Великий философ позитивизма Джон Стюарт Милль, сказал однажды, что следует как можно чаще напоминать человечеству о существовании в далеком прошлом человека, носившего имя Сократ. Он прав, но еще важнее напоминать людям при каждом случае о том, что среди них однажды жил человек по имени Иисус Христос. Конечно, нам сызмала говорили об этом факте, но, к сожалению, школьное преподавание наших времен не таково, чтобы облик Иисуса Христа и после школы сохранился в нашем сознании на всю дальнейшую жизнь живым и неотъемлемым достоянием. И хотя никто, раз восприняв хоть единый луч Его света, не может мыслить и действовать так, как если б он никогда о Нем не слышал, хотя в тайниках всякой хоть однажды Им озаренной души остается впечатление - все же этого смутного воспоминания, часто представляющего собою лишь "superstitio" {Слово superstitio, соответствующее русскому слову "суеверие", этимологически означает собственно "пережиток" (от "superstes" - "уцелевший").}, недостаточно для того, чтобы черпать из него силу и жизнь. Когда же в человеке пробуждается жажда более полных и надежных знаний, когда он желает добиться достоверных сведений о том, кто такой был Иисус Христос и что в действительности гласила принесенная им весть, то он, обращаясь к современной литературе об этом, тотчас видит себя окруженным самыми разноречивыми мнениями. Он слышит утверждения, будто первоначальное христианство соприкасалось с буддизмом и будто поэтому самое высокое и самое глубокое содержание этой религии заключается в отречении от мира сего и пессимизме. Другие опять уверяют его, что христианство - оптимистическая религия, на которую надо смотреть как на более высокую ступень иудаизма, причем также и эти считают свое толкование необыкновенно глубокомысленным. Третьи, наоборот, утверждают, что христианство положило конец всему иудейскому, будучи само по себе вызвано таинственным влиянием греческих сил, вследствие чего оно только и может быть понято как цветок на древе эллинизма. Являются философы религии и поясняют, что развившаяся из Евангелия метафизика - это и есть настоящее его ядро и разгадка всех его тайн; но другие возражают им, что у Евангелия нет ничего общего с философией, что оно принесено чувствующему и страдающему человечеству, философия же впоследствии была навязана ему. Наконец, выступают и люди новейшего покроя и уверяют нас, что все эти истории религии, нравов и философии составляют одну оболочку, внешнюю декорацию, и что за ними всегда скрывается экономический вопрос как единственная существенная и двигающая сила; так что и христианство представляет собою не что иное, как социальное движение, и Христос был лишь социальным освободителем, а именно освободителем угнетаемых низших классов.
Есть нечто трогательное в этом стремлении всех и каждого подойти к Иисусу Христу со стороны своей личности и своих интересов, найти в Нем самого себя или получить хотя некоторую долю в Нем - тут все снова повторяется драма, ареной которой уже во втором веке был "гностицизм", драма, обусловленная борьбой всевозможных направлений из-за обладания Христом. Ведь было же нам не так давно указано на родство с Евангелием идей не только Толстого, но и Ницше, и об этом, пожалуй, можно высказать даже более достойные внимания мысли, нежели о связи некоторых теологических и философских спекуляций с проповедью Христа.
Но в общей совокупности впечатления, выносимые из всех этих противоречивых суждений, все-таки удручающие: запутанность кажется безнадежной. И трудно осуждать того, кто после нескольких попыток разобраться махнет на все рукой. Он, может быть, еще прибавит, что в сущности это праздные вопросы. Какое нам дело до истории, до личности, жившей девятнадцать веков тому назад? Наши идеалы должны быть современны, было бы странно и тщетно стараться выкапывать их из древних рукописей! Кто так рассуждает, тот и прав, и не прав. Всем нашим существом и нашим достоянием - в высшем смысле - мы обязаны истории и прошлому, но, конечно, только тому, что имело последствия и не перестало действовать до сего дня. Достигнуть ясных познаний в этом отношении - это задача не одного только историка, но всякого, желающего сознательно воспринять богатство и силы того, что добыто человечеством. А что сюда относится и Евангелие и что оно ничем не может быть заменено, об этом говорили не раз самые выдающиеся мыслители. "Сколько бы ни росла умственная культура, как бы ни расширялся человеческий разум -- выше того величия и того нравственного совершенства, которое запечатлено в Евангелии, ему не подняться". В этих словах Гете после многих попыток и неустанной работы над собой выразил результат своих нравственных и исторических изысканий. Если бы в нас не говорило собственное желание, то уж из-за свидетельства этого человека стоило бы предаться серьезному размышлению о том, что ему представлялось столь ценным; и если, в противоположность его признанию, сегодня громче и увереннее раздаются голоса, возвещающие о том, что христианская религия отжила свой век, - то пусть это нам будет побуждением к тщательному ознакомлению с нею, хотя ей уже собираются выдать свидетельство о смерти.
