрѣнія), не имѣющую никакой красоты и совершенно невозможную картину. Гиперболическій языкъ и на востокѣ имѣетъ свои предѣлы и свои правила, которымъ онъ долженъ подчиняться. Назвать же голову человѣка цѣлою горою, носъ - цѣлою крѣпостною башнею, глазъ - озеромъ, значитъ переступать всѣ границы и правила, значитъ уже не описывать и не создавать его образъ въ томъ или другомъ видѣ, но совершенно уничтожать его въ представленіи читателя до неузнаваемости въ немъ подобія человѣка. Но возможно ли было бы такое отношеніе къ образу невѣсты со стороны автора Пѣсни Пѣсней; если бы его задачею было именно изображеніе невѣсты какъ невѣсты, какъ человѣческой плоти и крови?
Такъ какъ въ Пѣсни Пѣсней споритъ между собою человѣческій образъ невѣсты и картины природы и такъ какъ въ этомъ спорѣ за первенство картины природы одерживаютъ верхъ по силѣ и полнотѣ изображенія, то намъ остается признать что такое впечатлѣніе при чтеніи Пѣсни Пѣсней не случайно, что оно именно имѣлось въ виду авторомъ. Другими словами это значить, что изслѣдователи Пѣсни Пѣсней (и буквалисты и аллегористы) ошибались, когда считали главнымъ элементомъ книги образъ невѣсты, а наполняющія книгу картины природы признавали только второстепеннымъ элементомъ или предметами сравненій. Эта именно вѣковая ошибка - выходить при объясненіи Пѣсни Пѣсней изъ человѣческаго образа невѣсты, какъ будто ясно констатированнаго, и мѣшала изслѣдователямъ догадаться о дѣйствительномъ значеніи и смыслѣ книги; слѣдовательно и первый шагъ къ разгадкѣ книги долженъ состоять въ новомъ освѣщеніи ея, какое дается перенесеніемъ центра тяжести изъ мнимаго основанія книги или человѣческаго образа невѣсты къ просмотрѣнному изслѣдователями дѣйствительному основанію или описанію природы. Но прежде чѣмъ касаться этого новаго основанія книги, намъ необходимо объясниться здѣсь касательно возможности подмѣченнаго нами здѣсь явленія. Когда, при описаніи человѣческой красоты, приводятъ для сравненія тѣ или другіе штрихи изъ картинъ природы, то это дѣло обычное и не требуетъ никакихъ особенныхъ разъясненій; но чѣмъ могло быть вызвано обратное сравненіе картинъ природы съ человѣческою фигурою, именно фигурою невѣсты? мало того, чѣмъ объяснить то, что въ изображеніяхъ Пѣсни Пѣсней члены тѣла человѣческаго перебираются подробно одинъ за другимъ, и притомъ такъ что во главѣ каждой картины природы стоитъ наименованіѳ членовъ тѣла, какъ: волосы твои - стадо козъ... зубы твои - то-то и т. д.?
По особенному поэтическому міросозерцанію древнихъ евреевъ земля, какъ мать и кормилица всего живущаго на ней, представляется женскимъ началомъ; народный языкъ говоритъ о ней какъ о женщинѣ, имѣющей всѣ аттрибуты и всѣ стремленія женщины; отсюда названіе земли ארץ женскаго рода. Такъ какъ земля дѣлится на государства и страны, то и эти послѣднія, поколику онѣ состоятъ изъ земной почвы и грунта, также олицетворяются подъ человѣческимъ образомъ женщины, но, для отличія отъ общаго женскаго начала, называются ея дочерьми или дѣвами, невѣстами, съ присовокупленіемъ собственныхъ именъ. Такимъ образомъ въ ветхозавѣтныхъ свящ. книгахъ упоминаются народныя названія странъ: дѣва дочь Египта (Иер. 46:11), дѣва дочь Сидона (Ис. 23:13), дѣва дочь Вавилона (Ис. 47:11). Но особенно часто этотъ образъ у библейскихъ писателей прилагается къ землѣ обѣтованной, наслѣдію потомства Авраама, въ выраженіяхъ: дѣва дочь Израиля, дѣва дочь Іуды, дѣва дочь народа Моего (Іеговы) Иер. 14:17, Ис. 37:22, Ам. 5:2 и проч. Изъ этого общаго поэтическаго олицетворенія странъ и областей вытекаютъ частнѣйшія поэтическія представленія ихъ: страна богатая и цвѣтущая называется прекрасною дѣвою, супружества съ которою домогаются всѣ цари и правители, облеченною въ богатый нарядъ и вѣнчанною невѣстою; напротивъ страна бѣдная и разоренная называется дѣвою потерявшею свой вѣнецъ, разведенною съ обрученнымъ ей женихомъ, вдовою (Плач. 1:1). Страна мирно, по своимъ законамъ, совершающая свое развитіе, называется вѣрною завѣту своего жениха, напротивъ страна, наводненная чуждыми элементами, есть страна блудодѣйствующая по обрученіи. Еще далѣе каждая отдѣльная страна или дѣва получаеть разныя типическія особенности и черты соотвѣтственно характеру населяющаго ее народа; поэтому израильская земля есть дѣва, живущая по закону Мойсея: она трудится въ будни и субботствуетъ въ праздники, она даетъ матеріалъ для жертвоприношеній, она радуется и рукоплещетъ о своемъ Господѣ Іеговѣ и т. д. Это народное олицетвореніе какъ земли вообще такъ и каждой въ отдѣльности страны и местности въ образѣ женщины такъ глубоко укоренилось въ еврейскомъ словоупотребленіи, что, когда древнееврейскій поэтъ созерцалъ страну, она почти неизбѣжно облекалась предъ нимъ въ образъ дѣвы такого или другого вида и красоты смотря по свойствамъ страны или изображаемой мѣстности. Нужно прибавить, что въ нѣкоторой степени это составляетъ особенность не одной только древнееврейской но и всякой вообще поэзіи. И наши поэты свои изображенія природы считаютъ неполными, если среди ихъ нѣть образа человѣческой четы, хотя этотъ послѣдній образъ у нашихъ поэтовъ не на столько нераздѣленъ отъ природы какъ у поэтовъ еврейскихъ. Такимъ образомъ если Пѣснь Пѣсней посвящена описанію природы, то привнесеніе въ это описаніе человѣческаго образа дѣвы евреянки будетъ вполнѣ понятно, гораздо болѣе понятно и болѣе въ духѣ древнееврейскаго міровоззрѣнія, чѣмъ обратное привнесеніе картинъ природы въ поэтическое изображеніе человѣческой (женской) красоты. Это послѣднее т. е. подборъ картинъ природы для поэтическаго изображенія человѣческой фигуры, если не считать книги Пѣснь Пѣсней, почти не известно у библейскихъ писателей.
Но здѣсь идетъ дѣло не о простомъ привнесеніи взятыхъ изъ женскаго образа сравненій и черть въ изображеніе природы, но о тѣснѣйшемъ искусственномъ обнятіи картинъ природы этимъ образомъ, долженствовавшимъ, по мысли автора книги, служить рамкою для изображеній природы, надъ каждымъ штрихомъ которой, въ видѣ вывѣсокъ, выставлены отдѣльныя черты женскаго человѣческаго образа. Чтобы понять эту особенность нашей книги, мы должны нѣсколько коснуться здѣсь одного изъ способовъ построенія древнееврейской пѣсни. Не только древнему, но и нынѣшнему востоку извѣстенъ способъ вызывать ряды мыслей, образовъ, картинъ и проч. перебрасываніемъ четокъ. Этимъ способомъ не рѣдко пользовались и древніе поэты, замѣняя нити четокъ нитями отвлеченныхъ но не менѣе тѣсно связанныхъ между собою образовъ. Сюда принадлежать прежде всего нити чиселъ: разъ, два, три, четыре и т. дал.; не только поэтическія строки или звенья параллелизма, повышенія и пониженія, подлежать здѣсь счету, но не рѣдко и самыя мысли: поэтъ предварительно указываетъ число, долженствующее обнять рядъ его мыслей или чувствъ, и потомъ исполняетъ его. Образцы такого поэтическаго построенія, хотя въ неболышомъ видѣ, есть и въ библіи, напр. Притч. 30. Но особенно часто нити четокъ у поэтовъ замѣнялись рядами буквъ алфавита (въ такъ называемыхъ алфавитныхъ пѣсняхъ), гдѣ движеніе мысли и чувства поэта измѣрялось количествомъ буквъ алфавита, одного или нѣсколькихъ взятыхъ вмѣстѣ (псаломъ 119-й имѣетъ 8 полныхъ алфавитовъ); каждый стихъ въ этомъ случаѣ долженъ былъ начинаться извѣстнымь пo порядку звукомъ въ скалѣ алфавита, что, конечно, не могло оставаться безъ вліянія и на движеніе мысли. Книга Пѣснь Пѣсней прибавляетъ сюда еще особенный алфавитъ не буквъ а членовъ тѣла. Имѣя въ виду изображение природы, которая, какъ мы сказали, для еврейскаго поэта необходимо олицетворялась въ человѣческомъ образѣ, озирая такъ сказать однимъ глазомъ красоту природы, а другимъ - выростающій надъ нею образъ дѣвы, писатель Пѣсни Пѣсней соединяетъ ихъ точно такъ же, какъ другіе стихотворцы соединяли свои чувства и изображенія съ звуками алфавита. Какъ тамъ требовалось поставить во главѣ стиха извѣстный звукъ и потомъ, съ повода этого звука, построить весь стихъ или поэтическую строку, такъ здѣсь поэтъ сначала называетъ членъ человѣческаго тѣла, но только называетъ, т. е. намѣчаетъ акростически, а потомъ исполняетъ свою главную задачу - описаніе природы по частямъ или отдѣльными штрихами. Въ этомъ отношеніи поэтическое построеніе Пѣсни Пѣсней представлаетъ конечно весьма оригинальное и замѣчательное явленіе, но не безъ аналогіи. По словамъ Тайяра, въ Индіи и Персіи извѣстны старинныя пѣсни этого рода [94], а у персидскихъ отшельниковъ и въ настоящее время употребляются выражающія туже идею четки, звенья которыхъ представляютъ расположенные въ извѣстномъ порядкѣ, анатомически раздѣленные члены тѣла; ими пользуются отшельники при своихъ размышленіяхъ, такъ какъ съ каждымъ отдѣльнымъ звеномъ у нихъ связано особаго рода созерцаніе; нащупавъ голову, факиръ устремляется въ созерцаніе начала всего сущаго; нащупавъ глазъ, думаетъ о всевѣденіи Бога и невѣденіи человѣка и т. под. Что въ такъ называемыхъ изображеніяхъ невѣсты Пѣсни Пѣсней встречается именно такого рода случай, видно изъ того, что а) писатель дѣлаетъ совершенно голое названіе отдѣльныхъ частей тѣла, даже сокрытыхъ, б) писатель не ограничивается однократнымъ перечисленіемъ членовъ тѣла, но повторяетъ его три (или даже четыре) раза, какъ повторяется алФавитъ буквъ въ нѣкоторыхъ алфавитныхъ псалмахъ, в) перечисляетъ приблизительно въ одномъ и томъ же порядкѣ хотя съ неодинаковою полнотою, два раза ведя счетъ сверху внизъ (Песн. 4:1-5 - Песн. 6:5-7) и одинъ разъ обратно снизу вверхъ (Песн. 7:2-6). Конечно полной аналогіи между буквеннымъ алфавитомъ алфавитныхъ псалмовъ и живымъ алфавитомъ человѣческаго корпуса книги Пѣснь Пѣсней нельзя установить; тогда какъ первый алфавитъ не имѣетъ связи съ содержаніемъ псалмовъ, алфавитъ человѣческаго образа, служа внѣшнимъ акростихомъ въ указанныхъ мѣстахъ Пѣсни Пѣсней, во всѣхъ остальныхъ частяхъ книги имѣетъ еще другое болѣе внутреннее отношеніе къ ея содержанію, переходя такъ сказать въ алфавитъ мысли и покрывая все содержаніе книги тканью изъ образа и свойствъ невѣсты.
