Ст. 13. Ибо не в силу закона Авраам или его потомки получили обетование быть наследником мира, но в силу праведности веры.
«Обетование быть наследником мира», обновление первой, изначальной заповеди Божьей людям: наполнять землю и обладать ею, разрешение господствовать над всем тем, что Бог создал «хорошо весьма» - или выраженное наоборот: перспектива благословенности всех поколений на земле тем благословением, которое один человек уже получил, взгляд через Исаака, рожденного вторым, и Иакова-Израиля на Мессию, в котором истинный человек приходит с небес и тем самым истинный человек приходит на землю, - это тема и содержание жизни Авраама. Как получающий это обетование Авраам - классическая личность закона (Быт. 18:17-19). Принятие им этого обетования - это, очевидно, тот след откровения, из-за которого Израиль почитает его и из-за которого Израиль хотел бы встать рядом с ним как его «род», вступить с ним в духовное сообщество. Особенность Израиля - это его готовность и стремление быть участником получения обетования, история Израиля - это история изменения этого стремления, надежда Израиля - это его неустанное желание постоянно возвращаться к получению обетования. Разве ему не «дано» обетование быть наследником благословленного Богом мира, сообщать миру наследие божественного благословения? Разве он не получил это обетование, разве он не получает его действительно и разве он не будет снова и снова получать его?
Да, это вполне может быть, но как? «В силу закона» или «в силу праведности веры»? В законе, в историческом ряду следов откровения, подобных Авраамову, в свойстве исторического народа Израилю «дано» это обетование. Однако возникает вопрос: является ли это историческое течение и состояние одновременно чем-то большим, чем само течение и состояние, а именно актуальностью, силой и реальностью этого «дарования»? Представляют ли собой очевидные, характеризующие Израиль из рода в род готовность и стремление возобновить позицию Авраама действенную основу его отличия от других народов? Представляет ли собой история этой предрасположенности, ее очевидная традиция тот принцип, который делает историю Израиля историей спасения? Представляет ли собой очевидная надежда Израиля, то психологическое состояние, в котором он снова и снова действует как род Авраама, - творение, основание, жизненный стержень его сыновства Аврааму? Понимает ли Израиль свой закон правильно, если он полагает, что он через закон, через свою историю, через свою надежду обладает тем, чем он (разумеется, как процесс и состояние) может быть и что он может иметь в законе, в своей истории, в своей надежде? Разве мы тем самым не созидаем закон (Рим. 3:31), если мы оспариваем все это, если мы видим значение закона не столько в данной вместе с ним актуальности, силе и реальности, сколько в его характере свидетельства и указания? Разве весь исторический процесс и состояние именно потому, что они - не нечто большее, не указывают за пределы самих себя на причинную силу совсем другого вида? Не есть ли все то, что может проявиться как твердость в Аврааме и его чадах, лишь отражение, которое светит не своим собственным, но чужим светом? Не есть ли история Израиля именно потому история спасения, что она - просто историческое ограничение неисторического процесса, слышимый человеческий ответ на неслышимый голос божественного призыва? Разве надежда Израиля сама не сотворена ее объектом? Необходимо сейчас показать тот факт, что с такой точки зрения прославляется закон: смысл закона в том, что через праведность Божью, через праведность веры, «независимо от закона» основывается и творится сыновство Аврааму.
Ст. 14. Если же наследники через закон - то, что они есть, то вера опустошена и вследствие этого прекращено обетование.
