Ст. 9-15. Любовь да будет искренней! Возненавидьте зло, прилепляйтесь добру! Будьте братолюбивы друг к другу с нежностью! Предупреждайте друг друга в почтительности! Не будьте медлительны в усердии! Пламенейте в духе! Служите времени [1]! Радуйтесь в надежде! Будьте терпеливы в скорби! Будьте постоянны в молитве! Принимайте участие во всем, что делается для святых [2]! Заботьтесь о гостеприимстве! Благословляйте преследующих, благословляйте, а не проклинайте! Радуйтесь с радующимися, плачьте с плачущими!
Позитивно-этично желание и действие, которое негативно по отношению к (преходящему!) «образу мира сего» (Рим. 12:2), которое не вписывается в его схему, схему эроса, которое протестует против великой ошибки. В собственном смысле слова все это может быть сказано только о желании и действии Божьем. Абсолютно позитивноэтическое, действительно выпадающее из схемы эроса, действительно протестующее желание и действие нам неизвестно. Но нам знакомо относительное позитивно-этическое действие, которое, хотя оно и относится к человеческо-земным возможностям и полностью носит «образ этого мира» подобно всем другим возможностям, тем не менее с самого начала в силу неизгладимой диспозиции космоса, делающей его в своем «нынешнем» образе более или менее способным к образности, обладает чуждой эросу тенденцией, тенденцией к протесту. Мы должны выражаться здесь очень осторожно: значительно легче может случиться так, что среди всех возможных образов действия именно этот, а не какой-то другой, становится исполненным значения и указания, исполненным внутреннего света (то есть, например, любовь, а не ненависть). Скорее произойдет так, что великое божественное смятение, великое переосмысление предлагает человеку именно эти возможности. Вероятнее всего, в рамках именно этого действия могла бы произойти та «жертва», та демонстрация к славе Божьей, которых требует благодать, вероятнее всего, в рамках исполнения заповедей второй скрижали - исполнение заповедей первой. Мы говорим «легче», «скорее», «вероятнее»; ибо все эти действия - необходимы, их этика заключается не в них самих, не в их материальном содержании (которое всегда носит «образ этого мира»), но в их форме, то есть в их истоке, в единстве действующего, и остается открытой возможность того, что тем или иным образом в качестве дела первой скрижали может быть заповедано то, что противоречит заповедям второй.
«Любовь да будет искренней!» Рядом с эросом находится как величайшая позитивно-этическая возможность, как высшее проявление заповедей второй скрижали, как воплощение довольно непривычного в рамках «образа этого мира» действия: агапе, любовь как любовь человека к человеку. Как любовь человека к Богу она представляет собой великое невидимое дело первой скрижали, экзистенциальное действие находящегося в благодати человека (Рим. 5:5; Рим. 8:28 сл.) - что проявляется в первичном этическом действии богопочитания. Но поскольку благодать - это благодать скрытого Бога и, таким образом, полное смятение витальности известного нам человека, поскольку это смятение происходит путем того, что человек, мнимый единый, встречается с Другим, с истинно Единым в Его абсолютно непостижимом величии, поскольку в конце концов человек сталкивается с сильнейшим напоминанием об этом Другом и Едином через загадочный факт ближнего, поскольку - мы вступаем в сферу видимого - первичное этическое действие богопочитания необходимо расширить или истолковать, то снова и снова начинающаяся через это богопочитание демонстрация во славу Божью должна получить свое продолжение во вторичном этическом деле любви к ближнему. Богопочитание означает любовь к Богу (экзистенциальное, обращенное на непостижимое величие Божье действие человека!), если оно знаменательно осуществляется в соответствующем любви к Богу видимом действии, направленном на бесконечно безразличного самого по себе