В последней лекции мы говорили о наших Евангелиях и об отсутствии в них истории развития Христа. К этому мы присоединили краткую характеристику Его проповедничества. Мы видели, что Он говорил как пророк, и все же не как пророк. Его слова дышат миром, радостью и уверенностью. Он требует борьбы и решения - "где сокровище ваше, там и сердце ваше будет" - и все же, у Него все выливается в спокойную равномерность притчи: пусть все под Божьим солнцем и росой небесной растет и зреет до жатвы. Он жил, постоянно сознавая близость Бога, Его пищею было - творить волю Его. Но Он не вещал тоном героического смиренника или аскета, отвергшего этот мир, и это мы сочли высшим проявлением Его существа, печатью Его внутренней независимости. Он любовно взирал на все явления, Он их воспринимал, каковы они были, со всеми их меняющимися разнообразными красками. Он их возвышал в своих притчах; Он сквозь завесу земного всюду узнавал руку живого Бога.
Когда Он появился, другой еще до Него работал над иудейским народом: Иоанн Креститель. На берегах Иордана в несколько месяцев произошло великое движение. Оно резко отличалось от тех мессианских движений, которые уже в течение нескольких поколений толчками волновали народ. Правда, Креститель этот также возвещал, что "Царствие Божие уже близко", и это, конечно, означало, что приближается день Господень, Страшный суд, конец мира. Но он о нем возвещал не как о дне Божьего суда над язычниками, в который Бог им, наконец, даст возмездие и возвысит избранный Им народ; он пророчествовал, что настает судный день именно для этого народа. "Кто внушил вам бежать от будущего гнева? Не думайте говорить в себе: отец у нас Авраам; ибо говорю вам, что Бог может из камней сих воздвигнуть детей Аврааму. Уже и секира при корне дерев лежит"... Не происхождение от Авраама, а благие деяния решают дело на суде. И сам он, проповедник, начал с покаяния и посвятил Ему всю свою жизнь: он предстал пред ними в одежде из верблюжьего волоса, а пищей его были акриды и дикий мед. Но не затем он пришел или, по крайней мере, не за одним тем, чтобы обращать к аскетизму. Он обращается ко всему народу во всех отраслях его жизни и призывает его к покаянию. Он ему возвещает очень простые, по-видимому, истины; мытарям он говорит: "ничего не требуйте сверх определенного вам"; воинам: "никого не обижайте, не клевещите и довольствуйтесь своим жалованьем"; богатым: "у кого две одежды, тот дай неимущему; и у кого есть пища, делай то же"; всем вообще: "не забывайте бедных". Вот проявление покаяния, к которому он призывает, и в нем содержится перемена мыслей, которой он требует. Не в единичном акте, не в покаянном крещении дело, а в праведной жизни с надеждой на воздающую справедливость Бога. Об обрядах, жертвах и законоисполнениях Иоанн не упоминает никогда; по-видимому, он всему этому не придавал значения. Образ мыслей и нравственные поступки, вот что решает дело. Этим мерилом Бог Авраама мерит в день суда.
Остановимся здесь на минуту. В этом месте возникают вопросы, на которые не раз уже дан ответ, но они напрашиваются все снова. Совершенно очевидно, что Креститель возвещал верховенство Бога и Его святого закона нравственности. Ясно также, что он говорил своему народу: одна нравственность служит вам мерилом и решает ваши заслуги -- у вас не должно быть высшей заботы, чем забота о вашем внутреннем состоянии и о ваших деяниях. Ясно, наконец, что в его понятии о нравственности не содержится ничего мудреного, искусственного: он подразумевает самую обыкновенную мораль. Но тут-то и возникают вопросы.
Во-первых. Если все дело было так просто, т. е. заключалось в вечном праве Святого, то на что же весь этот аппарат о приближении страшного суда, о секире, лежащей у корней дерева, об огне пожирающем и т. п.?
