До IV века Рождество Христово праздновалось одновременно с Крещением; тем самым оно входит в величественное целое Святых Богоявлений; этим объясняется, что икона Рождества Христова светится сиянием «трисолнечного света». Прикровенное присутствие Пресвятой Троицы невидимо заливает все своим светом, создавая высшую догматическую гармонию и оправдывая наименование этого дня как «Праздника Светов». В богослужебных книгах он именуется также «Пасхой». Литургический год протекает, таким образом, между двумя равно значимыми полюсами: Пасхой Рождества и Пасхой Воскресения, каждая из которых уже свидетельствует о другой.
Не претендуя на окончательность формулировок, можно все-таки отметить различные акценты церковных традиций. На Западе, под влиянием францисканцев, празднование Рождества приобретает более красочный характер, включая столь популярное сооружение ясель. Набожное чувство умиленно сосредоточивается на человеческом аспекте тайны; это очень интимный праздник «Святого Семейства»: Младенца Иисуса, Его Матери Марии и плотника Иосифа. Такая композиция весьма распространена на Западе и совершенно неведома Востоку. В ней на первом плане Человек-Бог, а не Богочеловек.
Восток, строго хранящий верность догматическому преданию, решительно отсекает подобную эмоциональность. Это заметно уже в порядке праздничных богослужений. В следующий за Рождеством день празднуется Собор Пресвятой Богородицы, а в ближайшее воскресение - память праведных Иосифа Обручника, праотца царя Давида и Иакова, брата Господня, - не как членов «семейства», но как действительных архетипов тайны; наконец, 1 января (по старому стилю) особо вспоминают святого Василия, как одного из главных защитников Никейского догмата.
Содержание богослужения передает основоположный воспитательный принцип. Оно - не средство, но самостоятельный образ, модус жизни, и потому носит существенно теоцентрический характер. Участвуя в богослужении, человек приучается сосредоточиваться не на самом себе, а на Боге, на Его величии. Литургический свет освещает человеческую природу и изменяет ее, - но это лишь вторичное, бескорыстное его действие. Человек не должен ничего добавлять к присутствию Божию. Временами человеку следует не стремиться всеми силами к какой-то утилитарной цели, а всем существом раскрыться в чистом славословии, подобно царю Давиду, плясавшему перед ковчегом. Тому же учат ангелы. Во время литургии они в трепете закрывают крыльями свои лица. В праздник Рождества литургический теоцентризм подчеркивает чудо. Но чудесно не то, что ограниченное способно вместить Беспредельного, - чудесно непостижимое самоограничение Того, Кто беспределен, Его безмерное Человеколюбие, благодаря которому Он умаляется и является в образе Сына Человеческого. Праздничное песнопение прекрасно выражает это с помощью искусно подобранных контрастирующих образов:
«Днесь рождается от Девы, рукою всю содержай тварь:
пеленами якоже земен повивается, Иже существом неприкосновенен Бог.
В яслех возлежит утвердивый небеса словом в началех» [275].
Литургические тексты говорят больше о Боге, облекающемся плотью, чем о Младенце из Вифлеема: «Нас бо ради родйся Отроча младо, превечный Бог». Младенец упоминается ради того, чтобы с большей силой подчеркнуть сияние Божества в человечестве: рождение Бога.
Догматическое содержание праздника выступает в строгой иерархии ценностей: прежде всего, это - Бог в Его нисхождении, затем - чудо Девственного материнства, ответ Бога на fiat, «да будет», произнесенное Марией, которое было непременным условием Воплощения с человеческой стороны, несказанным «коррелятом»: творение зачинает собственного Творца; наконец, цель любви Божией к человеку - обожение человека: «Сообразен бренному умалению, растворением, Христе, быв, и причастием плоти горшия, подав Божественнаго естества, землей быв, и пребыв Бог» [276]. В воспитательных целях мысль постоянно возводится от осязаемого к тайне: «Иже державною рукою создавый тварь, утробы зрйтся здание» [277].
«Ваши же блаженны очи, что видят…», - говорит Господь (Мф. 13:16). И Церковь поет: Поклоняемся Рождеству Твоему, Христе, покажи нам и Божественная Твоя Богоявления (стихира навечерия, глас 6-й). На рассматриваемой иконе свет как бы является точкой перспективы, чтобы направить всю композицию к Его восшествию.
Икона эта написана в XVI веке и принадлежит Новгородской школе. Ее первоначальная композиция, вероятно, восходит к изображению в храме, основанном Константином на самом месте Рождества. Возвращаясь из Святой Земли, паломники несли святой елей в сосудах, на которых, в основных чертах, уже имелось это изображение (IV и V века).