и бесконечно важного ближнего, который есть образ абсолютно Другого, который есть повод познать Его, который есть посланник неведомого Бога. Ближний - это видимым образом поставленный и видимым образом должный быть разрешенным вопрос о Боге. Ответ получившего благодать человека, обратившегося в любви к непостижимому Богу, - это, по аналогии с его собственным избранием, с почти бесконечной вероятностью есть агапе как любовь к человеку. Повод познать в человеке ближнего - это попавший в руки разбойников, и лишь в этом качестве он - невидимым образом - мой ближний. Большего нельзя сказать. Здесь не идет речи о прямой, всеобщей любви к «ближнему», к брату, к «самому дальнему» или негру. Ввиду двойственности предопределения (помня о том, что Бог как Бог свободен и по отношению к величайшей обращенной к Нему любви!) остается принимаемая в расчет в страхе и трепете, но не устранимая никакой этикой любви остаточная возможность знаменательно совершать богопочитание и в другом видимом действии, кроме любви к человеку. С этим можно сравнить в высшей степени рассудительные толкования (Рим. 12:4) Лютера о «проклятии как действии Святого Духа», не боясь при этом войти в противоречие с 1-м Посланием Иоанна. «Мера любви к ближнему есть Слово Божье; подобно тому как первая заповедь - мера всех остальных заповедей» (Лютер). Здесь не может идти речи об абсолютизированной рекомендации любви, как и ранее (Рим. 12:3-8) не шла речь о рекомендации общины, пророчества, богословия и т. д. Эти относительные возможности присутствуют здесь, и поэтому присутствует любовь как та величайшая относительная возможность, в которой происходит смятение человека Богом. Здесь вполне можно вспомнить обо всем особенном, характерном, критичном в любви, поскольку она как относительная величайшая позитивная возможность существует в области благодати. Она должна осуществляться знаменательно: действительно достойно ее (заимствованного!) имени агапе, действительно как позитивный этос, действительно как протест против течения, в котором человек находится как человек. Все это нигде и никогда не разумеется само собой. Ибо где любовь к человеку проявляется иначе, кроме как в том образе, который она с самого начала не должна принимать: в образе эроса? Где при почитании неведомого Бога в человеке не резонировало бы нечто от почитания известного Бога в человеке? Где наша человеческая любовь совершенно чиста, совершенно целесообразна, совершенно не смешивается с принимающим образ мира сего страстным желанием видеть, творить, придавать вид, обладать? Эрос не искренен. Эрос - это лицемер. Будучи биологической функцией, он слишком резко бросается из жары в холод. Любовь искренна. Поэтому она никогда не прекращается, но причастна вечности. Она помнит, что на нашем пути фактом ближних поставлен вопрос о скрытом Боге, что наше обращенное к ним действие при любых обстоятельствах должно прославлять Бога, что чистота нашего отношения к ним никогда не может основываться в видимой связи, но в постоянно по-новому совершающемся ее основании через «переосмысление», то есть не в результате (нацеленность на результат, даже на самый чистый, всегда есть нацеленность эроса!), но в приносимой вновь и вновь в этой связи чистой жертве, то есть в чистоте послушания и уважения тех, кто может принять или не принять нашу жертву. Любовь искренна, если она (этос отклоняется от заповеди второй скрижали к заповедям первой, от вторичного действия - к первичному; связь - это связь с истоком!) ищет в другом Единого, служит Единому, имеет в виду Единого, как это безошибочно описано в так называемом «гимне любви» (1 Кор. 13:1-13), который часто так неосмотрительно громко хвалят. «Пусть каждый постоянно и твердо обращает свое лицо к Иерусалиму» (Терстеген), - осознавая очевидную опасность того, что человек тогда «слишком близко подойдет» к самому себе и другим.
