Ст. 9а. Относится ли это обетование блаженства только к обрезанным или уже и к необрезанным?
Мы познакомились с верой и ее праведностью как с чем-то особенным, новым, иным по отношению ко всей реальности религии, мы познакомились с ней как с истиной всех религий, как с их чистым, потусторонним началом (Рим. 3:21, 27-30). Она нигде не идентична исторической и психологической видимости религиозного переживания. Она нигде не становится в ряд последовательного развития человеческого бытия, обладания и действия. Она нигде не становится отрезком на линии истории жизни, религии, церкви или спасения. Бог остается свободным по отношению к данным «закона», к по- человечески видимым следам откровения, поскольку эти данные - свидетельства Его верности. Сможем ли мы показать, что через это познание мы не уничтожаем, но созидаем «закон» (Рим. 3:31), прославляем истинный смысл всего исторического откровения? Вопрос должен стоять следующим образом: претендует ли религия в своей исторической действительности на то, чтобы быть предпосылкой и условием позитивного отношения Бога к человеку? Осознает ли религия себя саму как нечто предшествующее, как основание этого божественного основания человека? Желает ли область по-человечески видимых следов откровения, область психологическо-исторических явлений, определяемых в широком смысле как «религиозные» и «церковные», быть единственно возможным местом божественного откровения? Относится ли это возвещенное законом блаженство благочестивых (Рим. 4:6-8) только к обрезанному Аврааму, Аврааму иудеев, Аврааму - носителю и исповеднику высшей религии, Аврааму - отцу исторического народа Завета? Или же, наоборот, в смысле религии уже заключено то, что она всегда может рассматривать свою историческую действительность лишь как обусловленную этим изначальным отношением Бога к человеку? Разве она не осознает это отношение как свободное и несвязанное, как чистое начало? Разве она не взирает беспрестанно на основание человека, происходящее только по другую сторону его собственной действительности? Разве она не знает, что место возможного откровения Бога всегда (в беспредельном объеме) - нечто иное, чем область ее собственного мира событий? Разве это блаженство закона не относится уже к необрезанному Аврааму, к Аврааму язычников, независимо от его религии, независимо от его теократического, церковно-исторического положения в истории спасения, к Аврааму в его нейтральной тварности и человечности? Разве поэтому не оправдано и не необходимо осознать линию жизни, обозначающую реальное отношение человека к Богу, в ее критическом значении как линию смерти, в том числе и по отношению к религиозной действительности? Разве мы не должны осознавать веру и ее праведность как чистое начало, в том числе по отношению ко всему религиозно-церковному бытию, обладанию и действию человека?
Ст. 9b-10. Мы читаем: Аврааму его вера засчиталась как праведность. Как мы понимаем это «засчиталась»? Уже обрезанному или еще не обрезанному? Очевидно, не уже обрезанному, но еще не обрезанному.
«Мы читаем: Аврааму его вера засчиталась как праведность». Это - голос закона, сама история спасения, которые уже засвидетельствовали нам это знаменательное «засчиталась» (Рим. 4:3). Поразмышляем о содержащемся в этом выражении указании. Речь здесь идет не о непосредственно видимом свойстве или состоянии Авраама, но «праведность» Авраама - это определение абсолютно иного порядка, чем его «обрезание». Ибо Авраам обрезан в любом случае не через божественное «зачисление», не через характеризующий божественный приговор. Его обрезание и то, что в него включено, - это не чудо, но его видимое участие в религиозном мире явлений. Если его праведность обусловлена и ограничена его обрезанием, она - религиозная законность, а не зачисленная потусторонняя праведность Божья, о которой мы читаем в Книге Бытия.