Во-вторых. Не следует ли считать это крещение к покаянию в пустыне и эту проповедь о наступлении суда просто отражением или результатом того политического и социального быта, в котором народ находился тогда?
В-третьих. Что вообще нового в этом завете, такого, что не было бы выражено уже раньше в иудейском учении?
Все эти три вопроса тесно связаны между собой.
Прежде всего, весь этот драматически-эсхатологический аппарат: царствие Божие наступает, конец близок и т. д. Да ведь всякое серьезное, вытекающее из глубины внутреннего переживания, указание на Бога и Святое, - будь это в смысле искупления, будь в смысле суда и воздаяния,- всегда облекалось, поскольку мы знаем историю, в форму возвещения близкого конца. Чем это объяснить? Ответ найти нетрудно. Религия - это не только жизнь в Боге; она также, и именно в силу этого, - откровение смысла и ответственности жизни. Кто ее обрел, тот видит, что без нее напрасно ищут этот смысл, что и личность, и общество бесцельно скитаются и гибнут. "Все они блуждают, каждый взирает на свой путь". Пророк же, познавший Бога, с ужасом и страхом видит это общее блуждание, общую распущенность. Он похож на путника, видящего, как его товарищи слепо стремятся к пропасти, и желающего остановить их во что бы ни стало. Время не терпит; теперь он еще может предостеречь их, теперь он может отозвать их: "Опомнитесь"! - но через час, может быть, все пропало. Пора настала, последняя пора - в этот вопль у всех народов и во все времена облекался могучий призыв к обращению, когда им был дарован пророк. Пророк предугадывает историю, он видит неминуемый конец, и он полон безграничного удивления тому, что при таком безбожии, при такой слепоте, таком легкомыслии и бездействии не все еще разрушилось и погибло. Он считает величайшим дивом, что вообще еще дан срок, в котором поворот возможен: это ведь только благодаря долготерпению Бога. Но несомненно, что конец не долго заставит себя ждать. Таким образом, в связи с сильным движением к покаянию всегда возникает представление о близком конце. Формы, принимаемые им в частностях, зависят от временных обстоятельств и имеют лишь второстепенное значение. Только религия, построенная на чистых умозаключениях, обходится без этой характерной направленности к концу; действительная же религия без нее немыслима, будь она в состоянии острого воспламенения, будь она тихо в душе тлеющим огнем.
Теперь второе - о политически-социальном положении как причине религиозного движения. Справимся об этом вкратце. Вам известно, что тихие времена иудейской теократии тогда давно прошли. В продолжение двух последних веков удар следовал за ударом; с ужасных дней при Антиохе Эпифане народ не знал покоя. Царство Маккавеев было воздвигнуто; но внутренними раздорами и внешними врагами оно скоро было разрушено. Римляне напали на страну, и под их железной рукой погибли все надежды. Тирания эдомитского выходца, - царя Ирода, - не давала народу дышать и связывала его по рукам и ногам. По всем человеческим расчетам и предвидеть нельзя было, когда и откуда могло произойти улучшение положения; чудные древние пророчества были, казалось, уличены во лжи; наступил конец всему. Не удивительно, что в такую эпоху стали отчаиваться во всем земном и вследствие этого отчаяния отказываться от того, что когда-то считалось неотделимым от теократии. Не удивительно было, что и земная власть и государство, и почет и богатство, и энергичная деятельность и борьба,- все было объявлено нестоящим, и взамен его стали ждать совсем нового, небесного царства, царства бедных, отверженных и бессильных, награды их кроткой терпеливой добродетели! И если уже в продолжение веков с народным Богом израильтян происходило превращение, если он сломил оружие сильных и заклеймил пышное служение своих жрецов, если он требовал праведного суда и милосердия, - как заманчиво было объявить его Богом, желающим видеть народ свой в унижении для того, чтобы принести спасение несчастным! Действительно, несколькими штрихами можно нарисовать ту религию и ее упования, которые как бы по необходимости происходят из обстоятельств времени, - мизерабилизм, который, зарываясь предварительно в бедствия, цепляется за ожидание чудодейственного явления Бога.
