Продолжающийся литературный и богословский «успех» этой книги дает мне, автору, пищу для размышлений. Книга может быть полезна читателю лишь в том случае, если я дам ему возможность постигнуть мои мысли. Мне кажется, что я нахожусь между двумя вопросами.
Разве я, осуществляя этот труд, просто высказал то, что после войны (особенно в Германии) висело в воздухе, то, что в наше время было приемлемо и желательно для «властителей мира сего», то, что услаждало слух всех слушателей? Разве я заслуживаю наказания, поскольку все это стало модой, поскольку существуют истинные «бартиане» (подобно тому, как во время Бисмарка существовали «ричлиане»/ Ritschlianer [1])? Разве все высказанное в этой книге о человеческих воздушных замках (особенно в религиозной сфере), об их причинах, видах и действиях направлено непосредственно против меня? Когда я писал эту книгу, я полагал, что плыву против течения, стучусь в закрытые двери, не льщу никому или, по крайней мере, очень небольшому числу людей. Разве я ошибся? Кто в совершенстве знает своих современников, кто в совершенстве знает самого себя? Кто знает, как он действует и какое воздействие испытывает? Разве я могу не изумляться, видя, какие богословские книги вызвали подобный эффект в то же самое время? Разве я ошибся в отношении мира и меня самого, поскольку я как плохой богослов nolens-volens (лат. волей-неволей. - Прим. пер.) был рабом публики? Разве ошибается и читатель, считающий духовным то, что соответствует лишь духу времени - для Павла, Лютера и Кальвина, то, что всего лишь абсурд согласно Ницше, Кьеркегору и Когену? Если все это так, то мне остается прийти на суд, которому я, очевидно, подлежу именно в форме осознанного «успеха». Почему все это не может быть истиной? Если это не истинно, то, конечно, это не моя заслуга и не заслуга моей книги. Некогда меня посчитали высокомерным, когда я в предисловии к первому изданию сказал, что эта книга может подождать. Если это было высокомерие, то, возможно, я наказан тем, что эта книга, в отличие от намного лучших книг, не имела нужды ждать, но наряду с пустой славой обрела и тот успех, который стал ее осуждением. Вся плоть - как трава, и на земле это более очевидно в форме сомнительных успехов, чем в форме соответствующих неудач. Это мой первый вопрос, и я желал бы, чтобы именно мои благосклонные читатели почувствовали вместе со мной проблематику этого вопроса и взяли бы на себя всю его тяжесть. Пусть они не удивляются вместе со мной, если в один прекрасный день и здесь скажут: трава засохла, и цветы опали.
Второй вопрос еще серьезнее. Возможно, что все возражения, возникающие в контексте моего первого вопроса, оправданны и что при всей сопутствующей мирской гордыне и неправильности, в силу justificatio forensis (лат. судебное оправдание. - Прим. пер.) все увиденное и сказанное в этой книге (одновременно, независимо и иначе, чем увиденное и сказанное другими) подчеркнуло бы нечто, к чему должны прислушаться богословие и церковь нашего времени, на что они должны ориентироваться (как это в значительной мере действительно произошло). Но где же тогда нахожусь я? И вместе со мной - где именно мой благосклонный читатель? Что мне сказать, если здесь, возможно, без меня и вопреки мне обнаружилось нечто такое истинное, правое, необходимое, за чистое продолжение, углубление и осуществление чего я так ответствен (как один из тех, кто в решающий момент трубит в рог), как это мне кажется необходимым (к моему ужасу, должен я честно сказать) в возникшем положении. И в этом отношении я могу лишь сказать, что во время написания книги в далеком мире моего приходского дома в Ааргау (Aargau) я чувствовал то, что, вероятно, известно каждому ревностному автору: необходимость произнести правильное и важное. Однако я понятия не имел, что данный предмет настолько важен, что апостол Павел (как я его слышал) может вызвать такое эхо, что я этой книгой оправдаю такое количество серьезных людей, а сам встану в тупик с вопросом о дальнейших связях, выводах, применении или всего лишь о повторении всего выставленного здесь на свет. Как будто бы я таков! Адмирал Тирпиц (Tirpitz) пишет в своих мемуарах, что легко поднять знамя на флагшток, но тяжело с честью опустить его.
Я могу добавить: и еще тяжелее - если не может идти речи о таком спуске - с честью удержать его наверху. Это - мой случай: я уже так часто желал того, чтобы я не писал этой книги, когда я снова и снова ясно представлял, что же теперь, когда я ее написал, необходимо делать дальше. Это особенно важно ввиду того факта, что я, почти безоружный, внезапно занял ответственную должность университетского профессора, где ежедневно возникает конкретное требование направлять вонзившийся в пашню плуг, где я каждый день вспоминаю, как бесконечно тяжело (в частности, на поле христианского учения) возделывать горько необходимое «новое». Даже если «успех» моего «Послания к Римлянам» толковать с этой благоприятной стороны, то книга, несмотря на все, что может быть сказано против нее, свидетельствует: пробита, хоть и скромная, брешь в стене внутреннего и внешнего бедствия современного протестантизма. Как постыдно и печально тогда для меня и моего читателя (если он - благосклонный, понимающий, сопутствующий читатель), что мы в этот момент - не совершенно иные люди, ведь раз за разом необходимо говорить и делать то, что сейчас - если все это не фата-моргана - нужно сказать и сделать, чтобы соответствовать нужде и одновременно надежде церкви! Хочу привести превосходные стихи, которые незнакомый мне священник из Гессена якобы посвятил мне (напечатано в «Церковь и мир» (Kirche und Welt), январь 1926).
Нужны Богу люди, а не толпа,
в устах их - великие слова,
нужны Ему псы,
в наш нынешний день
уже обоняющие вечность -
пусть даже она так глубоко скрыта, -
хранящие, движущие и продолжающие
этот след в завтра.
Да: Богу нужны...! Я очень хотел бы быть таким Domini cants (лат. пес Господень. - Прим. пер.), и в этот орден [2] я хотел бы призвать всех моих читателей. Поэтому я не могу представить себе никакую более чуткую рецензию на мою книгу, чем эта; но и никакую более критическую! Ибо кто может добавить хотя бы локоть своему росту? В этом случае «успех», истолкованный и с этой стороны, фактически будет судом, в котором мы пребываем. Необходимо иметь в виду оба толкования этого проблематичного факта. Я желаю именно моим чутким и согласным читателям (в этот раз я не хочу обращаться к другим и говорить о них), чтобы они осознали вместе со мной строгость и благость, которые влекут нас всех вместе к осознанию того, что у нас - один Господь. Нельзя избежать чего-то подобного той угрозе и давлению, в которых в XVI в. (всегда тем или иным образом под виселицей) протестант - христианин и богослов - жил своей верой, и живут в XX в. те, кто не стыдится быть воинствующей церковью. Со своей стороны я могу лишь вспомнить о диалектике понятия «успех», чтобы, по меньшей мере, вскоре увидеть нечто из подобного этому. Mortui discamus! (лат. Учимся, увещая! - Прим. пер.). Именно эти слова я хотел бы предпослать в этот раз моей книге.
Мюнстер в Вестфалии,
февраль 1926 г.
Примечания
[1]. Ritschi, Albert (1822-1889) - влиятельный евангелический богослов, уделявший много внимания разрешению конфликта между верой и знанием. - Прим. пер.
[2]. Имеется в виду орден доминиканцев. - Прим. пер.