Такимъ образомъ изъ разсмотрѣнія тѣхъ мѣстъ Пѣсни Пѣсней, въ которыхъ свящ. поэтъ наиболѣе ясно изображаетъ невѣсту по ея внѣшнему виду, въ ея спокойномъ и такъ сказать неподвижномъ состояніи Песн. 4:1-5, Песн. 6:4-7, Песн. 7:2-8, мы приходимъ къ заключенію, что героиня Пѣсни Пѣсней есть окружающая поэта природа. Но какую природу могъ изображать свящ. поэтъ, съ какой стороны и съ какою цѣлію? Для рѣшенія этого вопроса мы должны сгруппировать и разсмотрѣть всѣ другіе штрихи и картины природы, заключающiеся не только въ трехъ указанныхъ мѣстахъ, но и во всей книгѣ, съ другой стороны разсмотрѣть всѣ остальныя черты образа невѣсты, прикрывающія собою картины природы, черты уже не спокойныя и не неподвижныя, но полныя жизни и движенія.
Не смотря на незначительный объемъ Пѣсни Пѣсней, въ ней соединены весьма многоразличные штрихи и ландшафты изъ картинъ природы, обняты всѣ главныя царства природы и указаны всѣ главныя явленія природы. 1) Указана богатая мѣстная растительность отъ великановъ кедровъ, кипарисовъ (мы видѣли, что по Гесснеру вся книга Пѣснь Пѣсней есть гимнъ въ честь однихъ только кедровъ и кипарисовъ), пальмъ, апельсинныхъ и гранатовыхъ деревъ, смоковницъ, до виноградной лозы, розы, лиліи, мандрагоры, нарда, киперса, шафрана, корицы, алоэ. 2) Мѣстное животное царство: отъ львовъ и барсовь до серны, оленя, лисицы, овецъ и козъ. 3) Представители царства пернатыхъ: голуби, горлицы, вороны. 4) Представители неорганическаго царства: золото, серебро, слоновая кость, мраморъ, топазъ, сапфиръ. 5) Главные мѣстные продукты народнаго продовольствія: пшеница и хлѣбъ, вино, медъ и молоко. 6) Наконецъ въ Пѣсни Пѣсней намѣчены общія перемѣны явленій дня и ночи, вечера и утра, восхода и заката солнца, весны съ обновляющеюся жизнію растеній и возвращеніемъ перелетныхъ птицъ, осени съ созрѣвшими плодами и виноградомъ и зимы, а также различные мѣстные виды: утесы и скалы, на которыхъ гнѣздятся голуби и живутъ дикіе звѣри, холмы и долины, покрытые орѣховымъ садомъ и зелеными лужайками, потоки бѣгущіе съ горъ, движеніе вечернихъ тѣней, вѣтеръ колышущій сады и разносящій ихъ благовонія и т. дал. По этимъ общимъ штрихамъ, изображаюіщимъ дѣвственную мѣстную природу, проведены штрихи другого рода, изображающіе мѣстную человѣческую культуру: предъ нами являются сторожевыя и военныя башни, арсеналы для оружія, искусственные пруды, цѣлыѳ города съ площадями, улицами, дворцами изъ слоновой кости и серебра, стѣнами, по которымъ ходятъ стражи и т. дал. Всѣ эти штрихи и картины самымъ живописнымъ образомъ перемѣшаны: среди гранатовыхъ деревъ и рядомъ съ ними выступаетъ башня сооруженная для склада оружія; черные шатры кедарскіе раскинуты рядомъ съ блестящими царскими павильонами. Послѣ картины весны, съ появленіемъ цвѣтовъ и прилетомъ птицъ, изображается картина появленія величественнаго царя среди народа на особенномъ, подробно описанномъ, сѣдалищѣ, представляющемъ образецъ мѣстныхъ произведеній искусства. Среди прекраснаго сада и зеленаго луга являются княжескія колесницы и т. дал.
Изъ этого подбора штриховъ и картинъ очевидно прежде всего, что писатель Пѣсни Пѣсней имѣлъ въ виду изобразить нѣкую, хорошо ему извѣстную, идеально прекрасную мѣстность, богатую и цвѣтушую, покрытую горами, холмами и долинами, лѣсами, садами и виноградниками, орошаемую источниками, страну политически зрѣлую и обезопашенную. Входя ближе въ это описаніе, усматриваемъ, что писатель имѣлъ въ виду изобразить именно Палестину или страну 12 израильскихъ колѣнъ. Это видно изъ того, что въ другихъ ветхозавѣтныхъ книгахъ Палестина изображается именно тѣми идеальными чертами, какими авторъ Пѣсни Пѣсней изображаетъ занима ющую его страну. Достаточно припомнить здѣсь хотя бы тѣ картины, въ которыхъ изображается Палестина въ книгѣ Второзаконія: „земля, въ которую вы переходите, течетъ молокомъ и медом; она не то, что земля египетская, гдѣ посѣявшій сѣмя долженъ поливать ее при помощи ногъ своихъ, какъ овощный огородъ; земля, въ которую вы переходите, есть земля горъ и долинъ; у дождя небеснаго она пьетъ воду, это земля, о которой Іегова, Богъ твой, печется, на которой всегда очи Іеговы, Бога твоего, отъ начала года и до конца года“ (Песн. 11:8-12). „Іегова, Богъ твой, ведетъ тебя въ землю прекрасную, землю потоковъ водъ, источниковъ и озеръ, выходящихъ изъ долинъ и горъ, землю пшеницы и ячменя, виноградной лозы, смоковницы, и гранатоваго дерева, масличнаго дерева и меда, землю, въ которой не въ скудости будешь ѣсть хлѣбъ, будешь ѣсть и насыщаться, благословляя Ieговy, Бога твоего, за землю прекрасную, которую Онъ далъ тебѣ“ (Песн. 8:7-10). „Іегова, Богъ твой, ведетъ тебя въ землю большихъ и прекрасныхъ городовъ, какихъ ты не строилъ, домовъ, полныхъ всякаго добра, какого ты не собиралъ, изсѣченныхъ колодезей, какихъ ты не изсѣкалъ, виноградниковъ и маслинъ, какихъ ты не садилъ, будешь ѣсть и насыщаться" (Песн. 6:10-11 см. еще Чис. 13). Такимъ образомъ здѣсь Палестина характеризуется какъ страна необыкновенно богатая растительностію, освѣжаемая горными потоками и замѣчательная по своимъ постройкамъ и городамъ большимъ и красивымъ. Это именно тѣ черты, къ которымъ сводится описаніе страны фигурирующей въ Пѣсни Пѣсней. Особенно же характерное опредѣленіе Палестины землею „текущею молокомъ я медомъ", весьма часто повторяющееся во Второзаконіи, не однажды съ замѣтнымъ удареніемъ воспроизводится и въ книгѣ Пѣснь Пѣсней, гдѣ героиня представляется источающею вино, медовый сотъ и молоко (Песн. 4:11, Песн. 7:10 и друг.) и ея друзья приглашаются наслаждаться именно вкушеніемъ ароматныхъ медовъ и сотовъ и питіемъ ароматнаго молока (Песн. 5:1). И пророки для изображенія Палестины пользуются по частямъ тѣми же картинами, которыя соединены въ П. П., называютъ ее лѣсомъ, садомъ, виноградникомъ, львомъ или львицею, страною, въ которой не умолкаютъ голоса жениховъ и невѣстъ, и въ особенномъ смыслѣ дѣвою, прекрасною невѣстою [95] (напр, притчи Іезекіиля о Палестинѣ глл. Иез. 16, Иез. 19 и др.). Съ другой стороны что подъ изображаемою въ Пѣсни Пѣсней страною нельзя разумѣть никакой другой страны кромѣ Палестины, видно изъ тѣхъ собственныхъ имень, которыми отмѣчены въ ней отдѣльныя картины и штрихи и которыя всѣ принадлежатъ мѣстностямъ Палестины, съ разныхъ концовъ ея, сѣверныхъ и южныхъ, восточныхъ и западныхъ, именно: Іерусалимъ, Тирца, Енъ-Гади, Саронъ, Хешбонъ, Суламъ, Маганаимъ, Галаадъ, Кармелъ, Диванъ. Не только въ тѣхъ случаяхъ, гдѣ героиня Пѣсни Пѣсней прямо представляется живущею въ Саронѣ или Суламѣ, ясно констатируется палестинская мѣстность какь предметъ изображенія, но даже и тамъ, гдѣ палестинскія мѣстности по видимому указываются только для сравненія, потому что выраженія: „ты прекрасна какъ Тирца, какъ Іерусалимъ"... „голова твоя какъ Кармелъи".. могутъ быть понятны только въ томъ случаѣ, если частицу какъ понять въ значеніи какъ напримѣръ или вотъ напримѣръ (ты, Палестина, прекрасна, вотъ напримѣръ твои города Іерусалимъ, Тирца, развѣ они не прекрасны?). Возражение можетъ быть здѣсь только противъ минералловъ: золота, серебра, сапфировь, топазовъ, мрамора, и нѣкоторыхъ благовонныхъ веществъ, мирры, ладона, внесенныхъ въ описаніе богатствъ страны Пѣсни Пѣсней и между тѣмъ не принадлежащие палестинской почвѣ. Но, какъ извѣстно изъ книгъ Царствъ, золото, серебро и всѣ указанныя здѣсь драгоцѣнности со времени Соломона такъ наводнили Палестину, что уже перестали считаться иноземнымъ и привознымъ достояніемъ. Упомянутое классическое опредѣленіе Палестины въ то время по всей справедливости можно было распространить такъ: земля текущая молокомъ и медомъ, серебромъ и золотомъ. Наконецъ что подъ страною изображаемою въ П. П. нужно разумѣть именно Палестину, видно изь того, что олицетворяющій ее женскій образъ есть евреянка-суламитинка. - И такъ если общее опредѣленіе Пѣсни Пѣсней у насъ было то, что она есть описаніе природы, то теперь частнѣе мы должны опредѣлить ее такъ: она есть поэтическое описаніе той страны, на которую, по выраженію Мойсея, постоянно обращены очи Іеговы отъ начала года и до конца года, предпочтительно предъ всѣми другими странами, описаніе земли обѣтованной, какь идеала страны цвѣтущей и счастливой.
Если бы кто нибудь потрудился свести въ систему всѣ отдѣльныя названія палестинскихъ мѣстностей (городовъ, сель, горъ, долинъ, источниковъ и проч.), не только древнія но и новѣйшія, то изь ихъ соединенія онъ получилъ бы такую же поэтическую аллегорію, какую представляетъ и Пѣсни Пѣсней. Напримѣръ въ соотвѣтствіе тому, что героиня Пѣсни Пѣсней есть дѣва, изслѣдователь нашелъ бы, что многія отдѣльныя мѣстности св. земли носили и носятъ это названіе, поколику онѣ въ какомъ нибудь смыслѣ считались представителями всей страны въ то или другое время: таковъ городъ Бетулія (дѣва), таковы многіе источники оного имени (источникъ дѣва въ Іерусалимѣ и друг.). Если особенность героини П. П. есть ея необыкновенная красота, то и въ нынѣшней Палестинѣ есть еще много мѣстностей, носящихъ спеціальное названіе „красота", „миловидность" и слѣд. служащихъ представителями земли съ этой именно стороны (напр, города Яша, Давадіе и проч.). Въ частности есть много мѣстностей съ названіями взятыми отъ разныхъ членовъ образа дѣвы, напр. Ruweiseth Naman (прекрасная голова), Thaura Niho (горы сосцовъ) и проч. Такъ какъ эти отдѣльные члены образа невѣсты отождествляются въ Пѣсни Пѣсней съ разными представителями палестинской флоры и фауны (стадами овецъ и козъ, голубями, пальмами, гранатовыми деревьями, виноградомъ, молокомъ, медомъ и т. д.); то и въ нынѣшней Палестинѣ есть безчисленное множество мѣстностей съ названіями взятыми отъ тѣхъ же именно произведеній флоры и фауны, есть источники и долины овечьи и козлиные (аинъ-джеди), голубиныя горы и даже города (хамаме), деревни яблокь (каріатъ-тефа), гранатъ (руммуеіе), молока, меда и т. дал. Такимъ образомъ принятое авторомъ Пѣсни Пѣсней представленіе Палестины подъ образомъ дѣвы служило не литературною только аллегоріею, но было нераздѣльно отъ языка древнихъ евреевъ со времени занятія ими обѣтованной земли. Отголоски этой древней аллегоріи слышатся и въ языкѣ нынѣшнихъ чуждыхъ обитателей св. земли.