Книга Бытия говорит, что Авраам принял обетование верой и таким образом творческой силой веры он стал первым наследником и претендентом Царства Мессии (Быт. 15:6). Конечно, и у веры всегда есть ее «законная» сторона, она - это также процесс и состояние. Однако именно с этой своей законной, видимой, психологическо-исторической стороны, именно как мыслимый процесс и достижимое состояние, именно как возможная возможность вера, очевидно, лишена своей своеобразной динамики, она не становится основой достоверности. Она «опустошена», если Авраам и его чада «через закон» есть то, что они есть. Вера становится основой уверенности, если она представляет собой вечный шаг в абсолютно невидимое и таким образом сама невидима. Любой видимый процесс и состояние, любой временный путь, любой поддающийся описанию метод и практическая сторона дела, сопровождающие веру - это отрицание веры. Вера - только тогда вера, когда она представляет собой тот «шаг» человека, который возможен и понятен только от Бога, от самого Бога, от одного Бога. Только тогда вера творческая, когда она - свет нетварного света, только тогда вера жива, когда она - жизнь из смерти, только тогда вера позитивна, когда человек основан ею в неоснованности Бога. Лишь в этом случае она «вменяется в праведность», делает человека получающим божественное откровение. Помимо этой всегда потусторонней «закону», всегда потусторонней по-человечески видимому следу откровения божественной характеристики самая глубокая, самая пламенная, самая серьезная вера - неверие. Если вера отрицается как вера, то уничтожено и обетование, принимаемое верой, только верой. Обетование, которое принимает Авраам, также находится полностью по ту сторону всего видимого и поддающегося описанию, всего возможного и действительного. Мы ничего не знаем о том мире, который «хорошо сотворен» и благословлен Богом. Господство человека над этим миром не может быть для нас исторически значимой целью. Мессия, приносящий это господство, в любом случае не есть тот человек, которого мы знаем. Как благодать творения, так и благодать искупления нигде не существуют как данность в ряду других данностей. Благодать - невидимое соотношение, в котором находится все данное, а ее познание всегда и везде диалектично. Вера и обетование взирают друг на друга в своей высочайшей позитивной негативности, но обетование абсолютно неконгруэнтно любому процессу и состоянию от «библейской позиции» самого Авраама до процессов и состояний истории надежды Израиля. Если обетование не принимается в вере, то его вообще нельзя воспринять, и тогда оно как мифическо-эсхатологический тезис повисает в воздухе со всеми другими религиозными тезисами. Не существует никакого переживания, экстаза, силы, глаза, уха и сердца, которые могли бы его понять, если его не постигает вера. Если мы - наследники через закон, то в действительности мы лишены наследства, мы исключены из числа претендентов на обетованное наследство, мы - не Авраам и не чада Авраама.
Ст. 15. Ибо закон без веры производит для человека не обетование, но гнев Божий. Если же закон не является решающим, то таково и преступление человека.
«Закон производит гнев». Итак, мы полагаем, что закон сам по себе, закон без веры препятствует человеку унаследовать Царство Божье? Да, именно так мы и полагаем. Конечно, закон и без веры обладает своей собственной позитивностью. Он не может быть воспринят как свидетельство, как указание на что-то вне себя. Как психологическо-исторический процесс и состояние он также обладает имманентной силой тяжести и значением. Человеческое переживание всегда светит и своим собственным светом. Но мы не должны заблуждаться в отношении того, что означает, если это внутримировое качество веры рассматривается как решающее. Если мы не принимаем во внимание соотношение временных вещей с их вечным началом, то мы переносим их в свет самого уничтожающего, действительно неизлечимого скептицизма. Утверждение о том, что закон производит обетование для человека, необходимым образом рушится в факте неконгруэнтности всего видимого по отношению к обетованию. Видимо всегда лишь неконгруэнтное обетованию, историческо-психологический след откровения Бога в мире. То, что находится в мире, подвержено характеру мира, оно производит не обетование для человека, не сыновство Аврааму, но гнев Божий, если его понимают не в его ценности свидетельства, но в мнимой ценности реальности. Именно в его мнимой ценности реальности, в его претензии на абсолютность, в его присвоенном богоподобии заключается то, что должно вызывать гнев Божий: «нечестие и непокорность» (Рим. 1:18). Любая религия, будучи земной, исторической, временной, видимой действительностью, подлежит этому правилу: в том числе и истинная, искренняя, глубокая религия, в том числе и религия Авраама и пророков, религия Послания к Римлянам и, само собой разумеется, всех книг после Послания к Римлянам. Желающий пережить, осмыслить, обсудить, представить и защитить