С необыкновенной ясностью и простотой икона точно воспроизводит евангельское повествование, причем делает это таким образом - ив этом сила ее воздействия, - что догматическое содержание в едва неуловимых тонкостях запечатлевается в душе верующего и продолжает звучать в ней почти с музыкальным изяществом.
Зеленый, красный, коричневый и пурпурный цвета создают цветовую гамму, хорошо сочетающуюся со сдержанным изяществом линий. Ничего лишнего, главное прекрасно выделено, композиция продуманно выверена. Тщательно отработанные пропорции подчинены уравновешенности всего целого и четкой ритмичной композиции каждого сюжета. Стройность рисунка мягко сочетается со всей хроматической гаммой. Мастерское сочетание теплого пурпурного, струящегося золотом красного и звонкого зеленого тонов с высветленными участками свидетельствует о высокой художественной зрелости иконописца. В музыке чувство наслаждения вызывается некоторыми аккордами; в изобразительном искусстве наивысшее проявление гармонии достигается чистой красотой, непосредственно отражающей божественное, прежде всякого дидактического воздействия содержания иконы. Каждая фигура, каждая сцена вводится в единую композицию, симфонию иконы с помощью продуманных ассонансов, созвучий и диссонансов. При этом цвет и форма не просто отражают мир сей, - иконописец воспользовался колоритом, чтобы усилить выразительность линий; он обращается одновременно к зрительной и слуховой восприимчивости и благодаря строгости стиля достигает полноты звучания.
После первых мгновений созерцания иконы вас охватывает внутреннее волнение, и словно отдаленное, но все яснее звучащее пение, возникает ощущение тихой радости: Матерь Жизни дарует грешному миру радость, осушает слезы.
На рассматриваемой иконе Вифлеемская звезда возникает из священного треугольника, вписанного в божественную сферу. Идентичная композиция с изображением трех световых лучей встречается и на иконах Богоявления и свидетельствует о едва уловимом присутствии Голубя. Но здесь присутствие Духа Святого явно; на звучащую из древности мольбу Исаии, подлинный эпиклезис со стороны человечества: «О, если бы Ты расторг небеса и сошел!» (Ис. 64:1), Бог ответил: «Дух Святый найдет на Тебя, и сила Всевышнего осенит Тебя» (Лк. 1:35). Дух, по слову отцов Церкви, есть вечное Радование Отца и Сына, Радость о зачатии нового. Потому-то, согласно святому Григорию Богослову, Рождество есть праздник «воссоздания», потому и преисполнено радостью рождественское богослужение: «Вселенная, услышавши, прослав и со Ангелы и пастырьми хотящаго явитися Отроча младо Превечнаго Бога» (кондак предпразднства, глас 3-й).
Из верхнего треугольника выходит один луч, он означает Единосущие Божие; выходя же из звезды, он расщепляется на три, указывая этим, что все Три Лица участвуют в домостроительстве спасения.
Ликование становится все явственней: «Небо и земля днесь пророчески да возвеселятся, Ангели и человецы духовно да торжествуют». Повод для такой радости действительно потрясает: «Небо и земля днесь совокупишася, рождшуся Христу: днесь Бог на землю прииде, и человек на небеса взыде»; «играет же вся тварь рождшагося ради в Вифлееме Спаса Господа», «да ликовствует убо вся тварь и да играет» (стихиры на литии). «Приидите, видим, пищу в тайне обретохом… тамо обретеся кладезь неископан, из негоже Давид пити древле возжадася. Тамо Дева, рождши Младенца, жажду устави абие Адамову и Давидову» (икос по 6-й песни канона). Человек пал так тяжко, что рисковал утратить не только образ Божий, но и образ человеческий. Бог стал человеком, дабы восстановить первоначальный образ и потрясающее достоинство чада Божия. «Теперь все новое» (2Кор. 5:17). Это - воссоздание, возобновление того, чему начало было положено в раю, когда Бог во время «прохлады дня» беседовал с человеком (Быт. 3:8).
Евангельское повествование о Рождестве поэтично передается кондаком праздника (творение Романа Сладкопевца), который служит литургическим вдохновением иконы: «Дева днесь Пресущественнаго раждает, и земля вертеп Неприступному приносит; ангел и с пастырьми славословят, волсви же со звездою путешествуют; нас бо ради родися Отроча младо, Превечный Бог».
Изображение плавно разворачивается от фигуры в правом нижнем углу; ее вертикальное положение подчеркивается помещенным выше пастырем (эсхатологическая поза, человек-дерево, незыблемый столп между землей и небом); движение описывает круг и замирает в центре композиции, где мир-Shalom Царства: в Вифлееме «рай нам отверзеся», в яслях возлежит «Гроздь Жизни».