Но как ни верно, что ужасные обстоятельства того времени вызвали и развили такое направление мыслей, - ими одними все-таки никак нельзя объяснить проповеди Иоанна Крестителя, хотя легко можно вывести из них дикие предприятия лжемессий и политику фарисеев-фанатиков. Они делают понятным массовое отречение от мирской суеты и обращение к Богу -- нужда заставляет молиться. Но нужда сама по себе не дает нравственной силы; а она-то и составляла основание в проповеди Крестителя. Взывая к ней и обосновывая все нравственностью и ответственностью, он становился выше слабости несчастных и черпал не из своего времени, а из вечности.
Еще не прошло ста лет с тех пор, как Фихте после ужасного поражения нашего отечества произнес здесь в Берлине свои знаменитые речи. О чем он говорил в них? Конечно, он начал с того, что, как в зеркале, показал народу своему его грехи и их последствия: легкомыслие, безбожие, самонадеянность, ослепление, слабость. А дальше о чем? Призывал он просто к оружию? Но ведь именно с оружием они и не умели обращаться; оно было вырвано из их бессильных рук. Он их призывал к покаянию, к внутреннему перевороту, к Богу, и, следовательно, к напряжению всех нравственных сил, к правде и к духу, чтобы духовно все обновилось. И своей мощной личностью он вместе с единомышленниками и друзьями произвел сильнейшее впечатление. Он сумел раскрыть засорившиеся источники нашей силы, потому что он знал ту власть, от которой можно ждать помощи, потому что он сам напился живой воды. Конечно, его научило и подкрепляло горе времени; но ведь было бы смешно и бессмысленно утверждать, что речи Фихте - продукт общего бедствия. Они составляют противоположность ему. Так же точно следует судить и о проповеди Крестителя, и - к слову сказать - о проповеди самого Христа. То, что они обращались к тем, которые ничего уже не ожидали ни от мира, ни от политики (о Крестителе это, впрочем, нигде не говорится прямо), что они знать не хотели тех вождей народа, которые его привели к гибели, что они вообще отвлекали взоры от всего земного, - это можно объяснить временными обстоятельствами. Но лечение, проповедуемое ими, не было создано последними. Призыв к обыденной морали и надежда достигнуть всего одною ею должны были, напротив, показаться попыткой действовать совершенно негодными средствами. И откуда являлась сила, та несокрушимая сила, побеждающая других? Это нас приводить к последнему поднятому нами вопросу.
В-третьих, что же было нового во всем этом движении? Было разве ново восстановление верховенства Бога, верховенства Добра и Святости в религии над всем остальным, что туда вторглось? Что же Иоанн и даже сам Христос принесли нового, такого, что не было давно уже известно? Господа! Вопрос о новом в религии никогда не ставится теми, кто в ней живет. Что могло быть "нового" для человечества, жившего уже так долго до Иисуса Христа и видевшего столько проявлений ума и познаний? Монотеизм давно был поднят на щит, и те немногочисленные типы монотеистического благочестия уже проявились там и сям и целыми школами и даже у целого народа. Разве может быть превзойден мощный и глубоко религиозный индивидуализм псалмопевца, вещавшего: "Господи, Тебя имея, я не спрашиваю ни о небесах, ни о земле"? Разве может быть превзойдено слово Михея: "О, человек! Сказано тебе, что - добро, и чего требует от тебя Господь: действовать справедливо, любить дела милосердия и смиренномудренно ходить перед Богом твоим"?