Но авторъ Пѣсни Пѣсней не ограничился однимъ описаніемъ внѣшняго вида и красоты обѣтованной земли. Не для того авторъ олицетворилъ ее въ образѣ молодой дѣвицы, чтобы представить ее безучастно дремлющею въ тѣни своихъ смоковницъ и виноградниковъ. Напротивъ вся она, въ низшихъ и высшихъ своихъ проявленіяхъ, живетъ самою глубокою и напряженною жизнію, которую, въ противоположность изображаемой у апостола Павла жізни природы состраждущей и совоздыхающей вмѣстѣ съ человѣкомъ (Рим. 8:22), нужно назвать жизнію природы соликующей человѣку. Самое же ликованіе Палестины, соотвѣтственно разъ принятому образу, представляется ликованіемъ любви, ликованіемъ невѣсты о женихѣ [96]. Извѣстно, что и пророки въ своихъ поэтическихъ изображеніяхъ исторіи земли обѣтованной, прибѣгали къ тѣмъ же образамъ любовныхъ отношеній; но этого рода отношенія страны у пророковъ представляются всегда омраченными блудодѣяніемъ, подъ которымъ разумѣются уклоненія избранной Богомъ страны въ иноземные вѣрованія и обычаи. Между тѣмъ Пѣснь Пѣсней видимо предваряетъ всѣ пророческія рѣчи тѣмъ, что изображаетъ обѣтованную землю въ періодѣ ея чистой и законной любви иначе въ періодѣ ея вѣрности своему назначенію; выраженія „блудодѣйствующая“, безъ котораго не обходятся пророки говоря о дочери Израиля, въ Пѣсни Пѣсней нѣтъ. Первое и сильнѣйшее доказательство происхожденія нашей книги раньше книгъ пророческихъ!
Кто же женихъ Пѣсни Пѣсней, о которомъ ликуетъ палестинская природа? Подобно тому какъ при опредѣленіи невѣсты П. П. мы исходили изъ тѣхъ мѣстъ, въ которыхъ представлено нарочитое описаніе ея внѣшняго вида, и для опредѣленія противостоящаго невѣстѣ жениха мы не видимъ болѣе простаго и вѣрнаго средства, чѣмъ анализъ подобныхъ же мѣстъ, наиболѣе устойчиво рисующихъ его внѣшній обликъ. Такое мѣсто мы и всгрѣчаемъ Песн. 5:10-16: „возлюбленный мой свѣтлый (צה) и красный, носящій знамя (רגול) выше миріадъ (звѣздныхъ); голова его - золото чистое; глаза его какъ голуби при потокахъ водъ, купающіеся въ молокѣ, сидящіе на валу (מלאת = халд. מליתא = валъ, плотина); щеки его какъ цвѣтникъ ароматный, высокія гряды благовонныхъ растеній; губы его - бѣлыя лиліи, источающія мирру текучую; руки его - кругляки золота усаженные топазами; животъ его - изваяніе изъ слоновой кости обложенное сапфирами; голени его - мраморные столбы поставленные на золотыхъ подножіяхъ; его видь какъ (снѣжный) Ливанъ; его гортань - сладость и весь онъ - сама нѣга". Очевидно что это описаніе, какъ и описаніе невѣсты, представляетъ нарочитый подборъ штриховъ и картинъ природы, заслоняющихъ черты человѣческаго образа, который однакожъ нуженъ былъ и здѣсь для того, чтобы отдѣльнымъ штрихамъ сообщить единство впечатлѣнія и чтобы образовать соотвѣтствіе другому человеческому образу невѣсты. И здѣсь человѣческія черты стоять такъ близко къ штрихамъ природы, что даже частица сравнинія (какъ) между ними считается излишнею. Такимъ образомъ и женихъ Пѣсни Пѣсней, насколько его можно опредѣлить по приведенному мѣсту, долженъ принадлежать, какъ и невѣста, видимой природѣ или по крайней мѣрѣ открываться въ явленіяхъ видимой природы. Но въ то время какъ картины и штрихи, изображающіе невѣсту, вполнѣ тяготѣютъ къ низменной земной природѣ, штрихи собранные въ образъ жениха, хотя соприкасаются съ землею, но сами принадлежать высшей эфирной области свѣта. Мѣстожительство жениха далеко отъ земли въ сонмѣ небесныхъ свѣтилъ, между которыми онъ является съ побѣдною хоругвью то въ свѣтломъ то въ пурпуровомъ видѣ; соотвѣтственно этому уже въ самомъ началѣ книги Песн. 1:2; слава жениха называется мѵромъ звѣзднымъ תורק = санскр. tагаkа = звѣзда, заря), т. е. лучшимъ изо всего что есть въ мірѣ звѣздъ. Краски, изображающія отдѣльныя члены его олицетвореннаго образа, соединяютъ въ себѣ все что только есть на землѣ наиболѣе яркаго и свѣтлаго: блескъ золота и драгоцѣнныхъ камней здѣсь соединяется съ бѣлизною слоновой кости и мрамора. Какъ пастухъ онъ безостановочно ходитъ за стадомъ, но при необыкновенной обстановкѣ: при молочныхъ рѣкахъ, среди бѣлыхъ лилій. По мѣрѣ того какъ мы всматриваемся въ эти залитыя свѣтомъ картины, человѣческій образъ жениха все болѣе и болѣе тускнѣетъ и наконецъ превращается въ свѣтозарный образъ солнца [97]. Такимъ образомъ стремленія невѣсты Пѣсни Пѣсней или земной природы прежде всего обращены къ видимому источнику жизни на небѣ. Какъ именно палестинская природа, невѣста Пѣсни Пѣсней стремится къ своему палестинскому солнцу, приносящему съ собою свойственное востоку сладостное ощущеніе бытія и нѣгу и восходящему отъ "моавитской пустыни". Столь затрудняющій критиковъ стихъ Песн. 3:6 есть именно поэтическое описаніе восхода палестинскаго солнца. Тѣ критики, которые видѣли здѣсь описаніе невѣсты входящей въ Іерусалимъ, опустили изъ виду, что намѣченныя въ этомъ стихѣ воздушныя черты (столбы дыма, благовонныя испаренія) не могутъ имѣть никакого отношенія къ тяготѣющей къ землѣ человѣческой фигурѣ. Солнце же палестинское, восходящее именно со стороны пустыни (моавитской), появляется на мѣстномъ горизонтѣ всегда въ столбахъ дыма, среди синяго пара, вѣчно стоящаго надъ моавитскими горами. Возраженіемъ здѣсь можетъ быть только то, что въ приведенномъ стихѣ говорится женскімъ родомъ (...מי זות, кто сія? ...). Но дѣло въ томъ, что въ древнѣйшемъ еврейскомъ языкѣ слово שמש солнце принадлежало именно къ женскому роду. Это ясно видно изъ того, что 1) въ Быт. 15:17 оно сочиняется какъ имя женскаго рода, а Ис. 54:12 и получаетъ окончаніе множественнаго числа именъ женскаго рода; 2) тамъ гдѣ масоретскій текстъ употребляетъ שמש какъ имя мужескаго рода, въ самарит. пятокнижіи оно сочиняется нерѣдко какъ имя женскаго рода напр. Быт. 19:22 тамъ гдѣ масоретское чтеніе Qri считаетъ שמש словомъ мужескаго рода, основное чгеніе Ktib иногда обращаетъ его въ имя женскаго рода, см. Иер. 15:9. Только при такомъ женихѣ какъ солнце, безостановочно совершающее свой путь, будеть понятно, почему невѣста П. П. не можетъ удержать его при себѣ, но то находитъ то немедленно снова теряетъ, почему невѣста особенно безпокоится и тоскуетъ по женихѣ именно ночью, когда солнце скрывается и въ такое время года, когда солнце находится въ неблагопріятномъ отношеніи къ землѣ Песн. 1:6 (другія основанія см. ниже въ анализѣ содержанія книги П. П.) Что же касается вообще умѣстности и возможности олицетворенія солнца въ образѣ жениха, то оно такъ же было общеизвѣстно у евреевъ какъ и олицетвореніе земли въ образѣ невѣсты; хотя у библейскихъ писателей внѣ книги Пѣснь Пѣсней, олицетвореніе солнца не такъ часто встрѣчается, но все таки встречается. Въ псалмѣ (Пс. 19:6) восходящее солнце называется женихомъ выходящимь изъ-подъ своего вѣнчальнаго балдахина.
Но такъ какъ невѣста Пѣсни Пѣсней есть не только палестинская земля и воздухъ, палестинская флора и фауна, но и населяющій ее еврейскій народъ, представляющій вѣнецъ природы по преимуществу, то и другая противостоящая ей, олицетворяемая въ Пѣсни Пѣсней, благодѣтельная сила есть не одна только стихійная сила или видимое солнце, но и сила политическая, которую библей скіе писатели олицетворяли въ образѣ солнца (Иер. 15:9) и представителемъ которой во время наиисанія Пѣсни Пѣсней былъ царь Соломонъ, шестикратно названный по имени въ нашей свящ. піесѣ. Далѣе, подобно тому какъ въ образѣ невѣсты черты, изоб ражающая палестинскую природу и населяющій ее народъ, соединены такъ неразрывно, что ихъ трудно бываетъ разграничить, и въ образѣ жениха черты стихійной силы или видимаго солнца и черты силы политической или правящего страною царя взаимно и тѣсно проникаются однѣ другими. Солнце превращается въ Соломона, а царь Соломонъ въ солнце. Облекаясь въ благотворный и согрѣ вающій свѣтъ солнца и получая быстроту солнечнаго луча, царь Соломонъ проносится надъ страною и цѣлуетъ ее. Наоборотъ солнце, заимствуя черты у царя Соломона, является въ человѣческомъ образѣ, бесѣдуетъ съ невѣстою, возсѣдаетъ за ея столомъ и проч. въ этомъ отношеніи особенно замѣчательную перспективу открываетъ третья глава (Песн. 3:6-14): Надъ моавитскими горами, служащими восточною границею обѣтованной земли, восходить солнце, дарующее новый день Палестинѣ. Но это солнце уже не простое видимое солнце; его дискъ вдругъ превратился въ носилки, на которыхь несется царь Соломонъ; его лучи превратились въ вѣнчающій царя вѣнецъ, дарующій странѣ новый день политической славы, и затѣмъ въ поэтической картинѣ изображается вступленіе нa престолъ израильскаго царя, что на принятомъ въ Пѣсни Пѣсней языкѣ называется бракосочетаніемъ, т. е. завѣтомь царя съ страною. По объяененію мидраша, вмѣстѣ съ политическимъ тріумфомъ, вступленіе на престолъ Соломона принесло странѣ новый свѣтъ нравственный и религіозный. „До Соломона, настойчиво повторяетъ мидрашъ (Песн. 1:1), никто не понималъ надлежащимъ образомъ словъ торы.