«Возненавидьте зло, прилепляйтесь добру!» - то есть к ближнему. Именно это различие вообще не вписывается в схему эроса. Эрос не только не искренен, но и не критичен. Он ничего не знает о Другом в другом. Он видит в другом лишь того, кто он есть. Он «любит» другого в его неэкзистенциальном бытии, не замечая, что именно это - его «зло». Любовь же - это постоянное избрание и отвержение другого, избрание того, что он не есть (и это - его «добро»!), отвержение того, что он есть (и это есть его тотальное «зло»!). Необходимо принять во внимание замечание Блюера о том, что πονηρόν буквально означает «обремененный», то есть присущую всему психологически-действительному бытию (из-за его тесной связи с реальностью) двусмысленность, нечистоту, «мучительное ношение земного», и как таковое - зло. Любовь - это вопрос, обращенный к другому, настоятельный вопрос: что хорошо? что плохо? - кризис, которому подлежит и он. Поэтому любовь, в силу ее неразрывной связи с любовью к Богу, никогда не есть что-то очевидно однозначное, прямое, безошибочное, о чем кричат сентименталисты. Она может действовать нежно а неприятно, быть уступчивой и неумолимой, соблюдать мир и воевать. Воля Божья «должна предшествовать всем добрым делам любви, которые я мог бы совершить по отношению к ближнему; и если бы я мог сделать блаженным весь мир в один день, но на это не было бы воли Божьей, то я не должен этого делать» (Лютер). Только любовь, имеющая силу возненавидеть зло, имеет и силу прилепляться к добру, забывать, зная, прощать, наказывая, полностью принимать, полностью отклоняя, осознавать другого из его «да» (но из его правильно понятого «да» и поэтому в действительности из его «нет»!), прикоснуться к нему оттуда, где к нему уже прикоснулся Бог! Она - та любовь, которую человек (несмотря на свое сетующее противоречие!) в конце концов и в высшей степени ожидает и на которую притязает, в то время как эрос всегда недодает ему именно это истинно оправдывающее и спасающее.
«Будьте братолюбивы друг к другу с нежностью!» Если мы все предстоим перед Богом, что может быть ближе мысли о том, что все мы - братья? Но поскольку это «предстояние перед Богом» не принимает «образ мира сего» (единственного, который мы знаем!), то и братство перед Богом никогда и нигде не очевидно как событие. Братство без страха и трепета, без знания того, что мы можем быть братьями только в Боге, любое прямое, особенное, любое не совершенно служащее братство относится к категории грубого бесчинства (Рим. 1:27!) и есть мерзость пред Господом. «Нежный» означает в Послании к Римлянам в экзистенциальном плане полезный, существенный, целесообразный, критичный. Лишь в такой определенности братство - это демонстрация против образа мира сего, только в нем заключено преодоление несостоятельности, неудач и разочарований, которые неизбежно приносит с собой все то, что мы знаем как братство.
«Предупреждайте друг друга в почтительности!» Если верно то, что мы видимым образом встречаем в «общине», то есть в личности другого тайну Божью, тогда очевидно требование уважения личности. Этому противоречит вызывающий недоверие факт, что данное требование всегда пытаются выдвинуть те, кто считает себя недостаточно уважаемым. Оно напоминает нам о кризисе, в котором находится и эта этическая возможность. В рамках «образа мира сего» мы знаем почтение лишь как взаимное снятие шляп и обмен комплиментами, при котором каждый втайне подразумевает самого себя. Этос заключается в уважении, которое мы имеем по отношению к другим, только если он представляет собой безусловное, основывающееся не на взаимности, но предупреждающее уважение. Ибо только тогда он означает (и этос основывается на этом обозначении!) то уважение, которое мы должны воздавать Богу. Научиться осознавать, что означает уважение, есть единственный путь к уважению святости человека, без которого общество представляет собой сумасшедший дом.
«Не будьте медлительны в усердии!» Необходимо оспорить точку зрения Юлихера о том, что Павел якобы не знает «неусердных» моментов. «Усердие» обозначает, согласно (Рим. 12:8), ту целесообразную впечатлительность и признательность, которые должны исходить от человека, обладающего действительным авторитетом, ибо он по отношению к другому действительно представляет Единого. Конечно, сразу же напрашивается следствие любви к человеку: нам следовало бы под давлением великого смятения демонстрировать за нее и против бесстыдной уверенности человека, выступать усердно, так, чтобы любое противоречие было подавлено и исключено, просто вынуждая это предупреждающее уважение другого, созидая диктатуру вещественного превосходства. Но то, что мы в каждый момент времени знаем как авторитет, как «усердие», в действительности не есть все это, ибо оно вполне хорошо вписывается в «образ мира сего» с его диктатурами! Где существует авторитет, о котором можно было бы сказать нечто иное? На чаше весов лежит и все наше внушение уважения! «Не будьте медлительны!» Не оставайтесь в вашем авторитете! Добивайтесь того, что вы не есть, того, что вы не знаете и не делаете! Не давайте ответов, задавайте только вопросы! Производите впечатление тем, что вы отказываетесь от всякого произведения впечатления! Не существует иной торжественности, кроме торжественности дела (которое не есть ваше дело!). Тот момент, когда дело будет говорить своим торжественным языком и дарует вам наслаждение этического уважения - не будет моментом во времени!