Века прошли с тех пор, как слова эти были произнесены. "На что же нам ваш Христос? - возражают нам преимущественно еврейские ученые, - ничего нового он не дал". На это я отвечаю словами Велльгаузена: "Конечно, то, о чем возвещал Христос, то, что до Него было сказано Крестителем в его проповеди покаяния, - все это можно было найти у пророков и даже в иудейском предании того времени. Даже у фарисеев оно имелось; но наряду с ним у них, к сожалению, было еще очень много другого. Оно у них было заглушено, затемнено, искажено, обессилено и лишено своего значения тысячью мелочей, которые они также называли религией и считали столь же важными, как милосердие и суд. У них все стояло на одной плоскости, все было соткано в одну ткань, в которой добро и святость составляли уток по широкой чисто мирской основе. Спросите теперь еще раз: "Что же тут было нового"? В монотеистической религии этот вопрос неуместен. Спросите лучше: "Было ли чисто и сильно то, о чем возвещалось?" Я тогда отвечу: справьтесь во всей истории религии иудейского народа, справьтесь во всемирной истории и укажите мне, где было сделано возвещение о Боге и о добре так чисто и так достойно, -- ведь чистота и достоинство идут рука об руку, - как здесь. Правда, чистый источник святости давно был открыт, но он был засорен песком и отбросами, и вода его была загрязнена. От последующих стараний раввинов и богословов очистить эту воду дело не меняется, даже если б они имели успех. Теперь же ключ снова забил и проложил себе новое русло через сор и хлам, нагроможденные священниками и богословами для того, чтобы заглушить достоинство религии; ведь, в истории не раз богословие было лишь средством к устранение религии. А второе -- сила. И фарисейские учителя возвещали, что все заключается в заповеди любви к Богу и к ближнему; они изрекли чудные слова, вполне достойные Христа! А чего они ими достигли? Достигли того, что народ, и прежде всех их же ученики, отвергли Того, Кто действительно поступал по их словам. Все осталось слабым, а по этому одному и вредным. Не в словах дело, а в силе личности, стоящей за ними. Он же, "учил, как власть имеющий, а не как книжники и фарисеи", таково было впечатление, вынесенное Его учениками. Слова Его становились для них "словами жизни", семенами, которые взошли и дали плод. Вот это было новым.
Уже Иоанн Креститель начал с такой проповеди. И он уже, несомненно, стал противодействовать вождям народа; ведь тот, кто проповедует: "Опомнитесь!", указывая исключительно на путь покаяния и нравственного подъема, всегда будет в противоречии с официальными хранителями религии и церкви. Но за пределы проповеди покаяния Креститель не выходил.
Тогда явился Иисус Христос. Прежде всего, Он воспринял и подтвердил проповедь Крестителя в полном ее объеме; Он признал его самого, и не было никого другого, о ком бы Он отозвался с таким уважением, как об Иоанне. Ведь о нем Он сказал, что он самый великий из рожденных женами. Он неоднократно признавал, что дело Его начато Крестителем и что он был Его предтечей. Да Он и сам крестился у него и этим стал причастным к тому движению, которому тот дал толчок.
Но Он не остановился на нем. И Он при своем появлении возвещал: "Покайтесь, ибо приблизилось Царствие Небесное"; но, проповедуя так, Он из этого сделал благовествование. В предании о Нем нет ничего более верного, чем то, что Его возвещение было "Евангелие" и воспринималось как благая и радостная весть. Евангелист Лука поэтому с умыслом открывает свой рассказ о появлении Христа словами пророка Исайи: "Дух Господень на Мне; ибо Он помазал Меня благовествовать нищим и послал Меня исцелять сокрушенных сердцем, проповедовать пленным освобождение, слепым прозрение, отпустить измученных на свободу, проповедовать лето Господне благоприятное". Или собственными словами Христа: "Придите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас; возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим, ибо иго Мое благо и бремя Мое легко". Это слово властвует над всем учением и всей деятельностью Христа; оно содержит в зародыше все, что Он говорил, все, что Он сделал. Тут сразу становится ясно, насколько Его проповедь опередила возвещение Крестителя. То, хотя в глубине противоречило священникам и книжникам, все-таки не сделалось знаменем, против которого они поднялись. "Падение и воскресение", новое человечество в противовес старому, Божьих человеков создал один Христос. Он сразу восстал против официальных вождей народа, а в их лице и против низменного человека. Они себе представляли Бога деспотом, строго следящим за церемониалом домашнего устава; Он дышал Его близостью. Они видели Бога только в законе, из которого они соорудили целый лабиринт с теснинами, извилинами и тайными выходами; Он видел и ощущал Его всюду. У них имелась тысяча Его заповедей, и поэтому они воображали, что знают Его; у Него была лишь одна, и поэтому Он Его знал. Они из религии сделали простое ремесло, - трудно найти что-либо более отвратительное; Он возвещал живого Бога и благородство души.
