Не оставайтесь никому ничего должны, кроме взаимной любви! Ибо любящий другого исполнил закон. Ибо заповеди «Не прелюбодействуй! Не убивай! Не укради!» и все остальные заповеди достигают высшей точки в этих словах: «Возлюби ближнего своего как самого себя!» Любовь не причиняет ближнему зла. Поэтому любовь есть исполнение закона. И поступайте так в познании момента (in Erkenntnis des Augenblicks): настал час пробудиться ото сна. Ибо ныне наше спасение ближе, чем тогда, когда мы уверовали. Ночь прошла, день же приблизился. Поэтому оставим дела тьмы, облечемся же в оружие света. Будем шествовать в самообладании, как если бы уже был день: Никаких пиров и попоек! Никакого сладострастия и разврата! Никаких ссор и споров! Но облекитесь в Господа Иисуса Христа и не следуйте стремлениям плоти для удовлетворения ее страстей!
«Не оставайтесь никому должны ничего, кроме взаимной любви!» «Не оставаться должными!», или, другими словами, «не сопротивляться!», «не искать решения на основе зла путем отрицания и разрушения!» - это смысл всех странных возможностей бездействия, которые мы представили как «негативные возможности» (Рим. 12:16-20) и, наконец, в их совокупности, как «великую негативную возможность» (Рим. 12:21 - Рим. 13:7). Кроме - и здесь мы снова, пробивая брешь в нашей собственной стене, возвращаемся от демонстративного бездействия к демонстративному действию, к «позитивным возможностям» (Рим. 12:9-15), - кроме взаимной любви! Мы должны любить каждого человека. Отсутствие любви никоим образом нельзя обосновать тем, что мы якобы можем засвидетельствовать в царстве теней зла о грядущем мире лишь путем бездействия. Дело любви, конечно, должно осуществиться в этом царстве теней; ибо она не подлежит закону зла. Протест против течения этого мира необходимо произнести, его нельзя опустить. Мы помним: позитивно-этично то действие, которое не вписывается в «образ мира сего» (Рим. 12:2), которое, будучи абсолютно скрытым в рамках этого мира, свидетельствует об инаковости Бога. Мы называем любовь «великой позитивной возможностью» на том же основании, на котором мы назвали «подчинение» «великой негативной возможностью»: речь идет снова не об отдельных актах, но о совокупности всех называемых (протестуя при этом!) «позитивными» этических возможностей, речь снова идет о смысле всеобщей этической позиции. Мы называем любовь «великой позитивной возможностью» потому, что в ней проявляется революционный смысл всей этики, ибо в ней речь действительно идет об отрицании и разрушении всего существующего. Именно она окончательно делает неправым и реакционера, несмотря на неправоту, в которой пребывает революционер. Если мы любим друг друга, то мы не можем желать сохранить существующий порядок вещей, и тогда мы творим в любви новое, низвергающее все старое. Итак, мы будем сейчас вести речь об этой бреши в стене непостижимого бездействия, о еще более непостижимом действии любви.
«Любящий другого исполнил закон». На вершине наших рассуждений об отношении человека к Богу, по ту сторону всех данных или мыслимых в качестве данных возможностей, по ту сторону «закона» и религии со всеми их требованиями, обращенными к мышлению и желанию человека, мы встретили в высшей степени загадочное понятие любви (Рим. 5:5; Рим. 8:28 и т. д.; ср. Рим. 12:9) как невидимую связующую точку высшего человеческого стремления и поэтому одновременно как его радикальное изменение. Мы определили это понятие как безусловно нечеловеческий акт мышления и желания, как целесообразность по отношению к проблематике бытия, которую можно описать как психологическую предпосылку, как «излияние» духа (Рим. 5:5), ту целесообразность, благодаря которой человек познает Бога, хватается и цепляется за Бога, за неведомого, скрытого Бога как за последнее «да» в последнем «нет» всего данного жизненного содержания. Любовь - это экзистенциальное предстояние человека перед Богом: прикосновение к нему свободы Божьей и именно в этом прикосновении основание его личности, его «индивидуальности» (вероятно, мы можем так выразиться). Любовь как «непостижимый путь» (1 Кор. 12:31) представляет собой вечный смысл всех наших постижимых путей, она есть осуществление их высшей вершины, осуществление религиозной человеческой возможности как возможности Бога и поэтому «исполнение закона». Но ведь мы понимаем: все эти размышления прекращены как размышления благодаря их связи с жизнью, которую мы должны прожить в ее абсолютной неповторимости и конкретности; наш разговор о Боге прерывается именно в своей высшей точке самим Богом, который как неведомый Бог уклоняется от нас и снова противопоставляет себя нам в вопросе «что нам делать?» (Рим. 12:1)? Ответ: любящий другого упражняется в этой целесообразности, идет по непостижимому пути, исполнил закон. «Возлюби ближнего твоего как самого себя!» (Лев. 19:18).