«Пламенейте в духе!» Дух - это этическая возможность? Да, так же, как и любовь. Так же, как и все затронутые здесь видимые, производные понятия указывают на лежащую за ними, нарушающе и многообещающе вторгающуюся в жизнь человека невидимую величину. «Дух» означает здесь, очевидно, субъективно-внутреннюю мотивацию и ориентацию человеческого дела в отличие от объективновнешней. Возможно, «совесть» или «убеждение» было бы подходящим термином для подразумевающегося здесь, напрашивающегося через связь человека с Богом психологического обоснования человеческого действия. В любом случае Павел не полагает, что мы постоянно движимы «духом» (Юлихер). Что означает «дух»? То, что постоянно движет нас? Настроение, теплота, горячность, пламенность, которые известны нам как «совесть» и «убеждение»? Все это в любом случае не выходит из области эроса, это могут и другие! Пламенейте в духе! Если однажды (постоянно?) окончательная, прямая, неоспоримая мотивация происходит из интуиции и внутренней необходимости, тогда, в соответствии с достоинством предмета, происходит удар такой силы, что вы сами уничтожаете себя, тогда возникает эта беспощадная, судящая и поглощающая вас самих решительность, которой не должно следовать заверение, что речь не идет о каком-то, о вашем, но о Духе. Тогда: «Пусть мучения, пусть свобода, но только не уклоняйся!» (Цвингли). Нет, и этот момент не будет моментом во времени.
«Служите времени!» Это - противоположность ко всему предыдущему. Разве время с его очевидными ближайшими задачами не определяется моментом великого божественного смятения? Разве оно (история!) - не что-то иное, чем объективный, говорящий извне дух? Разве невозможно и не следует полностью мотивировать свое действие временем? Да, но времени служит каждый человек! Является ли наше время определенным временем, нынешним временем (Рим. 8:18; Рим. 13:11), временем, полным значения, на которое можно ориентироваться, - это вечный вопрос. Итак, служите времени! Погрузитесь в кризис существующего положения и настоящего момента! Через это погружение происходит решение. Почему время не может быть значимым в абсолютной сомнительности его случайной определенности? Но тогда служите ему, тогда будьте ему совершенно послушны, тогда прорывайтесь через все его случайности и над ними до его глубочайшего критического содержания! Если вы поступаете так, то и эта возможность мотивации этична, то вы, служа времени, конечно, не соответствуете «духу времени».
«Радуйтесь в надежде!» Надежда как этика? Да, великая надежда, которую Бог являет человеку, вынуждает его через надежду демонстрировать за Бога и против течения мира сего. Но кто не «надеется»? Что делает нашу надежду этическим действием? Радость! Надеяться означает не видеть, быть лишенным, не иметь ничего в руках, стоять перед «нет» (Рим. 8:24-25). В полной противоположности к этому радость - это присутствие, обладание, не ожидание, а уже владение! Радость в надежде означает - в надежде, не видя, познавать Бога и довольствоваться этим. Поэтому радость делает надежду этическим действием. Радость в надежде - это то действие, которое означает надежду на Бога: ту надежду, которая не постыжает.
«Будьте терпеливы в скорби!» Скорбь как этика? Да, где и как мы можем прославить Бога, если не в скорбях? «Мы хвалимся скорбями» (Рим. 5:3). Состояние скорби - это позитивное действие человека. Оно означает оттеснение назад человека и выдвижение вперед Бога. Но и это не просто так, не прямо. Скорбь сначала приходит «ко всякой человеческой душе, творящей зло» (Рим. 2:9). Скорбь - это негативный коррелят естественного жизненного стремления. Она должна стать протестом против тенденции этого мира через терпение. Терпение означает любить того, кто дает нам скорбь, означает - не видя, в скорби познать Бога и довольствоваться этим. Тем самым терпение делает скорбь этическим действием, придает ей значение шага «отсюда» «туда». Терпение означает: здесь верят в Бога.