На деле же эта религия и усердие к ней ныне живее прежнего. В похвалу нашему времени мы должны сказать, что оно серьезно занялось вопросом о сущности и ценности христианства и что ныне его более ищут и оно более востребовано, чем 30 лет тому назад. Во всех этих попытках и экспериментах, в странных и несуразных ответах, в карикатурах и в хаотической путанице и даже в ненависти - чувствуются настоящая жизнь и серьезная борьба. Но мы не должны воображать, что эта борьба завязалась впервые, что мы первые, низвергнув держащуюся на авторитете религию, стремимся к истинно освобождающей и самобытной, причем само собою всплывает много неясного и полуистинного; 62 года тому назад Карлейль писал: "В эти смутные времена, когда изгнанный из всех почти церквей религиозный принцип ютится в сердцах добрых людей, стремясь и готовясь к новому откровению, или бездомный как дух без тела, ищет земной организации - в такое переходное время он часто облекается в очень странные формы суеверия и фанатизма. Высшие порывы человеческой природы на время лишены показателя, но все же они остаются неразрушимыми и неустанно деятельными и незримо работают в великой хаотической глубине. Так возникают секта за сектой и церковь за церковью, и они расплываются вновь в новой метаморфозе".
Кто знает наше время, тот скажет, что эти слова как будто написаны сегодня. Но в этих лекциях мы будем рассуждать не о религиозном принципе и его эволюции, а постараемся ответить на более скромный, но не менее насущный вопрос: что такое христианство? Чем оно было и чем стало? Мы надеемся, что решение этого вопроса само собою бросит свет и на тот, более широкий: что такое религия и чем она должна быть для нас? А религия для нас - это христианская религия, так как остальные не проникают нам в глубь души.
Что такое христианство? - Мы постараемся здесь ответить на этот вопрос в исключительно историческом смысле, т. е. при посредстве исторических наук и жизненного опыта, приобретенного из пережитой истории. Этим исключается апологетическое и религиозно-философское изложение. Позвольте мне сказать об этом несколько слов.
Апологетика занимает в богословии свое неоспоримое место, и ей дана великая и достойная задача доказать право на существование христианской религии и осветить ее значение для нравственной и духовной жизни. Но эту задачу не следует смешивать с чисто историческим вопросом о сущности этой религии; этим только можно лишить историческое исследование всякого доверия. Кроме того, у нас нет настоящего великого образца для той апологетики, в которой мы нуждаемся ныне. Если не считать некоторых попыток более здравого отношения к делу, можно сказать, что вся эта дисциплина находится в плачевном состоянии: она для себя не выяснила хорошенько, что ей защищать, и она не уверена в своих средствах. При этом она часто ведется недостойным и навязчивым образом. Думая услужить религии, она расхваливает ее как продажный товар или как универсальное средство от недугов общества. И снова она хватается за всякую мишуру, обвешивает ею религию и, стараясь представить ее прекрасной и необходимой, только лишает ее величия и в лучшем случае только доказывает, что она по своей безвредности допустима. Наконец, она не может отказаться от соблазна ухватиться мимоходом за какую-нибудь только что появившуюся церковную программу с тем, чтобы заодно "доказать" и ее, - так как при невзыскательности ее построений прибавка и убыль объектов доказательства не особенно ощутимы. Какой она причинила вред этими приемами, как этот вред разъедающе действует и до сих пор - этого и выразить нельзя! Нет, христианская религия - это нечто великое, простое и направленное на один только пункт: на вечную жизнь среди движения времени, в силе и пред очами Бога. Она не может служить нравственной или социальной панацеей для сохранения или исправления всевозможных форм жизни. Уже и тот унижает ее, кто первым делом спрашивает о том, что она совершила для культуры и прогресса человечества, и соответственно этому определяет ее ценность. Гете сказал однажды: "Человечество все идет вперед, а человек остается все тем же". Так вот к человеку обращается религия, к человеку, который среди круговорота и прогресса вещей остается неизменным. Поэтому христианская апологетика должна знать, что она имеет дело с религией во всей ее простоте и силе. Конечно, религия не живет сама по себе, а в тесной связи со всеми проявлениями духа и также со всей нравственной и экономической обстановкой. Все же она не только функция и не только показатель их, а мощное существо, действующее в жизни и как тормоз, и как двигатель, и разрушающе, и оплодотворяюще. Надо первым делом изучить ее и определить ее природу, независимо от того, как к ней относится изучающая личность, придает ли она ей какую-нибудь ценность для своей жизни или нет...