Но изображеніемъ стихійной силы, хотя бы даже такой какъ солнце и изображеніемъ царя, хотя-бы даже такого какъ Соломонъ, указывались еще не всѣ благодѣтельныя силы земли, особенно же земли обѣтованной. Не само собою свѣтитъ палестинское солнце, но его посылаетъ Іегова, чтобы по его теченіямъ народъ могъ опредѣлять Его праздники (Быт. 1:14). Не самъ по себѣ Соломонъ славенъ, премудръ и могущественъ, но таковымъ сдѣлалъ его Іегова для своего собственнаго прославленія между языческими народами. Такимъ образомъ, если авторъ Пѣсни Пѣсней принадлежалъ къ еврейскому народу - что не можетъ быть отвергнуто - слѣдовательно мыслилъ его мыслями и вѣрилъ его вѣрованіями, то онъ не могъ считать вполнѣ выясненною идею своей книги, пока въ ней надъ указанными уже силами, физическою и политическою, не была ясно выставлена все покрывающая премірная божественная сила, приносящая еще другія свои непосредственныя благодѣянія высшаго теократическаго порядка. Это тѣмъ легче было сдѣлать, что указаннымъ выше сочетаніемъ царя и солнца уже образовался въ мысли поэта такой высокій идеальный образъ, что къ нему весьма удобно было, безъ всякаго нарушенія единства картины, присоединить штрихи опредѣляющіе благодѣющую странѣ божественную силу. Въ солнцѣ и лазури возвышающійся надъ землею царь Соломонъ, какъ благодѣтельный геній страны, самъ собою вызывалъ въ мысли поэта образъ прославленнаго Мессіи имѣющаго явиться въ облакахъ славы и завершить всѣ высшія премірныя благодѣннія народу. Но какъ вообще у ветхозавѣтныхъ писателей черты образа Мессіи и его царства изображаются только короткими намеками, и вставляются въ рядъ другихъ міровыхъ и историческихъ картинъ, то и отъ Пѣсни Пѣсней нужно было ожидать такого именно пророческаго или мессіанскаго значенія. Какъ въ пророческихъ рѣчахъ черты мессіанскаго царства обыкновенно указываются въ заключеніи, образуя собою высшую точку созерцанія для другихъ историческихъ отношеній, подлежащихъ въ данное время разсмотрѣнію пророка, такъ и въ книгѣ Пѣснь Пѣсней собственнно мессіанскимь мѣстомъ нужно считать послѣднюю главу, особенно 6-й и 7-й стихи [98], гдѣ, послѣ предшествовавшихъ картинъ любви временной и конечной, знаменующей преходящее историческое значеніе обѣтованной земли, изображается любовь безконечная и непреходящая, недоступная для всѣхъ земныхъ сокровищъ, непреоборимая никакими земными силами, представляющая собою пламень самого Божества שלהבת יה (пламя Іеговы) [99]. та любовь Бога къ человѣку, которая служитъ основаніемъ всего ученія о Мессіи. Хотя такимъ образомъ къ царству Мессіи въ П. Пѣсней непосредственно относится только одинъ штрихъ имѣющій прямое отношеніе къ общему содержанію книги но, выраженный съ особенною силою, онъ даетъ свое освѣщеніе всей предшествовавшей и последовавшей рѣчи (можетъ быть для него одного и были предприняты всѣ остальныя описанія), вслѣдствіе чего во всѣхъ разъясненныхъ выше перемѣнныхъ поэтическихъ образахъ солнца-царя и царя-солнца могъ видѣться свящ. поэту, уже непрямымъ образомъ, царь Мессія въ томъ смыслѣ, въ какомъ апостолъ Павелъ считаетъ возможнымъ въ картинахъ видимой природы видѣть невидимое Божіе. И только послѣ этого будетъ вполнѣ понятно изображаемое въ Пѣсни Пѣсней повидимому неумѣренное ликованіе обѣтовавной земли. Такъ какъ по библ. воззрѣнію земля скорбитъ и радуется только соответственно скорбямъ и радостямъ человѣка, то высшая радость страны, составляющей наслѣдіе Божіе, можетъ быть только радостію о Мессіи.
Разграниченіе указанныхъ чертъ въ образѣ жениха представляетъ главную трудность и вмѣстѣ необходимое условіе правильнаго пониманія нашей книги. Если бы въ женихѣ Пѣсни Пѣсней мы признали изображеніе одного только Соломона, какъ его обыкновенно дѣлаютъ новѣйшіе изслѣдователи, тогда вамь пришлось бы обвинить автора книги въ ненатуральности, циничности и невозможности многихъ чертъ этого образа. Напримѣръ, примиримо ли съ законами человѣческаго мышленія и поэтическаго искусства приписать Соломону, какъ жениху Пѣсни Пѣсней, женскіе сосцы (Песн. 1:4 по LXX)? Но жениху-солнцу, изливающему лучи свѣта на возлюбленную имъ землю, это вполнѣ идетъ, и согласуется съ поэтическимъ міросозерцаніемъ древнихъ евреевъ (достаточно припомнить, что напр, слово זיז значить свѣтъ солнечный и вмѣстѣ plenum uber, источающій питательныя струи молока). Но этого мало. Если женихъ Пѣсни Пѣсней есть только Соломонъ, то и его невѣста должна быть опредѣленною и единичною человѣческою фигурою женщины, какъ нѣкоторые полагали даже срисованною съ извѣстной исторической невѣсты царя Соломона. Но въ этомь случаѣ это была бы женщина до невозможной степени безобразная, влачащая существованіе въ самыхъ низменныхъ сферахъ бытія, о человѣческой разумной и нравственной жизни ничѣмъ не заявляющая, и даже соединяющая черты человѣческой фигуры, подобно мифическимъ центаврамъ, съ чертами изъ царства животныхъ и растеній, - что невозможно. Съ другой стороны мы считаемъ невозможнымъ видѣть въ женихѣ Пѣсни Пѣсней олицетвореніе одной стихійной силы или солнца. Соотвѣтственно тому, что невѣста П. П. есть олицетвореніе не вообще земли, но именно земли обѣтованной, и притомъ не въ смыслѣ только ея грунта и почвы, но и какъ извѣстной политической единицы, выступающей среди другихъ странъ съ своими знаменоносными полками, - и женихъ ея есть не вообще солнце, но мѣстное солнце, восходящее отъ моавитской пустыни и сіяющее на палестинскомъ горизонтѣ, солнце столь же обѣтованное и чисто іудейское, какъ и земля ханаанская, солнце прямо переходящее въ образъ мѣстнаго іудейскаго царя и даже носящее имя величайшаго изъ іудейскихъ царей Соломона. Наконецъ, если бы въ женихѣ Пѣсни Пѣсней мы признали, вмѣстѣ съ чистыми аллегористами, одинъ только образъ Мессіи, то вмѣстъ съ этимъ мы омрачили бы его небесное царство несоотвѣтствующими ему чертами и все таки недостигли бы цѣлостнаго пониманія книги. Съ другой стороны въ такомъ случаѣ мы стали бы въ противорѣчіе съ древне-еврейскимъ традиціоннымъ объясненіемъ, по которому къ Мессіи относится только одна часть Пѣсни Пѣсней (послѣднян глава см. толкованіе таргума на П. П.)
Такимъ образомъ необходимо соединять въ одно цѣлое троякаго рода черты въ образѣ жениха: солнца какъ благодѣтельной и прекрасной физической силы, царя какъ благодѣтельной и прекрасной государственной силы, Мессіи какъ благодѣтельной духовной и божественной силы. Въ этомъ соединеніи нѣтъ ничего не натуральнаго и противнаго человеческому міросозерцанію. И у нашихъ народныхъ поэтовъ легко соединяются въ одно представление вещественное солнце, царь - красное солнышко и солнце правды Христосъ Богъ нашъ. Еще чаще встрѣчается соединеніе этихъ образовъ у пѣвцовъ древнееврейскихъ. Вотъ нѣсколько примѣровъ. Сравненіе царя съ солнцемъ. Престолъ Давида какъ солнце предо Мною, Пс. 88:37. Закатилось солнце страны (царь отведенъ въ плѣнъ) Иер. 15:9. Сопоставленіе Іеговы или Мессіи съ солнцемъ. Іегова - солнце незаходимое, Ис. 60:20. Іегова Бог есть солнце и щитъ, (Пс. 84:13). Слава Божія полагаетъ въ солнцѣ селеніе свое (Пс. 18:5 по LXX). Мессія есть солнце правды, а заря предшествующая солнцу есть Илія, Мал. 3:20. Сюда же относится другое имя Мессіи - Востокъ, встрѣчающееся у LXX Зах. 3:8, Зах. 6:12, Иер. 23:5. Появленіе царства Мессія у пророковъ нерѣдко опредѣляется терминомъ восхожденіе, какъ и появленіе солнца, напр. Ис. 51:5 и т. д. Съ другой стороны какъ солнце въ его отношеніяхъ къ землѣ (палест.), такъ царь, сидящій на престолѣ Давида, а также и Іегова и Мессія, въ отношеніяхъ къ израильскому народу не рѣдко изображаются въ образѣ жениха и внѣ книги Пѣснь Пѣсней.
Теперь, когда уже намъ ясенъ образъ жениха и образъ невѣсты Пѣсни Пѣсней въ ихъ отдѣльности, не трудно понять и тѣ взаимныя отношенія, въ которыхъ они выставляются, и вообще всю игру поэтическаго содержанія нашей книги. Для изложенія этихъ отношеній намъ необходимо сдѣлать общій анализъ всего содержанія книги, который кстати можетъ служить вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ выражаются западные толкователи, генеральнымъ испытаніемъ для всего предлагаемаго способа разгадки книги Пѣснь Пѣсней. При этомъ главное вннманіе мы обратимъ на мѣста П. П. наиболее трудныя и не поддающіяся объясненіямъ, такъ называемые cruces in terp retum. Хотя своего рода трудности и задержки въ объясненіи должны встрѣтиться при всякомъ пониманіи такой древней и можетъ быть не въ полной не поврежденности сохранившейся книги, но, само собою разумѣется, чѣмъ меньше будетъ этихъ трудностей, тѣмъ лучше.
Книга Пѣснь Пѣсней начинается общимъ выраженіемъ стремленія невѣсты къ жениху. Но въ первыхъ строкахъ книги невѣста и женихъ представляются еще неизвѣстными. Женихъ еще такъ неопредѣленно обрисовывается въ облакахъ разлитыхъ благовоній, что поетъ считаетъ возможнымъ приписать ему черты несоотвѣтствующія мужескому образу (женскіе сосцы); впрочемъ онъ называется царемъ, къ свѣтлымъ чертогамъ котораго все устремлено, ласковый взоръ котораго распространяетъ веселіе подобно вину. И невѣста — героиня книги пока еще теряется въ толпѣ какихъ то другихъ дѣвицъ, представляющихся такъ неясно, что авторъ считаетъ возможнымъ говорить о нихъ мужескимъ родомъ (אל תראו вмѣсто אל תראנה) но готовыхъ устремиться вслѣдъ за женихомъ, когда онъ откроется имъ во всей своей славѣ въ облакахъ „звѣзднаго тука“. Затрудняющее толкователей выраженіе שמן תורק переводимое обыкновенно "мѵро разлитое", уже Абенъ Ездра считалъ соединеніемъ двухъ существительныхъ и переводилъ; „мѵро Трахонитиды". Но и это не ясно. Мы предпочитаемь указанное у Раабе значеніе загадочнаго слова תורק въ санскр. лексиконѣ (taraka=Stern, Augestern, Ange), дающее основаніе перевести: мѵро звѣзды (звѣздное) имя твое, т. е. имя жениха составляетъ то, что есть лучшаго въ мірѣ звѣздъ.