«Будьте постоянны в молитве!» Молитва как этика? Да, молитва действительно есть действие. (Здесь, очевидно, речь идет о вторичном действии, о молитве как процессе, а не как о богопочитании, которое известно нам как первичное действие, открывающее всякое действие вообще.) Что же еще остается нам при неизмеримом давлении нашего положения (как людям по отношению к Богу), кроме как взывать, вопиять к Нему, подобно тому, как псалмопевцы и все, видящие вещи таковыми, каковы они есть, взывали к Богу: покориться Ему, ибо Он - Бог, благодарить Его (но всегда в страхе!), что Он - Бог, умолять Его о том, чтобы Он был и оставался Богом, нашим Богом. Как неслыханно чужеродное это действие входит в мир человека, неслыханно близко оно приближается к прорыву из состояния образа в абсолютное действие. Но какое человеческое действие одновременно находилось бы глубже в проблематике всего человеческого действия, чем это действие? Потрясающе ясно книга Хайлера показала, насколько профанен именно «мир молитвы», как близко именно здесь мы находимся к абсолютно абсурдному. «Мы не знаем, о чем нам молиться» (Рим. 8:26). Этическим действием молитва становится через постоянство. Постоянство - это не умножение количества или совершенствование качества молитвы, но постоянство в направленности, непрерывность молитвы в молитве; здесь подразумевают и ищут Бога, Бог желает, чтобы человек молился. Как принятие этой направленности молитва означает воздыхание того Духа в нас, который не есть наш дух (Рим. 8:27).
«Принимайте участие во всем, что делается для святых! Заботьтесь о гостеприимстве!» Насколько прямы и конкретны все названные возможности, проясняется из исторической единственности именно этих двух требований. В первом случае речь идет об участии в обсуждаемом с непонятной настоятельностью во (2 Кор. 8:1-24; 2 Кор. 9:1-15) сборе для иерусалимской общины, во втором - о принятии приезжающих или находящихся в путешествии братьев по вере в Риме. Объединяет оба требования то, что они относятся к рекомендуемому через единство общины во Христе действию, с человеческой точки зрения несвойственному, не само собой разумеющемуся, они относятся к возможностям, которые должны быть поняты в качестве таковых. Павел, кажется, здесь, как и во 2-м Послании к Коринфянам, едва ли интересуется материальной целью и содержанием требуемого действия, которые во всей современной благотворительной деятельности являются наиболее важными. Значимость этой деятельности заключается в ее форме, в ее демонстративном характере преодоления разделения, в познании Единого в другом (здесь - Другого в самом полном смысле слова!), и в ее значимости - ее этос.
«Благословляйте преследующих, благословляйте, а не проклинайте/» Смятение Богом влечет за собой необходимым образом (поскольку оно вызывает смятение и другого) преследование того, кто первый задет им. Чем более невидима и косвенна атака христианства на общество, тем менее она останется безнаказанной. Итак, и «преследование» - это положение, принципиально связанное с благодатью. Однако не такова соответствующая ему этика. «Образ мира сего» здесь должен был бы «проклинать». Проклятие (именно поэтому оно здесь упоминается) - это также предусмотренная в Библии последняя, торжественная возможность протеста, а именно, «проклятие Бога против проклятия дьявола. Там, где дьявол через принадлежащих ему запрещает, уничтожает или препятствует Слову Божьему... там наступило время, чтобы вера вырвалась наружу, прокляла и пожелала уничтожение этого препятствия, чтобы существовало пространство для благословения Божьего» (Лютер), - но не в этой связи. Если гонитель лично угрожает облагодатствованному страданием, то он не враг, а посланник Божий, которого необходимо приветствовать; он - другой в своей темнейшей загадочности. Поэтому существует неслыханная возможность делать нечто относительно однозначное: в этом случае оставить стремление взяться за оружие, благословлять, вместо того чтобы проклинать, чтобы (в полной вещественной неумолимости) через неожиданность действительно возвысить устрашающее его смятение. Тогда наше познание Единого в другом особенно ярко означает это благословение к славе Божьей в борьбе за существование.