«Очевидно, не уже обрезанному, но еще не обрезанному» вера его засчитана как праведность. Только при этом условии, которое, впрочем, соответствует и временному ходу истории, та праведность, которую закон приписывает Аврааму, может быть понята как «засчитанная». Когда призыв Божий обратился к Аврааму, он еще не был благочестив, еще не был патриархом, еще не был теократом. Призыв Божий к человеку предшествует противоположностям «обрезанный - необрезанный», «религиозный - нерелигиозный», «церковный - нецерковный» виртуально, вещественно, а в этом, как и во многих других случаях, даже во временном отношении. Поэтому и вера Авраама - еще не обрезание, еще не религия, еще не психологическо-исторический феномен религиозности. Вера - это предпосылка указанных противоречий, изначально объединяющая их: она ни религиозна, ни нерелигиозна, ни свята, ни профанна, и она всегда включает в себя обе эти составляющие. Призвание Авраама и его вера для текста Книги Бытия несомненно - чистое начало, изначально и безусловно установленное. Авраам с точки зрения истории религий - это не иудей, а «язычник», с точки зрения истории спасения он - «нечестивец» (Рим. 4:5), мертвец (Рим. 4:12), еще не благочестивый, еще не отец исторического народа Божьего, которым он, конечно, будет впоследствии. Мир - это мир, в мире находится и Авраам. Теперь понятно это выражение «засчитана». Если достигаемая через обрезание религиозная законность Авраама в вещественном и временном отношении еще не принимается во внимание Богом, то обладать бытием и ценностью только от Бога может лишь то облечение его наготы, которое не может быть понято непосредственно, а лишь от Бога, шов нем, что находится вне области религиозного мира явлений: его вера. «Засчитывается» очевидно то, что может быть только засчитанным (Рим. 4:5), и это - именно вера, слышание того, что не слышит ухо. Однако если текст Бытия принимает во внимание в качестве праведности лишь это «невидимое» Авраама - его веру, то он понимает «праведность» как бытие, обладание и действие Божье в противоположность замкнутому в себе мировому кругу, внутри которого находится и религиозный мир. Очевидно, уже в самой сущности религии заключено то, о чем мы говорим, указывая, что религия в своей исторической действительности не есть предпосылка и условие позитивного отношения Бога к человеку, но это отношение - изначально, первоначально, и оно со своей стороны есть предпосылка исторической действительности религии (и ее противоположности!). Блаженство благочестивого (Рим. 4:4-8) действительно относится и к еще не благочестивому (Рим. 4:9), так как его называют блаженным благодаря его вере, а не благодаря его религиозности. Ни праведность благочестивого, ни праведность еще не благочестивого человека перед Богом не может быть чем-то иным наряду с верой.
Ст. 11-12. Знак обрезания он принял как печать праведности своей веры как необрезанный, чтобы он был отцом всех тех, которые веруют как необрезанные, чтобы это засчиталось и им как праведность, - а также отцом обрезанных, поскольку они происходят не только из народа обрезания, но и ходят по путям веры без обрезания, которые были путями отца нашего Авраама.
«Знак обрезания он принял как печать». Историческая действительность всех следов откровения - это знак, свидетельство, отражение, напоминание, указание, это указание на само откровение, всегда находящееся по ту сторону любой исторической действительности. Авраам также причастен этому образному миру явлений, обрезанию, религии и церкви. Обрезание возникает и становится необходимым как физическое воспоминание Израиля о его определенном волей Божьей отделении, очищении и освящении как народа Его избрания и посланничества. Религия - это неизбежный психологический рефлекс (переживание) происходящего в душе чуда веры. Церковь - это неизбежное историческое изложение, руководство и направление в определенное русло никогда не становящегося историей действия Бога в человеке. Божественная, смыслополагающая, наполняющая форма по отношению к этим психологическо-историческим содержаниям всегда представляет собой нечто потустороннее, неизгладимо иное. Эти содержания как круто поднимающиеся, внезапно прекращающиеся и загадочно возвышающиеся в пространстве лестницы указывают за пределы самих себя. Их постоянно преследует опасность: если это их указание за пределы самих себя осознается не в смирении, то они становятся почитаемыми гробницами пирамид, странными одеревенениями и окаменелостями божественной истины. Они - это «печать», несомненное напоминание о происходящем и обетованном основании человека Богом, об уничтожении и искуплении, об обновляющейся каждое утро верности Божьей. Именно как печать они указывают и на все еще отсутствующее, на все еще требующее доказательства, на все еще ожидаемое осуществление завета между Богом и человеком. Заключение и письменная фиксация договора - это нечто иное, чем его цель и исполнение. Вечно Божье определение вечно предшествует этому «знаку» Его определения, и вечно намерение Божье выходит за границы этого «знака» Его намерения. Только как средство они находятся между альфой и омегой, началом и концом. И только для взгляда, обращенного на начало и конец, они есть то, что они есть: указывающие знаки и свидетельства. Очевидно, в этом дополнительном и предварительном смысле Авраам также принял знак обрезания, стал причастным религиозно-церковному миру явлений.
«Как печать праведности своей веры как необрезанный». Еще не как отделенный от язычников через обрезание друг Божий принимает Авраам знак обрезания, но как необрезанный верующий. Еще не как верующий в религиозном смысле слова становится он «религиозной личностью», но как ставший внимательным к суду и благодати Божьей без религиозного опыта. Еще как не ставший способным и призванным к посредничеству между Богом и людьми в церковном смысле слова он становится человеческим носителем этого завета, но как церковно непричастный и посторонний. Его «вера необрезанного» вменилась ему в праведность, и печать этой вмененной праведности, ее дополнительный и предварительный знак - это обрезание.