Яснѣе образы жениха и невѣсты обрисовываются начиная съ ст. 5 го. Вотъ что невѣста говоритъ о себѣ: хотя я прекрасна какъ павильоны Соломона, но нынѣ я печальна, мрачна שחורה подобно шатрамъ кедарскимь. Отчего же печальна? Отъ того, что солнце нынѣ косо на меня смотритъ (שוף, мелькомъ взглянулъ, Иов. 20:9). Такимъ образомъ причиною печальнаго и мрачнаго состоянія невѣсты является солнце, и притомъ не лѣтнее солнце, приносящее вредъ продолжительнымъ стояніемъ надь землею и обиліемъ свѣта, (обыкновенный переводъ: солнце опалило меня противорѣчитъ употребленію слова שוף въ книгѣ Іова), а зимнее солнце, мелькомъ взглядывающее на землю изъ-за зимнихъ тучъ въ своемъ короткомъ зимнемъ пути [100]. Дважды повторенное здѣсь о невѣстѣ выраженіе שחורה мрачная въ ст. 7 объясняется еще терміномъ עמיה закутанная покровомъ, туманная. „Зачѣмъ мнѣ быть подъ туманами и тучами, говоритъ невѣста, когда другія мои сосѣдки наслаждаются вѣчно без облачнымъ небомъ, напр. земля египетская? Сыны матери моей (мидрашъ - цари, таргумъ - пророки), представители человѣчества или его родоначальники, поставили меня на стражѣ этого виноградника, дали мнѣ въ удѣлъ этотъ пунктъ земли и этотъ народъ, но теперь неблагопріятное отношеніе солнца (прежде всего вещественнаго, потомъ политическаго и духовнаго) дѣлаетъ для меня затруднительнымъ возрастить этотъ виноградникъ. Скажи же мнѣ, мое солнце, гдѣ ты? гдѣ ты пасешься (отдыхаешь)? гдѣ ты покоишься въ то время, когда, по моимъ ожиданіямъ и завѣтамъ, ты долженъ сіять для меня полнымъ днемъ? „Если ты не знаешь этого, отвѣчаетъ скрывающееся солнце, то корми спокойно своихъ овецъ и козъ, какъ и другіе твои сосѣди, т. е. исполняй свое назначеніе и предоставь дѣло времени или историческимъ обстоятельствамъ (божественному промышленію); я же буду бодрствовать надъ тобою, устраню заслоняющіе тебя зимніе туманы и сдѣлаю тебя столь же прекрасною какъ и Египетъ (Песн. 1:9). Невѣста отвѣчаетъ: лишь бы только царь явился на свой тронъ (весеннее солнце, царь Соломонъ и царь Мессія), мои нарды снова заблагоухаютъ, приметъ снова благопріятное теченіе моя жизнь (физическая, потомъ политическая и духовная). Далѣе отъ Песн. 1:12 до Песн. 2:6 идетъ діалогъ между женихомъ и невѣстою, замѣчательный тѣмъ, что въ немъ женихъ, невѣста и ихъ отношенія опредѣляются именами деревъ, кустарниковъ,цвѣтовъ, даже безъ всякихъ сравнительныхъ частицъ (мой возлюбленный - букетъ мирры, кисть кипера, я - роза, я лилія; домъ у насъ - кедры, заборъ у насъ - кипарисы, ложе у насъ - зелень), - чѣмъ ясно дается знать, что основная почва, на которой устанавливаются образы жениха и невѣсты П. П., есть палестинская природа [101]. Штрихи же собственно человѣческаго образа, въ воззрѣніяхъ древнихъ поэтовъ обыкновенно прикрывающаго собою природу, здѣсь указаны еще весьма не ясно. Хотя здѣсь упоминаются ланиты и шея невѣсты (Песн. 1:10), но выставленное непосредственно предъ тѣмъ характерное уподобленіе невѣсты богатоубранной кобылицѣ (Песн. 1:9), заставляетъ сомнѣваться, точно ли, называя члены тѣла, поэтъ видѣлъ предъ собою уже вполнѣ выяснившуюся ему полную человеческую фигуру или въ этомъ случаѣ онъ еще пользуется только случайными метафорическими выраженіями о природѣ, подобными нашимъ: подошва, хребетъ (горы) и под. Самое торжество любви и врачеваніе ослабѣвшей отъ любви невѣсты состоитъ здѣсь собственно во вкушенія вина и апельсинъ (Песн. 2:5, תפוח переводятъ обыкновенно яблоко; но палестинскимъ яблокомъ могутъ считаться только апельсины, наши же яблоки въ Палестинѣ неізвѣстны), т. е. въ пользованіи дарами обѣтованной земли. Такъ называемый стихъ заклинанія Песн. 2:7 палестинская земля обращаетъ къ городамъ или вообще мѣстному населению (дочери Iepycaлима, по библ. выраженію, означаютъ совокупность всѣхъ городовъ стоящихъ въ зависимости отъ Іерусалима какъ митрополіи) съ приглашеніемъ не портить любви или иначе гармоніи царствующей въ природѣ вообще, особенно же въ природѣ земли обѣтованной, дѣлами противными божественному міропорядку.
Не безъ основанія всѣ критики по Песн. 2:7 видѣли первую большую паузу книги: действительно здѣсь оканчивается первая стадія Пѣсни Пѣсней. На основаніи словъ: косо смотришь солнце, ее можно назвать зимнею или предвесеннею пѣснію, изображающею обѣтованную землю въ сѣтованіи о солнцѣ уклонившемся отъ нея въ своемъ зимнемъ теченіи. Описанію довесенняго вида Палестины не противорѣчитъ то, что здѣсь изображается зелень и цвѣты даже въ большомъ количествѣ. Зима палестинская не исключаетъ цвѣтовъ; въ то время какъ гористая часть страны бываетъ покрыта снѣгомъ, палестинскія долины, особенно саронская и іорданская, одѣваются богатою растительностію. По Rosch haschana (Песн. 1:1) новолѣтіемъ растительности въ Палестинѣ считался первый день зимняго мѣсяца Шевата (январь). Но такъ какъ при образѣ солнца мыслилась поэтомъ въ этомъ отдѣлѣ еще другая благодѣющая странѣ сила (это видно изъ того, что солнце здѣсь дважды названо царемъ), то и зимняя пѣснь палестинской природы въ болѣе широкомъ смыслѣ можетъ быть названа зимнею пѣснію богоизбраннаго народа, т. е. пѣснію перваго печальнаго періода его исторіи. По объясненію таргума, первая часть Пѣсни Пѣсней говоритъ именно о времени пребыванія евреевъ въ Египтѣ и трудностяхъ странствованія въ пустынѣ.
Вторая стадія или второй отдѣлъ Пѣсни Пѣсней отъ Песн. 2:8 до Песн. 3:5 въ отличіе отъ перваго можетъ быть названъ пѣснiю весны. Скрывавшееся отъ земли солнце теперь само вызываетъ къ жизни. Отдѣлъ начинается отрывочными словами: „голосъ моего возлюбленаго". Женихъ находится въ такомъ отношеніи къ невѣстѣ, что она слышитъ только его голосъ, чувствуетъ его дыханіе, но не знаетъ откуду приходитъ и камо идетъ (Ин. 3:8). Подобно неуловимому вѣтру и быстроногой сернѣ, онъ пробѣгаетъ по странѣ, перескакиваетъ чрезъ горы и холмы. Въ отношеніи къ человѣческому образу такое представленіе было бы весьма не естественно; но въ отношеніи къ вольному лучу солнца, не знающему препятствій ни въ горахъ ни въ долинахъ, это въ высшей степени натурально. Прекрасно идетъ сюда и то, что говорится въ слѣдующемъ (Ин. 3:9) стихѣ о возлюбленномъ, засматривающемъ на бѣгу въ окна, мелькающемъ сквозь рѣшетки домовъ. Весенній солнечный лучь, пробуждающій природу, касающiйся высокихъ палестинскихъ горъ, не забываетъ заглянуть и въ жилище человѣка. Встань, прекрасная моя, говоритъ онъ всему живущему на святой землѣ, пора оставить зимній покой и выступить на просторъ для новой жизни, потому что препятствовавшая дѣятельности зима съ своими дождями уже прошла. Слѣдующіе далѣе стихи Песн. 1:12-13 изображаютъ внѣшній видь палестинской природы въ это время года, по преимуществу называвшееся мѣсяцемъ цвѣтовъ, ziv, подобно нашему мѣсяцу маю. Это - основные штрихи, на которыхъ зиждется все содержаніе разсматриваемой весенней пѣсни. „О, голубица моя, говорить за тѣмъ Палестинѣ любующееся ею солнце, дай мнѣ смотрѣть на лице твое и слышать голосъ твой а, очевидно разумѣется тоже лице природы, покрытое цвѣтами и тотъ же голосъ возвратившихся въ Палестину перелетныхъ птицъ, о которыхъ говорилось непосредственно предъ тѣмъ. Прибавочное выраженіе: „изъ-подъ ущелій скалъ и утесовъ (покажи лице твое)“ - самое точное описаніе грунта Палестины, покрытой суровыми скалами и только изь долинъ и вади смотрящей свѣжестію и жизнію. Послѣ этого и слѣдующій 15-й стихъ, никѣмъ еще не объясненный правдоподобно, дѣлается яснымъ: сила покровительствующая Палестинѣ не можетъ смотрѣть равнодушно на враговъ ея, кто бы они ни были, простыя ли лисицы или лисицы политическія. Послѣдній стихъ (Песн. 2:17) главы имѣетъ отношеніе къ первымъ четыремъ стихамъ 3-й главы (Песн. 3:1-4). Солнце совершило свой дневной путь и приблизилось къ закату (похолодѣвшій воздухъ и бѣганье тѣней ясно изображаютъ закатъ солнца). Не замедли же возвратиться назадъ, говоритъ ему на прощаньи земля, несись скорѣй, подобно оленю, и явись опять на горахъ востока (буквально: на горахъ фаворскихъ הרי חבר). Возлюбленные разстались съ взаимнымъ томленіемъ и скорбію. Особенно земля не можетъ успокоиться, ей тошно, ей не лежится на ложѣ. Стихи 1-2 третьей главы (Песн. 3:1-2) - прекрасное поэтическое изображеніе той скрытой борьбы, которая чувствуется въ палестинской природѣ ночью, того трепета, который стоитъ въ самомъ воздухѣ и дѣлаетъ все окружающее какъ бы дрожащимъ. Земля ищетъ солнца и - скоро найдетъ (весенняя ночь недлинна). Отдѣлъ оканчивается, какъ и предшествующiй, обращеннымь къ населенію Палестины заклинаніемъ - не портить той гармоніи и любви, которыя царствуютъ въ кипящей медомъ и молокомъ палестинской природѣ. - Но такъ какъ въ этомъ отдѣлѣ женихъ называется еще пастыремъ, хотя и пасущимъ при необыкновенной обстановкѣ (Песн. 2:16), то этимъ очевидно къ образу видимаго солнца привлекается еще другой образъ благодѣтельствующій странѣ, тотъ же образъ, который въ предшествующей пѣсни названъ царемъ и который далѣе называется еще яснѣе по имени.