«Возлюби ближнего твоего!» В реальности ближнего мы наиболее ярко и полно сталкиваемся с этой непостижимой проблематикой бытия. Загадка «изначального состояния природы» ярко и полно задана нам тем фактом, что «человек противостоит человеку», этот человек - другому человеку, что каждому отдельному человеку через исключительность другого напоминают о его собственной исключительности, то есть о его сотворенности, о его потерянности, о его грехе и о его смерти. Именно здесь решается, является ли невозможная возможность Бога метафизическим призраком по ту сторону человеческих возможностей, с которыми мы постоянно сталкиваемся в ходе нашего разговора о Боге. Может быть, мы просто мечтали, утверждая психологическую предпосылку, излияние любви к Богу в наши сердца, может быть, мы выстрелили вслепую, утверждая это познание последнего «да» в последнем «нет», может быть, наше понимание Бога все же было «пониманием на расстоянии» (Кьеркегор)? Действительно ли неведомый Бог говорил с нами в Иисусе Христе, является ли прикосновение свободы Божьей, основание индивидуальности, вступление на «неведомый путь» экзистенциальным событием? Именно здесь решается, знаем ли и любим ли мы Его, неведомого Бога, в неизвестности «ближнего», в полной, обобщающей все загадки бытия и требующей нашего участия инаковости другого, слышим ли мы в нем голос Единого. Мы помним, что любовь к Богу осуществляется именно тогда, когда мы так остро встречаем противостоящее нам в проблематике бытия невидимое «ты», что мы неминуемо сталкиваемся с вопросом «кто же я?», познаем именно в этом вопросе ответ на него и можем лишь признать превышающее всякое мышление единство нашего я, полностью поставленного под вопрос, с этим противостоящим ты. Это вопрошающее и отвечающее «ты», очевидно, мы встречаем наиболее ясно и полно в проблематике «попавшего в руки разбойников» ближнего. Если я не слышу вопроса и ответа, если я слышу здесь только голос другого, но не слышу в голосе другого голос Единого, то я действительно вообще не слышу его.
Итак, «возлюби ближнего твоего как самого себя!» Ближний - это всегда невидимо скрытый тот другой, по отношению к которому я не могу быть и оставаться другим, тот, кого я должен любить «как самого себя», поскольку я люблю Бога. Во Христе, который есть переход от вопроса к ответу, от «нет» к «да», от суда к праведности, от смерти к жизни, я не только един с Богом, но (поскольку един с Богом!) един и с ближним. Любовь - это «духовная связь» с ближним (Кьеркегор), то есть созданная обращенным ко мне вопросом и данным мне ответом этого противостоящего «ты» (духа!) связь единения (сообщества, communio) с ближним, поскольку я един (в сообществе, communio) с Богом. «Кто мой ближний?» - спрашивает книжник и получает ответ (он сам, не желая того, вынужден ответить так!): оказавший милость попавшему в руки разбойников. «Иди и поступай так же!», будь сам ближним, и все вопросы прекратятся (Лк. 10:29,30-37). Ближний, познанный как ответ на вопрос «кто же я?», познанный как Единый, который есть «ты», «я» и «он», - это приведение в действие и осуществление любви к Богу, которого мы не видим.