«Чтобы он был отцом всех тех, которые веруют как необрезанные». Значение обрезания Авраама заключается, таким образом, не в совершенном и обусловленном обрезанием положении, но в познаваемом в нем отношении. Оно обладает не ценностью реальности, но ценностью свидетельства. Именно в линии смерти, которая характеризует и религиозный мир явлений как простой мир явлений, заключается его вечный смысл. Обрезание, религия и церковь - это указывающие знаки и свидетельства: не как позитивные содержания, но поскольку они осознаются и утверждаются в своей негативности, в своем исчезновении, в своей смерти. Обрезанность Авраама не призывает к обрезанию, его религия - к благочестию, его отделение - к обособленности, его теократическое положение - к церковности. Его психологическо-историческое превосходство не должно быть определяющим для традиции. Все, что есть знак и может быть лишь знаком, должно указывать на то иное, что вечно предшествует знаку или вечно выходит за его пределы. Именно это временное в своем исчезновении, отступлении и смерти должно говорить о вечности до и после всего временного, должно обращаться ко всем детям Авраама, как оно обращалось к самому Аврааму. Временная святость святых - это их служение вечно Святому, указывающая за линию смерти рука Иоанна Крестителя у Грюневальда. Значение обрезания, религии, церковности Авраама - косвенное. Они должны приглашать, причем не к обрезанию, а к вере. Должны обращать внимание, но не на религию Авраама, а на его невидимую «вмененную» праведность. Должны призывать, но не к иудаизму, а к склонению перед непостижимым Богом. «В имени твоем благословятся все народы земные, ибо ты был послушен голосу Моему» (Быт. 22:18). То, что запечатлевается обрезанием Авраама, имеет целью и вызывает веру необрезанных. Обрезание само по себе - это не врата, которыми язычники должны войти к иудеям, чада мира - к благочестивым, но напоминание о тех вратах, через которые иудеи вместе с язычниками, по другую сторону всех психологическо-исторических различий, должны войти в Царство Божье. Оно само по себе - не начало, но свидетельство начала, требования и обетования веры, которая «засчитывается» как праведность, которая есть праведность перед Богом и от Бога. Если обрезание, религия и церковь служат этой цели, находятся в этой связи, если они сами смиренно осознают свою обмирщенность, свою принадлежность к этому миру, если они не желают быть ничем, кроме «веры необрезанных», то и они характеризуются как праведность, то и они в качестве средства причастны достоинству и значению вечного начала и конца. Однако они остаются (как не охарактеризованные) принадлежащими этому миру, если они желают быть большим, чем мир, большим, чем «вера необрезанных», если высокомерие религии претендует на бытие реальной ценности, что изначально ей не подобает.
Если Авраам - «отец обрезанных», то он таков, «поскольку они ходят по путям веры без обрезания, которые были путями отца нашего Авраама». Итак, скорее иудеи сначала должны стать язычниками, религиозные люди - нерелигиозными, церковные - нецерковными, чем наоборот. Однако и об этом не может идти речь, так как лишенность язычников - это не чистое начало, как и обладание иудеев; минус не имеет силы плюса. Необходимо понять, что любая вера в принципе - это «вера без обрезания», она рождается у религиозно лишенных и обладающих по ту сторону всех данных психологическо-исторических содержаний как чистое начало. К тому обширному миру, в котором происходит откровение Божье и который обладает обетованием, который как неразрывно замкнутый в себе круг охвачен и носим милостью Божьей, относится и иудейский, религиозный, церковный мир. Дети Авраама - это и обрезанные, но не в силу своего происхождения из народа обрезания, не в силу традиции иудаизма, религии и церкви, но в силу веры и своей потусторонней, невидимой «традиции» и неразрывности, в силу снова и снова являющего себя единства Божьего (Рим. 3:29-30): как идущие «по путям веры без обрезания, которые были путями отца нашего Авраама», как идущие в сознании того, что Бог обретает и основывает человека там, где он еще не является в той или иной мере обладающим в царстве религиозной (или некой земной) действительности, где он полностью зависим от самого Бога, только от Бога. Этот путь есть постоянное упразднение и отказ от самого себя, неустанное, неподкупное желание исчезновения, отречения, снижения и смерти, постоянно новый выход из обнаженной нейтральной человечности в ее полной нищете и сомнительности. Мы находим Бога непосредственно в грешащем и страдающем мире, а не в религиозной высоте над миром. Истинная религиозная высота отрицает саму себя, она - полная солидарность с глубиной (Рим. 3:22-23). Истинная вера - это «вера без обрезания» Авраама. Истинные дети Авраама - это те, кого Бог снова и снова воздвигает из камней. Там, где об этом забывают, из первых получаются последние. Всегда только последние будут первыми. Мы опять сталкиваемся с тем фактом, что история спасения, «закон» стоит перед своими героями как вопрос, на который сам «закон» не дает ответа. Ответ - это Христос, воскресение. Божественное «да» этого героя - другого порядка, чем все человеческие «да». Только из смерти Сына Человеческого оно может быть понято как «да».