Дальнѣйшій отдѣлъ Пѣсни Пѣсней Песн. 3:9-11 по ясности мысли можетъ быть названъ центральнымъ во всей книгѣ, хотя, по своему содержанію, онъ имѣетъ ближайшее отношеніе къ предшествующему отдѣлу, который мы назвали пѣснію весны, какъ его заключительная строфа. Сущность этой строфы есть поэтическое изображение восхода солнца, по которомъ, какъ мы видѣли въ предшествующей строфѣ, земля томилась въ теченіи ночи. Мы уже говорили, что изображеніе стиха шестого не можетъ имѣть никакого отношенія къ человѣческой фигурѣ; сравненіе человѣка съ столбами дыма было бы не изящно и не натурально. Солнце же палестинское, восходящее именно со стороны пустыни (такъ называлась горная область Іудеіі на востокь отъ Іерусалима) среди синяго пара, вѣчно стоящаго надъ моавитскими горами, для наблюдающаго съ іерусалимскихъ горъ является именно въ столбахъ дыма, названнаго у поэта благовоннымъ дымомъ мирры и фиміама, то есть подобнымъ тому дыму, который дымился на жертвенникѣ храма (восходъ солнца встрѣчался сожженіемъ жертвы въ іерусалимскомъ храмѣ). Уже это сопоставленіе восхода солнца съ жертвеннымъ дымомъ показываетъ, что изображаемый здѣсь восходъ солнца не есть обыкновенный восходъ. Какъ земля палестинская въ воззрѣніи нашего поэта есть не просто земля обыкновенная, равная всякой другой землѣ, но земля обѣтованвая, возвышенная божественными дарами надъ всѣми другими землями и потому прекраснѣйшая между ними, такъ и солнце въ данный моментъ для пророчески - поэтическаго сознанія автора нашей книги восходить не какъ обыкновенное солнца, но какъ солнце единственное или обѣтованное, по выражению пророка (Ис. 30:26) въ семь разъ свѣтлѣйшее обыкновеннаго дневнаго свѣтила, слѣдовательно какъ солнце имѣющее особенную возвышающую силу. Какъ изображеніемъ обѣтованной земли поэтъ имѣлъ въ виду описать пространство или арену для долженствующихъ открыться божественныхъ обѣтованій, такъ изображеніемъ восходящаго солнца поэтъ описываетъ время ихъ совершенія. Восхожденіе „обѣтованнаго" солнца можетъ изображать только моментъ появленія ожидаемаго исполнителя судебъ Божіихъ о Его землѣ и народѣ. И вотъ этотъ совершитель появляется въ лучахъ вещественнаго солнца и есть никто другой какъ царь Соломонъ, политическое солнце страны (Solomon = пepc. sol, солнце). Какъ мы уже говорили, въ Песн. 3:7-11 говорится именно о восшествіи на престолъ Соломона и о торжественномъ появленіи его народу. Изображаемые здѣсь необыкновенные носилки, подобно колесницамъ въ Песн. 6:13, служатъ вмѣстѣ и царскимъ сѣдалищемъ и аттрибутомъ солнца (впослѣдствіи они были грубо связаны съ языческимъ культомъ солнца, 2 Цар. 23:11). „Дочери Сіона“, (ст. 11) какъ и „дочери Іерусалима“, изображаютъ совокупность всего населенія страны зависящаго отъ Іерусалима какъ столицы, а бракосочетаніе, о которомъ здѣсь говорится, есть завѣтъ, заключаемый между царемъ и народомъ при вступленіи царя на престолъ, и вмѣстѣ поэтичаскій завѣтъ солнца и земли, который (завѣтъ) поэты всѣхъ временъ и народовъ находили въ весеннемъ отношеніи солнца къ землѣ. Но это не все. Соединеніе двухъ образовъ - восхожденія солнца и вступленія на престолъ великаго царя должно было приводить въ сознаніе новый высшій образъ Мессіи-царя, котораго имя: Востокъ и Солнце праведное. По объясненiю мидраша подъ царемъ упоминаемымъ П. П. Песн. 3:11 разумѣется царь-Мессія потолику, поколику онъ только можетъ привести въ гармонію явленія тепла и явленія холода, дѣйствія ангела зимы Михаила и ангела весны Гавріила (Schir haachirim Песн. 3:11).
Между тѣмъ палестинское солнце продолжаетъ совершать далѣе свой годовой кругъ и изъ весенняго превращается въ жаркое лѣтнее солнце, по выраженію Мойсея, наполняетъ Палестину кипѣніемъ молока и меда и въ своемъ продолжительномъ лѣтнемъ стояніи какъ бы само пьетъ отъ ея красоты и тука. Таково общее содержаніе первой половины третьей пѣсни или третьей стадіи Пѣсни Пѣсней простирающейся отъ Песн. 4:1 до Песн. 5:1 включительно. Если доселѣ обетованная земля изображалась только въ ея отношеніяхъ къ солнцу и въ неясныхъ еще чертахъ, то теперь, въ періодъ ея полнаго лѣтняго цвѣтенія, она описывается сама для себя, и притомъ въ чертахъ неприкровенныхъ. Красота изображаемой здѣсь невѣсты состоитъ въ стадахъ козъ лучшей галаадской породы, въ стадахъ многоплодныхъ овецъ, въ садахъ гранатовыхъ деревъ и всякихъ благовонныхь кустарниковъ, въ получившихъ теперь особенную прелесть источникахъ живыхъ водъ, текущихъ съ горъ; невѣста дышетъ медомъ и молокомь и благоухаетъ благоуханіемъ Ливана и запахомь благословенныхъ Богомъ полей, прибавляетъ мидрашъ (Песн. 4:11) на основаніи Быт. 27:37. Что указываемыя здѣсь картины не суть только puucta com parandi, но въ собственномъ смыслѣ принадлежатъ образу невесты, это особенно ясно можно видѣть въ стт. (Песн. 4:12-15), гдѣ невеста прямо отождествляется съ картинами природы безъ посредства сравнительной частицы (ты - садъ, ты - паркъ, ты - источникъ и проч.). Жаркій лѣтній день заставляетъ поэта сделать прибавку: о если бы подулъ вѣтеръ северный да южный, чтобы еще чувствительнее потекли наполняющія св. землю благовонныя струи предъ лицемъ ея возлюбленнаго! Не совсѣмъ яснымъ по нашему толкованію можетъ казаться только одно мѣсто: „со мной съ Ливана, невѣсто, съ вершины Амана, сь вершины Сенира и Ермона, отъ львиныхъ логовиищъ, отъ барсовыхъ норъ". Но и это мѣсто при нашемъ взглядѣ на книгу доступнѣе для объясненія,чѣмъ при всякомъ другомъ. Упоминаніе о львахъ и барсахъ въ послѣднихъ словахъ стиха даетъ основаніе предполагать, что писателю для полноты картины, послѣ овецъ, козъ и сернъ, вообще картинъ мирной природы, потребовалось указать другую болѣе грозную и мощную сторону въ общей картинѣ земли обѣтованной. Этого нельзя было сдѣлать лучше, какъ упомянувъ о Ливанѣ, который еще послѣ плѣна внушалъ страхъ множествомъ наполнявшихъ его дикихъ животныхъ. И эту дикую природу женихъ приглашаетъ выйти изъ своей дикости въ область высшаго порядка жизни [102]. Заключительныя слова отдѣла: „ѣшьте, пейте до пресыщенія“ выражаютъ ту мысль, что богатство Палестины естественными дарами принадлежитъ именно народу Божію и вмѣстѣ съ тѣмъ отвѣчаютъ на заключающіяся въ книгахъ Мойсея, особенно Второзаконія, обѣтованія, что народъ Божій ни въ чемъ не будетъ имѣть недостатка въ землѣ обѣтованной.
Подобно тому какъ въ весенней пѣсни особенно рельефно изображено утро и восходъ солнца, и здѣсь, въ третьей стадіи, эта картина повторяется; она открываетъ собою вторую половину лѣтней пѣсни, занимающую отдѣлъ отъ Песн. 5:3 до Песн. 6:3. Раннимъ утромъ, когда Палестина еще спитъ, восходящее солнце уже стучится въ ея дверь своими лучами еще какъ бы влажными отъ ночной свѣжести и обильной лѣтней росы. Но теперь оно встрѣчаетъ уже не весеннюю легкую и подвижную жизнь, но жизнь уже пресыщенную продолжительнымъ ликованіемъ и лѣниво отвѣчающую на зовъ дневнаго свѣтила. Солнце оскорбилось и, когда земля наконецъ проснулась, сокрылось въ сѣрой песчаной мглѣ, наступило частое въ Палестинѣ въ это время года явленіе самума, поэтически изображенное въ стихѣ 7-мъ. Землю встрѣчаютъ нѣкіе стражи, которые бьютъ ее и насильственно срываютъ съ нея прекрасное покрывало ея растительности: разумѣются тѣ созвѣздія, которыя, по древней космогоніи, служатъ причиною бурь и волненій на поверхности земли. Группа согласныхъ שמר, которую обыкновенно читаютъ schomer, стражъ, по мнѣнію Тайяра, должна быть читаема съ другими гласными schamir, - каковымъ словомъ древніе евреи обозначали особенную, неизвѣстную нынѣ, космическую силу, разрушавшую даже камни и скалы, дознанную и открытую мудростію Соломона. Хотя и выше, въ весенней пѣсни (Песн. 3:8), Палестина встрѣчалась съ подобными же стражами, но тогда они не причинили ей такого вреда, какъ теперь, среди лѣта, и прошли мимо молча (раннею весною явленія самума бываютъ слабы). Нужно прибавить, что и мидрашъ подъ „стражами города" въ данномъ мѣстѣ разумѣетъ какую то чрезвычайную разрушительную силу, по повелѣнію Божію опустошившую еврейскій лагерь при Синаѣ и повредившую все оружіе бывшее тогда въ рукахъ евреевъ, въ наказаніе за грѣхъ золотаго тельца. Среди неожиданной бури, изменившей и обнажившей лице всей страны, невѣста съ сожалѣніемъ мечтаетъ о сокрывшемся мирномъ и прекрасномъ солнцѣ и изображаетъ его въ поэтическомъ образѣ Песн. 5:10-15, черты и краски котораго (золото драгоцѣнные камни, мраморъ и под.), какъ мы видѣли, наглядно обозначаютъ блескъ солнца и чистоту его лучей. Достаточно прибавить, здѣсь, что, по древнему объяснению Филона, ІосиФа, Оригена, Іеронима, драгоцѣнные камни на одеждй ветхозавѣтнаго первосвященника служили выражѳніемъ солнца и двѣнадцати мѣсяцевъ года. Гдѣ же теперь твой женихъ-солнце? спрашиваютъ Палестину, почему онъ не выручаетъ тебя изъ рукъ враждебныхъ стражей міра? Онъ сошелъ въ свои эфирные сады, гдѣ нѣтъ всеизсушающаго шамира (самума), гдѣ лиліи вѣчно цвѣтущи и пастбища вѣчно тучны; но онъ все таки мой, а я принадлѳжу ему по преимуществу.
Четвертая стадія отъ Песн. 6:4 до Песн. 8:4 представляетъ осеннюю пѣснь обѣтованной земли, теперь переполненной вполнѣ созрѣвшими уже плодами и политически окрѣпшей (годовымъ сезонамъ противопоставляются здѣсь періоды исторіи евреевъ, какъ это признаютъ таргумъ и мидрашъ). Палестина покрыта стадами козъ такъ густо, какъ голова человѣка волосами; ея созрѣвшія гранатовыя яблоки рдѣютъ, какъ дѣвичьи ланиты; ея точила полны готоваго лучшаго вина и проч. Особенно здѣсь выставляется на видъ сопоставленіе невѣсты съ пальмою, съ ея осенними плодами, чего въ предшествующихъ пѣсняхъ мы не встрѣчали [103]. Она такъ прекрасна, что даже солнце завидуетъ ея красотѣ, (Песн. 6:5); мало того она сама сравнивается съ луною и солнцемъ-женихомъ (Песн. 6:10). Для объясненія послѣдняго сравненія достаточно припомнить, что пророкъ (Ис. 30:16), предсказывая имѣющее нѣкогда быть превознесеніе луны, говоритъ, что она будетъ столь же свѣтла какъ солнце. Слѣдовательно и авторъ Пѣсни Пѣсней, говоря о превознесеніи земли и называя ее столь же прекрасною какъ луна и солнце, употребляетъ только всѣмъ извѣстную библейскую гиперболу. При этомъ естественномъ богатствѣ и величіи, Палестина сильна политически: на ней красуются прекрасные и сильные города, какъ напримѣръ Іерусалимъ, Тирца, Дамаская крѣпость; ея бранные полки выступаютъ стройно подобно хороводамъ (Песн. 7:1 по LXX). Образъ плодовитой пальмы, служащій показателемъ богатства созрѣвшихъ земныхъ плодовъ, обозначаетъ вмѣстѣ съ тѣмь высокое значеніе Палестины какъ политической единицы; въ такомъ значеніи фигурируетъ пальма между изображеніями іерусалимскаго храма и на древнихъ еврейскихъ монетахъ. Въ заключеніи отдѣла земля, совершившая свой лѣтній трудъ и сдавшая свои плоды, выражаетъ желаніе, чтобы солнце было ея братомъ, т.е. неразрывно пребывало вмѣстѣ съ нею для того, что ея виноградники и гранаты непрерывно цвѣли, чтобы старые плоды немедленно смѣнялись новыми. Пѣснь опять оканчивается обращеннымъ къ дочерямь Іерусалима заклинаніемъ не нарушать царствующей въ природѣ любви и гармоніи.