Но и религиозно-философской, в строгом смысле, стороны этого вопроса мы в этих лекциях не коснемся. Если бы нам пришлось читать их лет 60 тому назад, то мы постарались бы определить спекулятивным путем общее понятие религии, а сообразно с ним и христианской. Но мы вполне основательно научились относиться скептически к этому приему. Latet dolus in generalibus! Мы теперь знаем, что жизнь не укладывается в общие понятия и что нет такого понятия о религии, к которому действительные религии относились бы как виды к роду. Можно даже прямо поставить вопрос: существует ли такое общее понятие - "религия"? Или, быть может, это общее заключается только в неопределенной склонности? Может быть, это слово обозначает лишь пустое место, которое всякий наполняет по-своему, а иной и не замечает вовсе? Я этого мнения не разделяю; я, напротив, убежден, что тут есть нечто общее в самой глубине нашего сознания, развивающееся в течение истории от раздробленности и туманности к единству и ясности. Я проникнут убеждением, что блаж. Августин прав, когда он говорит: "Ты, Господи, сотворил нас направленными к Тебе, и наше сердце беспокойно, пока не обретет успокоения в Тебе". Но наша задача не в том, чтобы доказать это и на основании индивидуальной и народной психологии определить сущность религии и ее право на существование. Мы остаемся при чисто исторической теме: что такое христианская религия?
Где же нам искать материал? На это есть простой и в то же время исчерпывающий ответ: Иисус Христос и Его Евангелие. Но хотя в этом действительно заключается и исходная точка, и главное содержание нашего исследования, мы все-таки не должны удовольствоваться установлением облика Иисуса Христа и основных черт Его Евангелия. Мы потому не можем ограничиться этим, что всякая великая, влиятельная личность проявляет часть своего существа лишь в тех, на которых она непосредственно действует. Можно даже сказать, что чем могучее личность и чем сильнее она проникает во внутреннюю жизнь других, тем труднее определить совокупность ее существа исключительно по ее собственным изречениям и деяниям. Надо обратить внимание на ее отражения и действия в тех, для коих она стала и вождем и властелином. Поэтому невозможно дать полный ответ на вопрос, что такое христианство, ограничиваясь одною проповедью Христа. Мы должны присовокупить первое поколение Его учеников - тех, которые и пили и ели с Ним вместе, - и от них узнать, в чем сказалось влияние Его жизни на них.
Но и этим материал наш не исчерпан: раз мы, обсуждая христианство, имеем дело с величиною, значение которой не ограничивается известной эпохой; раз от него не один раз, а беспрестанно исходила энергия, то надо принять в расчет и все эти позднейшие плоды его духа. Ведь дело не касается "учения", дошедшего до нас в однообразном повторении или в произвольном искажении; дело касается жизни, которая, снова и снова воспламеняясь, горит собственным пламенем. Мы еще должны прибавить, что и сам Христос и апостолы были убеждены, что насажденной ими религии суждены в будущем более великие переживания и более глубокие откровения, чем во время ее основания: они доверялись Духу, уповая, что он поведет человечество от одной ясности к другой и будет развивать все более и более высокие силы. Как с растением мы только тогда можем ознакомиться в совершенстве, когда изучим не одни корни и ствол, но и кору, ветви и цветы, так и христианскую религию мы можем оценить только на основании полной индукции, обнимающей всю ее историю.
Конечно, у нее были своя классическая эпоха и - что еще важнее - свой основатель, который своей жизнью оправдал свое учение, и всегда будет главной задачей - углубляться в него; но ограничиться им, значило бы смотреть на дело с недостаточно высокой точки зрения. Он хотел вызвать самостоятельную религиозную жизнь, и он ее вызвал; в этом и состоит, как мы увидим, его величие и что он привел людей к Богу, дабы они жили своею собственной жизнью в общении с Ним, -- как же нам умолчать об истории Евангелия, когда мы хотим ознакомиться с его сущностью?