Итак, «возлюби ближнего твоего!». Любовь - это основанная (и поэтому прерванная!) через познание Бога во Христе связь с ближним, та связь, в которой не человек находится перед лицом человека, но Бог перед лицом Бога. Пребываем ли мы здесь в состоянии мира или борьбы, испытываем ли то, что мы называем «любовью», или нечто более горькое и жесткое, это уже другой вопрос (Рим. 12:9). Однако любовь - это всегда открытие Единого в другом, причем в том и этом, в любом другом. Она полностью связана со своим предметом (с «ближним»!), ибо она абсолютно независимо противостоит ему. Она видит в каждом «ближнем» лишь образ Того, Кого нужно любить, но она действительно видит, и она видит в каждом ближнем Того, Кого заповедано любить, она видит и слышит в каждом временном «ты» противостоящее вечное «Ты», без которого не существует «я» (Рим. 12:3-6). Это - любовь к определенному, конкретному человеку именно потому, что она не имеет ничего общего с предпочтением того или иного человека. Она - любовь к ближнему в его неприятных, странных, особенных сотворенности и состоянии именно потому, что она тайно подтачивает и ослабляет эту сотворенность и это состояние, чтобы они упали с его плеч подобно одежде (Кьеркегор). Она - это «уравновешивающая вечная праведность» (Кьеркегор), причем именно потому, что она не «оправдывает» никого по его желанию. Любовь созидает общину именно путем того, что она ищет лишь общности. Она не ожидает ничего, она уже у цели. Она ничего не ищет, она уже нашла. Она ничего не желает, она уже совершила. Она не спрашивает, она уже знает. Она не воюет, она уже победила. Она не есть вечно страстный эрос, она - никогда не прекращающаяся агапе.
Но именно поэтому: «Возлюби ближнего твоего!» Необходимо четко понять, что как действие нового человека любовь - это обязанность, и как обязанность она не подвержена действию всего произвольного, любых разочарований и злоупотреблений. Все божественные повеления «не делай!» («не прелюбодействуй, не убивай, не укради, не возжелай», (Исх. 20:13-17; Втор. 5:17)) «достигают высшей точки» в этом «делай!». Изгнанный из всего действия в бездействие (к Богу) человек здесь (из Бога) снова стремится к действию, он - повергнутый на землю, но вновь встающий, грешник, становящийся праведным, умерший, который оживает. В этом «делай!» проявляется блистающий меч смерти и вечности. Именно поэтому любовь - это совершенно новое действие, то действие, которое есть смысл и исполнение всего бездействия, тот воздух, которым мы можем дышать, если мы действительно задыхаемся в сфере зла.
«Любовь не причиняет ближнему зла!» Она тем самым есть «совершение добра», которым побеждается зло (Рим. 12:21), отрицается и разрушается все существующее, поскольку это не произошло в результате мятежа. Новое, своеобразное качество любви заключается в том, что она не участвует в круговороте движения от зла ко злу, от реакции - к революции. Она - это радикальный переворот всего данного, ибо она есть радикальное признание предзаданности во всем данном. Она свергает всех идолов путем того, что она не воздвигает новых. Она - это окончание всего богоподобия, всякой иерархии, посредственности, авторитета, потому что она всегда недвусмысленно обращается к Единому в каждом отдельном человеке и во «многих». Любовь не противоречит, поэтому ее нельзя опровергнуть. Она не воюет, поэтому ее нельзя победить. Она не ищет никакого решения, поэтому она сама и есть решение. В рамках сферы зла она может быть описана только с помощью отрицания (1 Кор. 13:1-13!); именно поэтому она - абсолютно превосходящее эту сферу действие. Невозможность совершения в рамках этой сферы (единственной известной нам!) добра не освобождает меня от обязанности любить. Если я прекращаю любить, протестуя тем самым против течения этого мира, то я не люблю и Бога. В этом случае не принесена никакая жертва, не обновлено никакое мышление (Рим. 12:2). Настолько настоятельна, настолько неизбежна и серьезна заповедь любви! «Поэтому любовь - исполнение закона».