Наконецъ послѣдняя стадія Пѣсни Пѣсней Песн. 8:5-14 приближается къ картинамъ первой стадіи и изображаетъ первую половину зимняго сезона, охлажденіе и усыпленіе или - такъ сказать - сокращеніе жизни природы (первая стадія изображала вторую половину зимняго сезона, съ начинающимся пробужденіемъ жизни, послѣ поворота солнца къ лѣту). Не напрасно Палестина въ предшествующей пѣсни такъ боялась удаленія солнца. Солнце уклонилось - и вотъ въ одно утро Палестина является вся бѣлая отъ снѣга. Эта мысль прямо выражается въ первыхъ словахъ Пѣсни по чтенію LXX: кто это выступаетъ блестящая такимъ бѣлымъ цвѣтомъ (по LXX) и яркостію этого снѣжнаго цвѣта уподобляющаяся другу своему солнцу (буквально: близко стоящая, приноровляющаяся, въ смыслѣ наружнаго сходства). Но зима палестинская не есть зима въ нашемъ смыслѣ слова и не исключаетъ нѣкоторыхъ лѣтнихъ украшеній. Главнымъ образомъ зимнимъ украшеніемъ Палестины служатъ созрѣвающіе въ декабрѣ апельсины, которыхъ и въ нынѣшней разоренной Палестинѣ такъ много, что они наполняютъ ими и наши зимніе рынки. Упоминаніе о рдѣющихъ апельсинахъ въ описаніи зимняго вида Палестины такъ же неизбѣжно, какъ неизбѣжно упоминаніе о розахъ въ описаніяхъ нашей весны. Нашъ свящ. поэтъ и упоминаетъ ихъ, и только ихъ однихъ, подъ общимь названіемъ яблокъ. Обремененныя зрѣющими плодами апельсинныя деревья - одинъ уцѣлѣвшій залогъ близкихъ отношеній между землею и солнцемъ; въ этихъ запоздалыхъ плодахъ зимнее солнце едва возбуждаетъ къ жизни Палестину, спящую на лонѣ матери - земли (Тайяръ читаетъ согласно съ Деличемъ: עררתיך разбудилъ тебя (Песн. 8:5) т. е. женихъ невѣсту, а не наоборотъ).
Но, какъ писатели пророческихъ книгъ въ изображеніе крайняго политическаго паденія еврейскаго народа вводятъ черты блаженнаго мессіанскаго царства въ видахъ утѣшенія и ободренія народа, такъ и писатель Пѣсни Пѣсней, дойдя въ своемъ описаніи до низшей ступени жизни обѣтованной земли, какъ бы уснувшей отъ дѣйствія зимняго холода, неожиданно вводитъ въ свое описаніе неимѣющую отношенія къ изображаемой имъ дѣйствительной Палестинѣ черту высшаго непосредственнаго отношенія Бога къ землѣ своего народа. Мы уже говорили, что изображеніе любви въ Песн. 8:6-7, которая не прерывается даже смертію и адомъ, не потушается никакими (зимними) водами и не пріобрѣтается никакими сокровищами, есть изображеніе той божественной любви, которая служитъ основаніемъ всего ветхозавѣтнаго ученія о Мессіи. Приспособительно къ тому, что въ нашей книгѣ вообще говорится о солнцѣ и его благодѣтельной теплотѣ, и любовь Божія называется здѣсь пламенемъ (по первоначальному чтенію: пламя Іеговы Ягъ). Такимъ образомъ совершенно справедливо древніе толкователи видѣли въ Пѣсни Пѣсней одно изъ самыхъ высшихъ и самыхъ свѣтлыхъ пророчествъ о Мессіи. Съ того высшаго пункта, на которомъ мы стоимъ въ Песн. 8:6-7 общая мысль всей книги Пѣснь Пѣсней должна быть опредѣлена такъ: Среди всѣхъ превратностей судьбы Палестины, среди смѣняющихся картинъ ея природы, для народа еврейскаго есть только одно твердое и неизмѣнное основаніе жизни, это - обѣщанная ему высшая и совершеннѣйшая любовь Іеговы, съ раскрытіемъ которой не нужно уже будетъ солнца на землѣ избранныхъ Божіихъ, потому что самъ Іегова будетъ для нея солнцемъ незаходимымъ, которое будеть свѣтить своему народу и его землѣ, когда всѣ другіе народы и страны будутъ покрыты непроницаемою тьмою (Ис. 60:2, Ис. 60:19-20); тогда земля избранныхъ Божіихъ обратится въ вѣчно цвѣтущій садъ, орошаемый неизсякающими потоками, подобный первобытному раю сладости (Ис. 51:5, Ис. 58:11); тогда народъ Божій будетъ невозбранно пить вино и молоко безъ серебра и цѣны (Ис. 55:1).
Но готова ли земля обѣтованная къ воспринятію этого непосредственнаго божественнаго пламени, этой неизвѣстной на землѣ и вѣчной любви? Отрицательный отвѣтъ на это дается въ слѣдующемъ 8-мъ стихѣ (Песн. 8:8). Сестра наша (т. е. таже невѣста-сестра, о которой говорилось во всѣхъ предшествующихъ пѣсняхъ) еще мала для этого, т. е. еще не созрѣла въ религіозно политическомъ смыслѣ; поэтому озаботимся прежде всего утвердить ее. Если она уже ограждена стѣною (въ томъ же смыслѣ, въ какомъ выше невѣста названа запертымъ садомъ), т. е. имѣетъ уже нѣкоторыя начала религіозно политической жизни, то намъ нужно построить на ней хорошія охранительныя башни; если она уже затворяется дверью, то на этой двери поставимъ кедровую доску съ надписью (Песн. 8:9 по LXX), напоминающею какъ ей самой такъ и всѣмъ стоящимъ за стѣною (позже стали выражаться: за оградою закона) о ея высокомъ назначеніи. И вотъ что должно быть написано на фронтисписѣ этой двери: „виноградникъ принадлежащій היה ל не есть, непремѣнно прошедшее время) Соломону между владѣтелями царствъ (בעל המון какъ собственное имя каноническимъ ветхозавѣтнымъ писателямъ не извѣстно и мидрашъ видитъ здѣсь имя нарицательное), отданный имъ на попеченіе приставникамъ, чтобы онъ не оставался бѳзплоднымъ и безполезнымъ, но приносилъ доходъ царю и ею приставникамъ, тысячу серебромъ и двѣсти" (Песн. 8:11-12) [104]. При такомъ своемъ характерѣ и изложеніи, послѣдняя пѣснь или стадія Пѣсни Пѣсней замѣтно отличается отъ всѣхъ предшествующихъ пѣсней. Того неудержимаго стремленія невѣсты, которое мы видѣли выше, здѣсь нѣтъ. Вмѣсто поэтическихъ описаній и выраженій чувства, здѣсь говоритъ разсудокъ и раздумье о своемъ назначеніи и о полученномъ отъ Іеговы положительномъ обѣтованіи другой непреходящей, не временной и нечувственной любви, раздумье вполнѣ соотвѣтствующее зимнему времени года, когда и природа и человѣкъ живутъ больше внутреннею, чѣмъ внѣшнею жизнію. Если доселѣ богатство Палестины определялось перечисленіемъ ея естественныхъ произведеній, то теперь оно опредѣляется денежною государственною единицею (впрочемъ числа 1000 и 200 сребрениковъ очевидно употреблены какъ круглыя въ значеніи вообще большой суммы). Тѣмъ не менѣе отдѣлъ Песн. 8:5-14 не есть что либо случайное для книги Пѣснь Пѣсней, но имѣетъ съ нею самую тѣсную связь, какъ ея заключительная часть. Самый послѣдній стихъ книги, заключающій въ себѣ обращеніе невѣсты - обѣтованной земли къ жениху-солнцу (вещественному, политическому и религіозному): „бѣги, возлюбленный мой, подобно сернѣ, поскорѣе соверши свое зимнее теченіе“ ... прямо взято изъ предшествующихъ пѣсенъ, какъ одно изъ общихъ всей книгѣ соединительныхъ звеньевъ.
И такъ Пѣснь Пѣсней представляетъ циклъ поэтическихъ описаній всѣхъ временъ года на землѣ обѣтованной въ смыслѣ древняго обѣтованія (Лев. 26:5 и др.), по которому перемѣна временъ года для евреевъ будетъ переходомъ только отъ однихъ плодовъ и удовольствій къ другимъ, а не отъ обладанія ими къ совершенной потерѣ ихъ, какъ въ Египтѣ. Мы незнаемъ, чего еще не достаетъ книгѣ Пѣснь Пѣсней, чтобы указанное значеніе ея, какъ пророческаго описанія природы, не возбуждало никакихъ сомнѣній. Пѣнія соловья, луннаго свѣта? Но соловьи неизвѣстны въ Палестинѣ, и нигдѣ въ библіи не упоминаются, не исключая и тѣхъ псалмовъ, гдѣ нарочито собираются хвалящіе Творца голоса природы соловьиное пѣніе въ Палестинѣ и въ книгѣ Пѣснь Пѣсней заменяется воркованіемъ голубей. Что же касается луны, то она упоминается въ Пѣсни Пѣсней и даже названа прекрасною, хотя, по особенной задачѣ книги, не она служитъ предметомъ мечтаній дѣвицы, а другое болѣе прекрасное дневное свѣтило. При этомъ не нужно забывать, что Пѣснь Пѣсней написана назадъ тому XXIX вѣковъ и что, слѣдовательно, прилагать къ ней всѣ наши школьныя понятія объ описаніи природы было бы нелѣпостію. Ея описанія, какъ и слѣдовало ожидать, имѣютъ свои особенности, неизвѣстныя нашимъ литературнымъ произведеніямъ этого рода. 1) Первая особенность состоитъ въ томъ, что въ книгѣ Пѣснь Пѣсней природа олицетворяется въ образѣ человѣка, и описанія природы вездѣ прикрываются образомъ и свойствами человѣческаго лица, - что, какъ мы говорили, составляетъ особенность народнаго древнееврейскаго міросозерцанія. Дальнѣйшимъ слѣдствіемъ этого служитъ раздробленность выставляемыхъ здѣсь штриховъ изъ картинъ природы, напоминающая собою раздробленность нравственныхъ афоризмовъ книги Притчей и происходящая отъ того, что связь, необходимую для цѣльности картины, поэтъ П. П. устанавливаетъ не столько между самими картинами природы, сколько между чертами и свойствами прикрывающаго ихъ человѣческаго образа, такъ что на первый взглядъ Пѣснь Пѣсней кажется не описаніемъ природы, а поэтическою біографiею двухъ лицъ мужчины и женщины. 2) Описаніе природы въ книгѣ Пѣснь Пѣсней есть не наше идиллическое описаніе, имѣющее цѣль само въ себѣ, но такое описаніѳ, какое могъ сдѣлать только свящ. еврейскій поэтъ, неизбѣжный носитель идеи теократіи. Какъ такой онъ занимается только палестинскою природою, и притомъ только потолику, поколику на ней исполнились божественныя обѣтованія, поколику она есть обѣщанное и уготованное Богомъ жилище избраннаго народа, поколику она увеселяетъ и питаетъ народъ Божій. Если писатель касается здѣсь нѣкоторыхъ произведеній искусства на св. землѣ, городовъ и крѣпостей, то также въ смыслѣ божественнаго обѣтованія - дать еврейскому народу готовые и вполнѣ обстроенные чужими трудами города и дома (Втор. 6:10 и д. ср. Неем. 9:15) описываемые въ Пѣсни Пѣсней городъ Іерусалимь, его іевусеевская крѣпость или башня, такъ называемая дамаская башня на Ливанѣ, пруды хешбовскіе и проч. перешли въ собственность евреевъ готовыми отъ первоначальныхъ обитателей Палестины и,слѣдовательно, были нераздельны отъ мѣстной обѣтованной природы въ созерцаніи евреевъ. 3) Наконецъ писатель Пѣсни Пѣсней есть пророкъ въ тѣсномъ смыслѣ слова, и въ свое описание временъ палестинскаго года вноситъ положительное пророчество о временахъ Мессіи: жизнь видимой природы даетъ ему поводъ изобразить духовную никогда не старѣющуюся жизнь и видимое солнце - Солнце правды и Востокъ правды. Такъ именно, по мнѣнію Тайяра, понимали П.П. ея древнѣйшіе читатели. Еслиже позднѣйшіе метургоманы описываемыя въ Пѣсни Пѣсней времена года превратили въ историческіе моменты жизни евреевъ и книгу Пѣснь Пѣсней поняли какъ сокращенную исторію евреевъ, то причиною этого была только непривычка видѣть мессіанское пророчество среди описаній природы, такъ какъ всѣ другія ветхозавѣтныя пророчества о Мессіи высказаны среди историческихъ изображеній или характеристик народныхъ нравовъ. Чтобы не ослабить собственно пророчественной части Пѣсни Пѣсней (пророчество о Мессіи древніе метургоманы подобно намъ видятъ собственно въ послѣдней части книги), метургоманы даютъ ей обычную у другихъ пророковъ обстановку превращеніемъ всѣхъ картинъ книги Пѣснь Пѣсней въ историческій compendium.