На это можно возразить, что поставленная таким образом задача делается слишком трудной и что решению ее грозит много ошибок и заблуждений. Этого, конечно, отрицать нельзя; но ставить задачу вследствие ее трудностей в более упрощенной, т. е. в данном случае неправильной, форме было бы очень превратным ходом. С другой стороны, более широкая постановка задачи, хотя она и прибавляет трудностей, облегчает работу тем, что помогает нам уловить существенное в явлениях и отличать ядро от скорлупы.
Иисус Христос и Его первые ученики были связаны со временем точно так же, как мы со своим; т. е. они чувствовали, познавали, судили и боролись в рамках своего народа и его тогдашнего состояния. Если бы это было не так, то их следовало бы считать не живыми людьми, а какими-то призрачными существами. Конечно, в продолжение семнадцати веков думали, да многие и поныне так думают, что "человечность" Иисуса Христа, которую и они проповедуют, достаточно признана, если предположить, что у Него были человеческое тело и человеческая душа. Как будто это мыслимо без индивидуальной определенности! Быть человеком, это значить, во-первых, иметь данную и этим самым определенную и ограниченную духовную природу, а, во-вторых, находиться с этой природой в опять-таки определенной и ограниченной исторической связи явлений. Вне этих условий нет и "человека". Из этого непосредственно следует, что ничего, ровно ничего не может быть продумано, сказано и сделано человеком без учета наклонностей его определенной природы и эпохи. Пусть иное слово покажется в полном смысле классическим и ценным для всех времен - уже в одном языке мы имеем очень чувствительное ограничение. Еще менее возможно проявление совокупности духовной личности без того, чтоб не ощущались границы и с ними чуждое или условное в ней, и это ощущение будет, несомненно, тем сильнее, чем дальше по времени от нее отстоит наблюдатель.
Для историка, которому надлежит определять ценное и непреходящее - и в этом ведь заключается его главная задача, - из этих условий вытекает необходимое требование не увлекаться словами, а доискиваться существенного. "Весь" Христос, "все" Евангелие - если под этим девизом разуметь внешний облик во всех его чертах и выставлять его образцом для подражания, то это такие же зловредные и обманчивые фразы, как "весь" Лютер и т. п. Они зловредны, потому что они порабощают нас, и обманчивы, потому что даже те, которые их произносят, сами не думают осуществлять их на деле, да и если б они это думали, они бы не могли. Не могли бы потому, что они, как дети своего времени, не могут не чувствовать, познавать и рассуждать сообразно с ним.
Тут существуют только две возможности: или Евангелие во всех его частях тождественно со своей первоначальной формой - тогда оно и расцвело и отцвело вместе со своей эпохой, - или же оно содержит вечно ценную идею в форме, меняющейся сообразно с ходом истории. Последнее верно. История церкви уже в самом начале указывает на то, что первобытному христианству пришлось погибнуть для того, чтобы само христианство сохранилось; точно так же и далее одна метаморфоза следовала за другой. С самого начала приходилось отказываться от формул, исправлять надежды, изменять прежним формам чувствования, и этот процесс никогда не приходит к концу. Но именно тем, что мы обозреваем не только исток, но все течение, мы развиваем наше мерило для нахождения существенного и истинно ценного.
Мы его развиваем - да, но мы не заимствуем его у истории позднейших времен. Само дело нам его дает в руки. Мы увидим, что Евангелие в Евангелии - это нечто столь простое и столь сильно нас затрагивающее, что тут трудно ошибиться. Тут не нужны пространные методические указания и вступления, чтобы найти дорогу к нему. У кого есть бодрый взгляд на все живое и истинная чуткость к действительно великому, тот его увидит и отличит его от временных оболочек. Пусть даже по некоторым пунктам будет не совсем легко отличить преходящее от вечного, принципиальное от исторического - все же мы не уподобимся тому ребенку, который, ища ядро луковицы, так долго срывал ее оболочки, пока не остался ни с чем и не убедился, что эти-то оболочки и составляли ядро. Также и история христианской религии знает такие попытки, но он маловажны в сравнении с теми, авторы которых нас хотели убедить, что тут нет ни ядра, ни скорлупы, ни роста, ни смерти, что все одинаково ценно и вечно.