«И поступайте так в познании момента!» Когда и где осуществляется непостижимое действие любви, в которой человек, изгнанный от загадки ближнего назад к Богу, снова отходит от Бога, чтобы найти самого себя в ближнем? Когда и где наступает невозможная возможность исполнения закона? Мы не имеем права сократить дистанцию, если мы хотим пристально взглянуть на проблему, поставленную перед нами необходимостью этого действия. Неслыханному значению этого действия должен соответствовать неслыханный повод. Мы отвечаем: если мы осознаем, что время становится вечностью, а вечность - этим временем, то наступает такая возможность. Она наступает «в познании момента». Это «момент» между времен, который сам не есть момент во времени. Однако каждый момент во времени может получить полноту достоинства этого момента. Этот момент - вечный момент, то «ныне», в котором остановилось прошлое и будущее, первое - в своем уходе, второе - в своем приближении. Время выдает свою тайну: не оно приходит и уходит, но тот человек, который был в Боге и будет в Нем, умирает и живет, падает и встает, есть тот, кто он есть, и есть тот, кто он не есть, сотворенный как тот или иной человек и вновь сотворенный как Единый, как индивидуум в своей абсолютной неповторимости и общедоступности: всегда первый и второй, причем второй в преодолении первого, то есть во Христе, в невидимом изменении времени. «Ми стремимся и шествуем из года в год» [1] - это тайна времени, открывшаяся в этом вечном моменте, который существует всегда и никогда, в моменте откровения. Категоричное удаление прошлого, неудержимое приближение будущего - это образ необратимости времени. Но это и образ абсолютной скрытости, невидимости и неданности настоящего «между» временами. Каждый момент времени есть двойственный образ вечного момента. Каждый момент несет в себе нерожденную тайну откровения, каждый может стать характерным моментом. «Поступайте так в познании момента». Итак, в познанном, осознанном и постигнутом в своей трансцендентной значимости моменте осуществляется непостижимое дело любви. Там, где предшествующее или последующее невидимо характеризуется находящимся в центре «ныне!» откровения, там оно становится событием, «жизнью и царством любви» (Кьеркегор). Вера, видящая откровение, есть исполнение закона. Это человеческое дело есть дело, происходящее из высшей воли. Человек, к которому прикоснулась свобода Бога, - это любящий человек. Это окончательное и центральное возвращение из времени в вечность, эта возможная лишь путем чуда связь с вечностью всегда находятся под вопросом, если любовь как великая позитивная возможность становится заповедью. Всегда лишь в познании момента мы можем делать то, что мы делаем, и поэтому никогда не можем сказать, что мы «уже сделали» это; ибо что в этом познании «уже сделано»? Мы можем делать то, что мы делаем, всегда лишь указывая на преодоление, которое произошло, происходит и будет происходить во Христе, всегда лишь принимая во внимание рождение индивидуума из индивидуальности, всегда лишь в ожидании конца (мира времени, вещей и человека), который есть начало. Именно потому, что любовь так непреклонно сохраняет дистанцию, так непреклонно указывает из всего уже сделанного, из самой себя на конец, который есть начало, она не творит зла ближнему, она есть исполнение закона (всего «не делай!»). Она вступает в сферу зла для того, чтобы сразу же вновь ее покинуть. Она не строит здесь хижин. Она принципиально не желает создавать во времени ничего постоянного, ничего «существующего». Лишь в познании вечного момента она делает то, что делает, и именно поэтому она - собственно революционное действие.
«Настал час пробудиться ото сна. Ибо ныне наш спасение ближе, чем тогда, когда мы уверовали. Ночь прошла, день же приблизился». Вечный момент несравним со всеми моментами именно потому, что он есть трансцендентный смысл всех моментов. «Спасение», «день», Царство Божье несравнимы со всеми временами именно потому, что они - это исполнение всех времен. Мы же живем в ряду моментов, в изменении времени; если мы не любим здесь, то мы не любим вообще. Не где-то вне, но в рамках этого ряда, в рамках этого изменения Иисус был Христом, именно здесь для нас возможно познание вечного момента и в этом познании - место, время, повод для любви. В каком-то моменте должно осуществиться познание единственного момента, во времени - возвращение к вечности. Этот момент, это время - «час восстать от сна», все предшествующее и последующее, характеризуемое невидимо находящимся в центре «ныне!». Не каждое время, не каждый момент есть этот час. Никакое время не таково само по себе. Невидимо находящееся в центре «ныне!» чуждо, несоизмеримо, неприступно противостоит любому времени, в том числе и тому времени, «когда мы уверовали» (Рим. 3:28). Вера не может стать данностью, вещью, которая некогда начала существовать и впоследствии продолжает это свое существование. Она есть начало, чудо, творение в каждый момент времени, в том числе и по отношению к любому верующему бытию. То, что должно было стать данностью, относится, даже если оно называется «верой», к неохарактеризованному времени «сна». Нет веры, которой не следовало бы напоминать об откровении, нет действия, которому не следовало бы напоминать о необходимом знании, нет человека, которому не следовало бы напоминать о свободе Божьей. Если такое напоминание «еще не» произошло (но разве оно когда-нибудь «уже» произошло?), то человек спит, в том числе спит и апостол, и святой, и любящий человек. Он находится под властью времени. Подобно гальке он лежит на дне «потока