Спрашивается теперь, какое значеніе могла имѣть для древнихъ евреевъ книга такого содержанія, съ какою цѣлію и кѣмъ она написана? На нашъ вопросъ о первоначальномъ назначенiи книги Пѣснь Пѣсней Тайаръ выразилъ удивленіе. Почему же, говоритъ, вы не хотите думать, что Пѣснь Пѣсней всегда была тѣмъ, чѣмъ она служитъ для евреевъ теперь, т. е. пасхальною богослужебною книгою? Повѣрьте, не одно неопредѣленное чутье позднѣйшихъ евреевъ, но чутье подтверждаемое самымъ точнымъ преданіемъ удостовѣряетъ, что внѣ своего нынѣшняго назначенія и употребленія Пѣснь Пѣсней не существовала; я хочу сказать, что книга Пѣснь Пѣсней съ первыхъ дней своего существованія была извѣстна какъ богослужебная книга, назначенная для праздника Пасхи, подобно тому какъ книга Есфирь искони была богослужебнымъ чтеніемъ праздника Пуримъ, и ея исторія неразрывна отъ исторіи праздника Пасхи. Не даромъ наибольшее развитіе торжественности праздника Пасхи и составленіе книги Пѣснь Пѣсней приписываются одному и тому же лицу (2Пар. 30:26). Вы скажете, что Пѣснь Пѣсней не имѣетъ тона богослужебной книги и что даже полнаго имени Божія въ ней нѣтъ? Но развѣ въ книгѣ Есфирь есть ими Божіе, хотя бы даже и не полное, а между тѣмъ это несомнѣнно богослужебная книга. Съ другой стороны, развѣ сущность книги П. П. для библейскихъ евреевъ была такъ неясна какъ для нынѣшнихъ европейскихъ критиковъ, какимъ то образомъ усмотрѣвшихъ въ нашей книигѣ вовсе не религіозные и не богослужебные мотивы? Насколько, послѣ сейчасъ развитаго нами содержанія и смысла Пѣсни Пѣсней, она соотвѣтствуетъ празднику Пасхи, это едва ли нужно доказывать. Что такое праздникъ Пасхи? Воспоминаніе изшествія евреевъ изь Египта въ обѣтованную землю. Чѣмъ вызывалъ праздникъ Пасхи то и другое представленіе, представленіе объ оставляемомъ евреями Египтѣ и его желѣзной печи и представленіе о землѣ обѣтованной и ея благахъ? Первое представленіе вызывалось чтеніемъ повѣствованія Моисея объ исхсодѣ изъ Египта, а второе книгою Пѣснь Пѣсней, ея высокими пророчески-поэтическими описаніями того, что Мойсей назвалъ кипѣніемъ Палестины въ молокѣ и меду, ея прекрасной почвы и климата, ея перемѣнныхъ годовыхъ сезоновъ, то зимнихъ дождевыхъ то сухихъ лѣтнихъ, отличающихъ обѣтованвую землю отъ Египта, въ которомъ израильтяне видѣли только одно знойное лѣто. Такъ какъ евреи вышли изъ Египта предводимые руководящимъ ихъ огненнымъ столбомъ, то авторъ богослужебной пасхальной книги перенесъ это значеніе небеснаго столба на палестинское обѣтованное солнце, получившее отъ Бога повелѣніе бодрствовать преимущественно надъ землею Его народа и уравновѣшивать на ней времена дней и годовъ, чтобы ничѣмъ не нарушался народный покой и довольство [105]. Такъ какъ, наконецъ, въ праздникъ освобожденія изъ египетскаго рабства дальнѣйшіе совершители Пасхи не могли не переноситься мыслію въ созерцаніе другого обѣтованнаго имъ искупленія чрезъ Мессію, то и картины обѣтованной земли въ Пѣсни Пѣсней поставлены такъ, что въ ихъ перспективѣ видѣлось новое небо и новая земля и новое конечное избавленіе народа.
Такимъ образомъ книга Пѣснь Пѣсней, какъ пасхальная богослужебная книга была для древнихъ евреевъ даже необходимостію. Если удовлетвореніе этой религіозной и богослужебной необходимости нужно предполагать въ раннія историческая времена, то и преданіе о происхожденіи Пѣсни Пѣсней отъ Соломона нѣтъ никакого основанія заподозривать. Положительнымъ образомъ это доказываетъ надписаніе книги, хотя оно отчасти и повреждено временемь. Нынѣ оно читается: Пѣснъ Пѣсней которая (אשר) Соломону (принадлежитъ). Но такое чтеніе противорѣчитъ и самой книгѣ Пѣснь Пѣсней, гдѣ притяжательное мѣстоименіе всегда читается ש, а не אשר, и надписаніямъ всѣхъ другихъ книгъ, не допускающимъ присутствія притяжательнаго мѣстоименія. Правильное чтеніе надписанія П. П., по мнѣнію Тайяра, должно быть такое: שיר השירים אשר לשלמה т. е. Пѣснь Пѣсней Славословіе Соломона. (אשר счастье, хвала, слава, прославленіе, славословіе, ср. Песн. 6:8 частица ל поставлена по обычаю надписаній, хотя при אשר она излишня). Такимъ образомъ по своему названію Пѣснь Пѣсней будетъ соотвѣтствовать праздничнымъ хвалитнымъ псалмамъ, носящимъ названіе іаллелъ, т. е. славословіе (ср. Песн. 6:8, гдѣ объединяются термины הלל и אשר).
Чтобы не обойти всѣхъ вопросовъ, обычныхъ въ введеніяхъ въ священныя книги, мы спросили наконецъ Тайяра о внѣшней формѣ Пѣсни Пѣсней. Тайяръ полюбопытствовалъ узнать, что объ этомъ говорятъ франки (европейцы). Мы отвѣчали, стараясь обратить особенное вниманіе его на то значеніе, какое соединяютъ съ драматическимъ изложеніемъ Пѣсни Пѣсней послѣдователи Евальда. Нѣтъ, отвѣчалъ Тайяръ, это не драма, это bath kol (буквально: дочь голоса - техническій терминъ, на языкѣ древнихъ раввиновъ означающій: голосъ съ неба). Голосъ съ неба не рѣдко упоминается въ ветхомъ и даже въ новомъ завѣтѣ какъ одинъ изъ видовъ откровенія. Напр, въ Ис. 40:3-6, Мих. 6:9 в ясно указывается, что сообщаемое въ этихъ мѣстахъ пророческое вѣщаніе было голосомъ невидимо говорившаго или голосомъ съ неба (Втор. 4:12). Соотвѣтственно этому нужно понимать всѣ тѣ мѣста ветхаго завѣта, въ которыхъ идетъ разговорная рѣчь безъ предварительнаго указанія говорящихъ лицъ, т. е. откровеніе было для пророка въ такихъ случаяхь исходившими изъ противоположныхъ сторонъ невидимыми голосами, вопрошающими и отвечающими (напр. Ис. 63). Подобнымъ образомъ и Пѣснь Пѣсней, по своему внѣшнему изложенію, есть соединеніе двухъ бесѣдующихъ голосовъ, слышавшихся священному поэту, голоса отъ земли (невѣсты) и голоса съ неба (жениха). Въ двухъ мѣстахъ нашей книги (Песн. 2:5 и Песн. 5:2) пѣвецъ прямо упоминаетъ о слышавшемся голосѣ. Въ этомъ отношеніи Пѣснь Пѣсней имѣетъ сходство съ книгою Екклезіастъ, состоящею изъ соединенія двухъ говорившихъ голосовъ, голоса низменнаго, принадлежащего чувственной природѣ и голоса возвышеннаго, принадлежащаго нравствевно разумной природѣ, - а также съ книгою Іова, въ которой среди низменныхъ земныхъ рѣчей Іова и его друзей слышится небесный голосъ Іеговы изъ тучи. Такимъ образомъ Пѣснь Пѣсней не только не есть драма, но и прямо противоположна этому роду литературныхъ произведеній тѣмъ, что она положительно исключаетъ всякія осязательныя роли. Другими словами: діалогъ Пѣсни Пѣсней не переступаетъ той черты, за которою простой діалогъ, свойственный и лирическимъ стихотвореніямъ, дѣлается діалогомъ драматическимъ. Но и чисто лирическое произведенiе можно обставить драматическою обстановкою при чтеніи. По предположенію Тайяра, не знаемъ на чемъ основанному, нѣчто подобное бывало и съ книгою Пѣcнь Пѣсней. Извѣстно, что евреи (каббалисты) въ праздничные дни ожидаютъ къ себѣ гостя съ неба; ему за столомъ приготовляютъ особенное мѣсто и приборъ; къ нему обращаются съ рѣчью. Въ праздникъ Пасхи къ невидимому посѣтителю праздничной трапезы обращались именно сь рѣчью невѣсты Пѣсни Пѣсней, а отъ него самого ожидали слышать голосъ жениха.
Вотъ какую теорію Пѣсни Пѣсней намъ пришлось услышать отъ человѣка современной восточной науки. Не споримъ, въ ней есть нѣчто фантастическое, - у какого изслѣдователя Пъсни Пѣсней его нѣтъ? - можетъ быть нѣчто исключительно свойственное персидскому міросозерцанію, но вмѣстѣ съ тѣмъ, по нашему убѣжденію, въ ней есть такая доля проницательности и живаго чутья, какой мы не встрѣчали ни въ одной изъ уже разсмотрѣнныхъ европейскихъ гипотезъ. Впрочемъ окончательный приговоръ предоставляемъ сдѣлать другимъ критикамъ: правы ли были мы, придавая такое значеніе нашей восточной гипотезѣ или и теперь, какъ по разсмотрѣніи европейскихъ гипотезъ, намъ остается только воскликнуть: oleum et operam perdidi [106].