В этих лекциях мы, следовательно, будем говорить преимущественно об Евангелии Иисуса Христа, и этот вопрос займет нас дольше всего. Затем мы укажем, какое впечатление Он и Его Евангелие произвели на первое поколение Его учеников. Наконец, мы проследим главные изменения, которым христианство подверглось в истории, и постараемся распознать выдающиеся типы. То, что мы найдем общего среди этих явлений, мы проверим на Евангелии; основные же черты Евангелия мы проверим на истории, и этим путем приблизимся, надеюсь, к сердцевине вопроса. В тесной рамке курса, занимающего всего несколько часов, мы везде можем остановиться только на важнейшем; но будет, может быть, не бесполезно, если мы хоть раз обратим все наше внимание на одни выдающиеся черты, на самые выпуклые места рельефа и, оставляя в стороне все второстепенное, рассмотрим громадный материал в сосредоточенной форме. Мы даже можем отказаться от вступительных рассуждений об иудаизме, о его внешнем и внутреннем положении, а также о греко-римском мире. Нельзя, конечно, совсем закрывать глаза на них - мы, напротив, постоянно должны считаться с ними, - но пространные объяснения тут не требуются. Проповедь Христа скоро возведет нас по немногим, но крупным ступеням на такую высоту, с которой ее связь с иудаизмом покажется совсем слабой, и вообще все нити, соединяющие ее с историей той эпохи, станут маловажными. Это утверждение может показаться вам парадоксальным; ведь именно сегодня нам настойчиво твердят и притом с таким видом, как будто дело идет о новейшем открытии, что никак нельзя понять, ни даже верно передать проповедь Христа без сопоставления ее с тогдашними иудейскими учениями, которые следует поэтому предварительно рассмотреть. В этом положении много верного, и все-таки оно, как мы увидим, неправильно. Оно даже становится совершенно ошибочным, если оно доходит до ослепляющего утверждения, будто Евангелие только и может быть понято как религия отчаявшейся группы населения; будто это последние потуги вырождающейся эпохи, которая после вынужденного отказа от мира сего старается захватить небо, требуя себе там право гражданства, -- одним словом, религия мизерабилизма! Странно, однако, что действительно отчаявшиеся именно ее не приняли, а отвергли; странно, что вожди ее, насколько мы их знаем, право, не показывают нам черт слабосильного отчаяния; страннее же всего то, что они, отрекаясь от мира сего и всех его благ, в святости и любви основывают братский союз для борьбы с великой нуждой человечества. Чем чаще я читаю и перелистываю Евангелие, тем дальше отступают все злобы тех дней, в которые Евангелие появилось и из которых оно выросло. Я не сомневаюсь в том, что основатель его имел в виду просто человека, безразлично, в каком он находится внешнем положении - человека, не меняющегося в своей основе, все равно, движется ли он по восходящей или по нисходящей линии, богат ли он или беден, силен ли духом или слаб. В том-то и состоит превосходство Евангелия, что оно, в конце концов, сознает ничтожество этих крайностей и стоит выше них; оно метит у всякого в ту точку, которая не затрагивается всеми этими частностями. У ап. Павла это совершенно ясно -- в своей душе он царем стоит над всеми земными делами и условиями и требует, чтобы все над ними стояли так же. То положение о вырождающейся эпохе, о религии несчастных может привести к внешнему преддверию; оно может верно указать на обстоятельства, давшие делу первоначальную форму; но если оно предлагает ключ к пониманию самой религии, то оно должно быть отвергнуто. Впрочем, эта его претензия представляет собой лишь применение общей исторической моды, которой суждено царить дольше других мод, так как таким образом действительно многое темное может быть освещено. Но до сути дела представители ее не доходят, полагая втихомолку, что совсем и нет такой сути.
Наконец, позвольте мне коснуться вкратце еще одного важного пункта: абсолютных суждений мы в истории изрекать не можем. Это - убеждение, которое для нас ныне - я нарочно говорю "ныне" - стало ясным и неопровержимым. История только указывает, как что было, и даже там, где мы освещаем, связываем и обсуждаем события, мы не должны считать себя вправе вывести из чисто исторического исследования абсолютные оценки. Их всегда создают чувство и воля; они - чисто субъективное деяние. Заблуждение, будто они вытекают из познаний, унаследовано от той долгой-долгой эпохи, когда от знания и науки ожидали всего; когда верили, что с их расширением можно объять и покрыть все потребности ума и сердца. Наука этого не может. Пудовым бременем ложится этот вывод на нашу душу в часы неустанной работы, и все же - как беспросветно грустна была бы жизнь человека, если б душевный мир, которого он жаждет, если бы ясность, уверенность и сила, к которым он рвется, зависели от меры знания и познаний!