времени», непрерывно двигающиеся и меняющиеся волны которого проносятся над ним. Он не ужаснулся своего действия в бездействии, и он не прорывается из своего бездействия в действие. Он всегда делает то, что он не должен делать, и он всегда не делает того, что он должен делать. Итак, время еще только должно стать охарактеризованным временем, временем обращения и наступления, временем этически негативных и этически позитивных возможностей. Поэтому в вечном моменте, чуждом всем временам, существуют различные времена, существуют времена близости и времена удаленности, времена ночи и времена рассвета, времена сна и времена пробуждения, поэтому существует не только вечное, но хронологически охарактеризованное слово: «сегодня, сегодня вы слышите Его голос, так что не ожесточайте сердец ваших!», и его противоположность: дни, «в которых слово Божье было редко и мало было прорицаний» (1 Цар. 3:1). «Ныне наше спасение ближе, чем тогда, когда мы уверовали». Всегда существует эта напряженность между «тогда» нашего спокойного бытия и «ныне» назойливого напоминания о нашем не-бытии, всегда существует напряженность между временами «уже» происшедшего откровения, «уже» совершенных дел, «уже» познанного Бога и временами воспоминания, ожидания и созерцания экзистенциального осуществления лишь мнимо «уже» существующего, вечного момента явления, парусин, присутствия Иисуса Христа. Эта напряженность между временами не имеет ничего общего с хорошо известными нам девятнадцатью столетиями церковной истории, которые, как известно, «еще не» принесли с собой парусию. Она не имеет ничего общего с теми неделями или месяцами, которые Послание к Римлянам находилось в пути в багаже Фивы (Рим. 16:1), между Коринфом и Римом, или с теми секундами, которые протекали между диктовкой Павла и записью Тертия (Рим. 16:22). Ибо час пробуждения, «последний» час, удар которого здесь возвещается, в действительности не означает, что под временем исполнения в нем подразумевается еще один час, следующее за ним (хронологическое!) время. Разве жизнь, происходящая из смерти, уничтожающее все бытие не-бытие, праведность осужденного, «ныне!» в центре всего предшествующего и последующего могут заполнить какое-то время рядом с этим временем (но и снова в нем!)? Время - это времена незнания и времена напоминания, когда всем людям заповедано творить покаяние. Находящееся над всем этим не есть время, но вечность. Нет, именно на границе всего времени, перед нависающей стеной Бога, означающей уничтожение всего времени и всего содержания времени, находится человек «последнего» часа, человек, ожидающий парусию Иисуса Христа. Он находится перед тем днем и теми часами, которых не знает никто, даже ангелы небесные, даже Сын, только Отец! (Мк. 12:32). Разве это никому не режет слух? Не следует ли прекратить ненужные разговоры о «не наступившей» парусин? Как может вообще «не наступить» то, что, согласно определению, вообще не может «наступить»? Возвещенный в Новом Завете конец - это не временное событие, не фантастический «конец света», он абсолютно не связан с какими-то историческими, земными или космическими катастрофами, но такой действительный конец, что девятнадцать столетий означают ничтожно мало, даже ничто (это касается его близости или удаленности), такой действительный конец, что уже Авраам видел этот день и возрадовался. Разве мы можем обесценить эту вечную истину до уровня временной действительности (поскольку о ней можно говорить только в притчах), или, поняв, что здесь каждое слово может быть только притчей, успокоиться на этом «только»? Разве мы можем сделать Бога идолом и на основании этого, на основании нашей собственной недооценки Его действительности так цинично не принимать Его всерьез? Разве мы можем превратить ожидание конца, того момента, когда живые, преобразившись, и мертвые, воскреснув, будут вместе стоять перед Богом (1 Кор. 15:51-52) в ожидании грубого, жестокого, театрального спектакля и, если этот конец с полным правом «не наступает», снова ложиться в постель утешенными? Разве мы можем сделать из всего этого безобидную «эсхатологическую» главку в конце догматики в качестве нашего единственного напоминания о том, что мы, собственно, должны и хотим напомнить себе! «Задерживается» не парусил, но наше пробуждение. Если мы пробудились, если мы вспомнили, если мы совершили шаг от ^охарактеризованного времени в охарактеризованное, если мы ужаснулись того факта, что мы, желая или не желая, действительно в каждый момент времени находимся на границе всего времени, если мы, находясь на этой границе, рискнули любить Неведомого, познать и принять в конце начало, то мы действительно не будем ожидать вместе с любопытной толпой какого-то блестящего или ужасного финала, как и не будем в слишком фривольном «благочестии» непоколебимых «культурных протестантов» [2] утешаться отсутствием этого финала. В этом случае мы не будем постыдно избегать как с одними, так и с другими горькой серьезности «приблизившегося» дня, но именно в том, что вечный момент не «наступает» (никогда не наступил и никогда не наступит), сможем познать достоинство и значение данного нам временного момента, его характеристику и его этическую заповедь. В этом случае мы будем ожидать парусию или, иными словами, будем серьезно воспринимать наше действительное жизненное положение таковым, каково оно есть, будем познавать Иисуса Христа как Начинающего и Завершающего. Тогда мы не откажемся творить покаяние, думать иначе, мыслить мысль вечности и поэтому любить. Но без познания момента этого не произойдет. Без этого познания нет любви.