Обозревая проповедь Христа, мы можем разделить ее на три круга. Каждый круг содержит в себе все благовествование; следовательно, оно в каждом достигает полного проявления.
Во-первых, Царствие Божие и его приближение.
Во-вторых, Бог-Отец и бесконечная ценность человеческой души.
В-третьих, высшая справедливость и заповедь любви.
Величие и сила проповеди Христа заключается в том, что она так проста и при этом так богата, - так проста, что она исчерпывается в каждой затронутой главной мысли, и так богата, что всякая такая мысль кажется неисчерпаемой, и нам никогда не дойти до дна изречений и притч. А еще за ними, за каждым словом стоит Он сам. Из глубины веков они нас трогают свежестью нынешнего дня. Тут действительно, оправдывается глубокое слово: говори, чтобы я тебя видел.
В дальнейшем мы постараемся познакомиться с теми тремя кругами и разобрать мысли, принадлежащие каждому из них. В них содержатся основные черты проповеди Христа. Затем мы попытаемся понять Евангелие в его отношении к отдельным великим вопросам жизни.
1. Царствие Божие и его приближение.
Проповедь Христа о Царствии Божием принимает последовательно все выражения и формы, начиная с ветхозаветного тона пророческого возвещения о страшном суде и об ожидаемом осязаемо грядущем владычестве Бога и кончая идеей о наступающем теперь же, начиная с благовествования Христа, внутреннем приближении Царствия. Его возвещение обнимает эти два полюса, между которыми имеется множество ступеней и оттенков. На одном полюсе наступление Царствия является делом будущего, и само Царствие представлено как внешнее владычество Бога; на другом оно представляется чем-то внутренним, уже существующим, достижимым в настоящем. Итак, вы видите: и понятие о "Царствии Божием", и представление о его приближении может быть истолковано разно. Христос перенял их из религиозного предания своего народа, где они уже занимали первое место; он допускал несколько ступеней, на которых уже хранилось это понятие, и прибавил несколько новых. Одни только земные надежды на земное политическое благополучие он исключил.