вечное как временное, имеет в виду закон. Тот, кто имеет в виду закон, имеет в виду и его нарушение. Там, где есть сложенные для молитвы руки, чувство близости Бога, речи и тексты о божественных вещах, проповедь и строительство храмов, действие под руководством высших мотивов, высшее посланничество и высшее возвещение, там, именно там, если не происходит чуда прощения, если страх Господень не гарантирует дистанции (Рим. 1:22 сл.), не обходится без греха (Рим. 5:20). Ибо никакой человеческий жест сам по себе не является более спорным, сомнительным и опасным, чем жест религиозный. Никакое дело не судит совершающего его сильнее, чем религиозное дело. Весь богатый мир явлений богопочитания от самого грубого суеверного страха до тончайшего спиритуализма, от самой честной просвещенности до нежнейшей метафизики, со всех сторон окруженный туманом сомнительности, вызывает подозрение у Бога как высокомерный мир и у людей по праву - как мир, исполненный нелепых фантазий. Не следует заблуждаться, ведь тем же подозрением и туманом окружено все, что ориентируется на противоположность религиозному миру явлений: как религиозное произнесение «да», так и антирелигиозное произнесение «нет», построение и разрушение храма, претенциозная речь и претенциозное молчание, Амасия и Амос, Мартенсен и Кьеркегор, это и протест против религиозных жестов вообще, от Ницше до низостей обычных священников, это и антибогословская романтика эстетов, социалистов, молодежных движений всех оттенков. Любое подозрение становится уверенностью, любой туман - божественным облаком гнева там, где религиозные или нерелигиозные жесты определенно и осознанно не указывают за пределы своих границ, но, будь то вера, любовь, надежда или дионисический жест антихриста, желают оправдать себя. Желающее не прекратить, но оправдать себя (как «да» или «нет»!) именно по этой причине подлежит осуждению. Имманентно верующие должны повсюду хорошо осознать: «Закон производит гнев».
«Если же нет закона, то нет и преступления». Существует оправдание религиозных жестов, истинных и менее истинных, глубокомысленных и неглубокомысленных, пророческих и фарисейских - и тем самым оправдание контраста по отношению к религиозным жестам: оправдание только верой. Верой, поскольку закон - вся видимость человеческого процесса и состояния - не должен быть решающим и характерным для веры, поскольку вера смиренно осознает действительность своей абсолютно психологическо-исторической формы проявления, поскольку она одновременно осознает себя как позитивная или негативная человеческая позиция перед лицом чистой негативности Бога, поскольку ее бытие лежит на той критической линии, которая могла бы отделять религиозность Лютера от религиозности Эразма, антирелигиозность Овербека от антирелигиозности Ницше, поскольку она - не что иное, как соотнесенность всего человеческого содержания с его вечным началом, не что иное, как открытость для той жизни, которая возникает из смерти. Если эта невидимая сторона веры - решающая, то «преступление», которое она всегда одновременно означает в своей видимой стороне, не есть решающее. Если религиозный или антирелигиозный жест делает упор на том, что он указывает на нечто внеположное, то сомнительность его проявления теряет свой вес, а абсолютный скепсис - свою правоту. Если вера происходит из необходимости божественного «все же!», из осознания прощения и его все новой и новой необходимости, из страха и смирения, которые не имеют более вообще ничего общего с человеческим путем, методом и прагматикой, поскольку мы не ищем оправдания для всего этого ни перед Богом, ни перед людьми, может случиться, что жертва, молитва и проповедь, пророчества, мистика и фарисейство, богословие, благочестие и церковность, католицизм и протестантизм, Послание к Римлянам и другие книги со всеми их в принципе не настолько радикальными контрастами и протестами существуют в той или иной степени и - только в свете божественной серьезности и божественного юмора - они оправданы. Мы должны осознать, что это «если», это разрешение покрыть Божественное одеждой человеческого, вечное - аллегорией временного не есть возможная, а невозможная возможность, мгновение без предшествующего и последующего, не точка зрения, на которую мы сами можем встать, но решение, которое снова и снова может произойти лишь в самом Боге, только в Боге. Мы никогда не можем сослаться на то, что эта возможность существует. Мы можем лишь в страхе и трепете констатировать, что она может наступить. Без этой веры в страхе и трепете закон всегда будет великой преградой, делающей для нас невозможным стать претендентами Царства Божьего.
Ст. 16-17а. Поэтому мы говорим: наследники есть то, что они есть, через веру, так что это означает снова: по благодати. Обетование действительно для всего рода Авраама, не только для тех, кто есть его род через закон, но и для тех, кто через веру; ибо он есть отец всех нас, как написано: Я поставил тебя отцом многих народов.