«Радуйтесь с радующимися, плачьте с плачущими!» Последняя перспектива открывается в конце линии, которой мы следовали до сих пор. Если другой как преследователь - это вестник Божий, то почему бы и не другой в своем торжестве и в своей скорби? Разве радость и плач - это только вершины биологического (эротического) пафоса? Разве может быть уместным и целесообразным ответом на поставленный здесь нам через другого вопрос противопоставлять радости стоическое превосходство и боли - стоическое хладнокровие? Нет, там, где смеются и плачут, существует повод задуматься о том, что человеческий пафос сам становится спорным именно в своих пограничных точках, что он указывает за пределы самого себя и становится способным к образности. Есть смех, означающий жизнь, и есть плач, означающий смерть. Есть смех или плач, означающие Единое. В этом случае опасен любой стоицизм и морализм, любое желание научить и обратить, любое материальное контрастное действие. Оно могло бы тогда не соглашаться с Богом, как Мелхола - с танцем Давида перед ковчегом Завета или друзья Иова - с его плачем. Начинающийся протест неожиданным образом заключается здесь в утверждении человека в величайшем экстазе его радости или его боли. Этика должна здесь вступить в эту парадоксальную неизвестность Сына Божьего, в «образ находящейся под властью греха плоти» (Рим. 8:3). Свободный должен здесь носить свободно. Знающий должен здесь не знать, зная, ибо демонстрация против «образа мира сего» должна именно здесь состоять в том, чтобы другой забыл, что он для нас другой; но он должен видеть (видеть вокруг самого себя!), что он в своей высочайшей и глубочайшей оживленности есть для нас свидетельство Единого. Существует совместный смех и совместный плач с человеком, терзаемым эросом, с обманщиком, которые возвещают истина и милость Божья. Поэтому: радуйтесь с радующимися, плачьте с плачущими! То, насколько все этические возможности подвержены последнему кризису, становится ясно именно в этом требовании, в котором ясное критическое обращение не совершается и дословный текст которого одновременно может означать высочайшую фривольность и обретение Иисуса Христа среди грешников: замечание, именно через неуверенность, в которую она нас погружает, с новой настоятельной необходимостью всего вторичного действия указывающее на первичное этическое действие и за его пределы - на его исток.
Примечания
[1]. Несмотря на возражение Юлихера, я настаиваю на том, что чтение κυρίῳ δουλεύοντες (ст. 11с) - безвкусно, поскольку призыв «служить Господу» в данном контексте кажется мне невыносимо общим. В Кол 3:24 это выражение имеет хороший и точный смысл, который, однако, здесь совершенно неуместен, и еще менее удачным кажется мне связывать это место с δοῦλος Χριστοῦ Ἰησοῦ (Рим 1:1). Юлихер пытается оправдать такое чтение с помощью толкования «только Господу». Но ударение во всем данном списке увещаний делается на глаголах, в то время как существительные лишь обозначают соответствующую проблему. Почему именно ст. 11с должен быть исключением (если мы принимаем вставку «только» Юлихера)? Чтение καιρῷ δουλεύοντες, которое я, напротив, предпочитаю, предлагает замечательный парадокс, который именно благодаря своему «неблагозвучию», порицаемому Литцманом, может свидетельствовать об аутентичности. Понятно, что лишенный чувства юмора переписчик вполне мог придерживаться вместе с Афанасием мнения, ὅτι οὐ πρέπει τῷ καιρῷ δουλεύειν ἀλλὰ τῷ κυρίῷ. Однако непонятно, как более поздний переписчик мог бы сделать противоположное изменение. Из толкования Литцмана я заключаю, что это было невозможно в качестве простой механической ошибки.
[2]. Кажется, μνείαις в ст. 13 стало жертвой того же самого корректора, который убрал καιρῷ в ст. 11. Он сделал из него понятное χρείαις. Конечно, μνεία не имеет ничего общего с почитанием святых, но его необходимо понимать (ср. Рим. 1:19) как «ответственность за кого-то», как «воспоминание, реально выраженное путем дружеской поддержки» (Цан).