Действовать, «как если бы уже был день», то есть познавая нынешний момент, взирая на невидимый центр всего предшествующего и последующего нашему жизненному дню, любить, ибо мы возлюблены во Христе, - это есть сумма и основание великой позитивной возможности и с ней - основание всех этических возможностей. Слишком близкое Царство Божье, нависающая стена вечности (видимая в каждом камне, в каждом цветке, в каждом человеческом лице!), граница времени (Miento mori! лат. Помни о смерти! - Прим. пер.), «настоящее» Иисуса Христа как изменение времен слишком угнетают нас, чтобы они могли не затронуть прямую, данную, определенную биосом, эросом, пафосом линию человеческого действия. Она нарушена. Образ этого мира преходит, и приходит Царство Божье. Любовь и происходящее из любви свидетельствуют об уничтожении первого и о возникновении второго.
«Оставим дела тьмы! Никаких пиров и попоек! Никакого сладострастия и разврата! Никаких ссор и споров! Не следуйте стремлениям плоти!» Эти слова обращены к «возлюбленным Божьим в Риме, призванным к святости» (Рим. 1:7)! Но разве не очевидно, что и мы находимся в царстве Карамазовых, где такие возможности принимаются во внимание? То, что мы называем «царством Божьим» и это царство, кажется, представляют собой круги, перекрывающиеся в значительном объеме. Если здесь происходит недвусмысленное разделение, «оставление дел тьмы», тогда должно произойти и последнее разделение, разделение «в познании момента». Можно сказать только то, что данная линия человеческого действия нигде и никогда не прервана, «стремление плоти» не преобразилось в благочестивых людях и чадах мира сего, ни на секунду не разорвана нить времени, не возникла недвусмысленная, непосредственно видимая святость человека. Мир - это мир, человек - это человек. Спорна, всегда спорна не только его утонченная, но и его обычная мораль. И у святых принимаются во внимание Карамазовские возможности. Но («в познании момента!»): с точки зрения Бога человек так спорен, так невозможен, так сумасброден. Разве он может удивляться тому, что он снова и снова оказывается на самом краю пропасти, оказывается так глубоко вовлеченным в плачевную сомнительность бытия? Что такое человек, чтобы Ты вспомнил о нем? Но как ему существовать в животных глубинах, если он более не может существовать на моральных высотах человечества? Разве загадку жизни проще разрешить «внизу», чем «наверху»? Почему человек бежит от Единого, от любви? Весь человек атакован Богом. Лишая дыхания, Царство Божье тяготит его на всех его позициях, во всех его страстях. Великое смятение более нельзя отменить, оно поражает святых и грешников. У нас никогда не будет возможности уклониться от этой атаки, мы должны освободить Богу пространство на всей этой линии. И любовь есть исполнение закона.
Поэтому: « Облечемся в оружие света: будем шествовать в самообладании! Облекитесь в Господа Иисуса Христа!» К тем же самым людям обращены в качестве антитезы эти слова! То есть мы все же находимся в числе возлюбленных Богом? Да, и это верно. Для них существуют и эти возможности, небесные, вечные возможности, для них существует великая позитивная возможность «переоблачиться» в оружие защиты и отпора против зла, которое может дать только Бог, в самого Господа Иисуса Христа. Кто может исключить хотя бы одного из них «в познании момента»? И кто может здесь исключить самого себя?
Примечания
[1]. Строка из новогоднего гимна Поля Герхарда (Paul Gerhardt). - Прим. пер.
[2]. Культурный протестантизм (Kulturprotestantismus) - движение в немецком протестантизме (кон. XIX - нач. XX в.), стремившееся к созданию новой национальной культуры, в которой высшие культурные достижения человечества гармонично соединялись бы с воззрениями христианства. - Прим. пер.