«Поэтому через веру». Мы знаем, о чем мы говорим. Не существует никакой другой возможности, кроме возможности сказать именно это. Закон, история и религия Израиля - это форма, в рамках которой Израиль может быть претендентом небесного наследия, но не творческая сила, с помощью которой он действительно стал бы этим. Поскольку речь идет о силе, то закон - скорее сила земли, сила мира, противодействие, действительно не дающее возможности быть вместе с Авраамом наследником Царства Божьего. Уверенность в принадлежности к числу детей Авраама, реальность творческого акта, путем которого из камней возникают дети Авраама, заключается не в возможной возможности закона, но в невозможной возможности веры.
«Итак, это означает снова: по благодати. Обетование действительно для всего рода Авраама». Итак, мы еще раз должны осмыслить то, что делает Авраама Авраамом (Рим. 4:1), то, что вытеснено за границу непосредственной видимости и соотнесено с той изначальной связью, которая, основывая душу Авраама и давая возможность совершаться истории Авраама, одновременно находится по ту сторону его души и его истории. «По благодати» Авраам - это Авраам. «По благодати» закон имеет значение, история - смысл, религия - истину. «По благодати» означает: в свете линии смерти, которая есть абсолютная граница всего по-человечески видимого (и именно в этом качестве она - линия жизни от Бога), это последнее «нет», которое содержит и «да», это Страшный суд, который может стать и оправданием. Если эта связь раскрывается, то историческо-психологические рамки «Авраам» и «Израиль» исполняют свое предназначение, закон «утверждается» (Рим. 3:31). Мы говорим об Аврааме и мы должны говорить о Христе. Мы говорим о вере Авраама и мы должны говорить о возвещенном во Христе всеобщем кризисе земного и потустороннего. Мы говорим о чадах Авраама и мы должны говорить о всех тех, кто, будучи затронутым этим кризисом, принимает участие в воскресении Христа. Если наследники есть то, что они есть, не через закон, но «через веру», не в силу историческо-психологических процессов и состояний, но по благодати, тогда ясно, что принадлежность к числу этих наследников не может быть связана с принадлежностью к установленному «через закон» роду Авраама, к историческому Израилю, с участием в подлежащем историческому описанию предании и наставлении, с особым движением или предметом. Ибо в случае такого ограничения числа «наследников» само наследство было бы более чем сомнительным (Рим. 4:14-15). Как получатель откровения «через веру» Авраам сам находится вне всех подлежащих историческому описанию человеческих кругов. В таком же положении находится его семя, его род как таковой: как род верующих, он всегда вне. Да, и те, кто является его чадами через предание и наставление закона, могут стать вместе с ним претендентами Царства Мессии и благословенными Богом. Внутри таких по-человечески определяемых кругов также может иметь место эта решающая изначальная связь. Бог - это и Бог иудеев (Рим. 3:29). Однако Он - Бог не только иудеев. Верность Божья может всегда вести людей к указанию на откровение и в других историческо-психологических связях. Если только вера творит сыновство Аврааму, то все сектантство, как грубое, так и утонченное, окончено. Слово, обращенное к Аврааму «по благодати» и слышимое Авраамом «через веру», принципиально не терпит никакого эзотерического сужения, оно принципиально имеет силу для каждого человека. Это - разрез, проходящий вертикально сверху через все человеческие связи, это их основание, которое есть их прекращение: их связь в Боге.
Что мы имеем в виду, говоря: мы утверждаем закон, смысл закона в том, что Авраам - отец всех нас во Христе? Что написано? «Я поставил тебя отцом многих народов» (Быт. 17:5). Да, Авраам - отец одного народа Израиля. Но мы увидели: именно он - отец этого одного народа во Христе и поэтому одновременно отец многих народов. Разве не очевидно, что рамки истории разрываются в тот момент, когда история раскрывает свою тайну? У нас нет повода стыдиться света истории, она может только свидетельствовать: об одном прощении грехов для многих. «Когда они выслушали это, они умолкли, прославили Бога и сказали: так Бог дал и язычникам покаяние к жизни!» (Деян. 11:18).