Христос так же, как и все его соплеменники, мыслящие строго и глубоко, был проникнут великим контрастом между Царствием Божиим и царством мира сего, в котором Он видел преобладание зла. Это было не одно только смутное представление, не мимолетная мысль, - это было живое переживание и ощущение. Поэтому Он и был уверен, что это царство должно быть уничтожено, должно погибнуть. А это невозможно без борьбы. Борьба и победа, - вот что начертано перед Его душой с драматической ясностью, великими, твердыми знаками, теми же, в которых их узрели пророки. В конце этой драмы Он видит Себя сидящим одесную Отца, а двенадцать учеников Своих на престолах, судящими двенадцать племен Израиля; все это стояло перед Ним наглядно, совершенно соответствуя современным представлениям. Можно теперь, - и многие из нас так и делают, - объявить эти драматические картины с их резкими красками и контрастами главным содержанием и основной формой возвещения Христа, которым просто следует подчинить все остальные изречения, представляющие собой только более или менее важные варианты, приведенные, может быть, только последующими повествователями; одно драматическое ожидание будущего имеет решающее значение. С таким взглядом я согласиться не могу. Ведь и в аналогичных случаях было бы неправильно, если бы мы судили о выдающихся, действительно сделавших эпоху личностях главным образом по тому, что они имели общего со своими современниками, и придавали бы меньше значения тому, что составляло их личную особенность и величие. Склонность к нивелированию, к сглаживанию особенностей основана у некоторых на достойном уважения чувстве правды; все же она ошибочна. Но еще чаще тут действует сознательное или бессознательное стремление не признавать вообще великого и низвергать выдающееся. Не может быть сомнения в том, что Христос просто заимствовал у своих современников представление о двух царствах, Царствии Божием и царстве сатаны, об их сражениях, о предстоящей последней борьбе, которая должна завершить победу над дьяволом и на земле, после того как он давно изгнан с неба. Он этого представления не создал, Он вырос с ним и сохранил его. Но другой взгляд, что Царствие Божие не осуществляется "внешними деяниями", что оно уже существует, - это было действительно Его достояние.
Для нас, господа, это ныне трудно соединимые, да почти непримиримые, противоположности: драматическое представление грядущего Царствия Божьего, с одной стороны, и проповедь: "оно среди вас, оно - тихая и могучая Божья сила в сердцах" - с другой. Но об этом надо подумать, надо уйти в историю, чтобы понять, почему при других исторических преданиях и при других степенях образования в этом не ощущалось противоречия и могло совместно существовать и то и другое. Мне думается, что через несколько веков и в оставленных нами умственных построениях найдется много противоречивого, и нам будут удивляться, что мы на них успокоились. На том, что мы считали ядром вещей, найдут не одну твердую, неподатливую скорлупу и не поймут нашей близорукости, нашей неспособности понимать и выделять существенное. И там, где мы ныне не чувствуем ни малейшей потребности к разделению, приставят нож и будут резать. Будем надеяться, что мы тогда найдем справедливых судей, которые оценят наши мысли не по тому, что мы бессознательно усвоили из предания, не имея сил или призвания для контроля, но по тому, что мы внесли своего, в чем мы преобразовали или исправили предание и общепринятые взгляды.
Задача историка отличать традиционное от самобытного, отделять ядро от скорлупы, - в проповеди Христа о Царствии Божием, конечно, трудна и ответственна. Где тут границы? Ведь мы не хотим отнять у этой проповеди ее самобытный вид и тон, не хотим преобразовать ее в бледную схему морали! Но, с другой стороны, не хотим же мы лишить ее своеобразия и силы, присоединяясь к тем, которые всю ее выводят из представлений того времени. Недостаточность этого последнего метода явствует уже из того способа подбора, к которому прибегал Христос. Он не упустил ни одного представления, в котором еще жила искра нравственной силы, и не принял ни одного, которое поощряло себялюбивые ожидания народа, - уже это различие доказывает, что Он говорил и проповедовал по более глубокому уразумению. Но у нас есть гораздо более убедительные доказательства. Кто хочет знать, что значат Царствие Божие и наступление этого Царствия в возвещении Христа, тот пусть прочтет и обдумает Его притчи. Тут он поймет, в чем дело. Царствие Божье наступает, приближаясь к каждому отдельно, входя в его душу и будучи усваиваемо им. Царствие Божие это, конечно, - владычество Бога, но владычество святого Бога в каждом отдельном сердце, это сам Бог и Его сила. Тут исчезло все драматическое во внешнем историческом смысле, тут рухнули все мирские расчеты. Возьмите какую угодно притчу, - о сеятеле, о драгоценной жемчужине, о кладе на ниве, - слово Божие, сам Бог есть то Царствие; суть не в ангелах и дьяволах, не в престолах и властях, а в Боге и душе, в душе и ее Боге.