Екклезиаст в своем незапамятно-древнем пессимизме всматривался в небо и видел расстояние: «Бог на небе, а ты на земле» (Еккл. 5:1); пророк Исаия не может сдержать нетерпение, невыносимое для еврейской души: «О, если бы Ты расторг небеса и сошел!» (Ис. 64:1). Фигура справа представляет именно Исаию [278], а в его лице и весь сонм ветхозаветных пророков. Динамизм Духа, говорившего устами пророков, дает ход движению и придает всему целому особую выразительность.
Правая рука Исаии указывает на Младенца, сидящего на коленях повивальной бабки Соломониды [279]. Сцена омовения Младенца указывает на то, что Он, будучи долгожданным Мессией, в то же время поистине есть Сын Человеческий: «Произойдет отрасль от корня Иессеева, и ветвь произрастет от корня его; и почиет на Нем Дух Господень» (Ис. 11:1-2). Одновременно жест указывает на большой куст с зеленеющим побегом; мы видим рядом прообраз, тень вещей и само событие: символическое древо и символизируемого им Младенца. В этом также единство двух Заветов: один восполняется другим. Левая рука Исаии лежит на записях, сделанных по велению Божию: «Возьми себе большой свиток и начертай на нем человеческим письмом: Магершелал-хаш-баз» (Ис. 8:1). Это имя сына пророчицы, им означен конец грозного времени и наступление времени отрады, мессианского времени, «ибо младенец родился нам… Князь мира» (Ис. 9:6). Величайший пророк Исаия является пророком веры, исповедания ее удивительной силы, отворяющей врата Тайны. Одежды Исаии иконографически сближают его с Иоанном Крестителем и пророком Илией; они - одежды мученика. Согласно иудейскому преданию, Исаия принял мученический венец при Манассии; став одним из «гонимых друзей» Жениха, он является достойнейшим свидетелем Рождества.
В богослужении упоминается и другое пророчество, обращающее наш взгляд к Младенцу: «Волхва древле Валаама словесы ученикй, мудрыя звездоблюстйтели, радости исполнил есй, звезда от Иакова воссияв, Владыко» [280]. Везде мы встречаем центральный символ света. Звезда предвещает зарю, а за ней ослепительное полуденное сияние Солнца Правды, «просвещающего сидящих во тьме и тени смертной» (Лк. 1:79) [281]; «истлевши преступлением, по Божию образу бывшаго, всего тления суща… паки обновляет мудрый Содетель» [282]. «О, бездна богатства и премудрости и ведения Божия! Как непостижимы судьбы Его и неисследимы пути Его!» (Рим. 11:33). Неисследимы, но ведут в сердевину Божественного Человеколюбца: «…Причастием плоти горшия подав Божественнаго естества» (канон, п. 3); [ср. 2Пет. 1:4, «соделались причастниками Божеского естества»]. «Евы окаянную утробу клятвы древния разрешающее горькия», «стезю проход ну небесе полагает нам» [283]. Но величие события, когда Христос «приклонил небеса и сошел», не исчерпывается тем, что Он взыскал так низко павшего человека. Есть еще тревожная тайна: враг; и литургические тексты crescendo, с нарастающей силой, указывают на это: «Врага смиряя вознесенную гордыню… да падшаго к Себе привлечет первозданнаго» [284]. Чтобы показать, до какой степени Господь «приклонил небеса», вводится тема трех отроков в «пещи огненной»: «Спасает… юныя… ихже венча пламень, незавйстно Господу, подающу благочестия ради росу», «имже повинуся огнь многий» (7-я песнь). Среди трех отроков, «ходящих среди огня, и нет им вреда», является таинственный четвертый, «подобный Сыну Божию». Здесь вкратце вся тайна Рождества и Воплощения. «Слыши небо, и внуши земле, да подвижатся основания, да приймут трепет преисподняя: яко Бог же и Творец в плотское одеяся здание» [285]. «Яко на руно, во чрево Девы сшел еси дождь, Христе, и яко капли на землю каплющия» [286]; «нечестно бесящийся от развращения мира, низложил еси, Всемощне, грех» [287]. То, что Бог совершил ради человека - «Посетил ны есть свыше Спас наш, Восток востоков, и сущии во тьме и сени обретохом истину» [288] - больше, чем просто его спасение: «Таинство странное вижу и преславное: Небо - вертеп; Престол Херувимский - Деву; ясли - вместйлище, в нихже возлеже Невместимый Христос Бог, Егоже воспевающе, величаем» (ирмос 9-й песни).
В приведенных текстах ясно ощущается нечто неизмеримо большее, нежели лирическое переживание. Тайна столь величественна, даже страшна, что приходится ограничиться как бы намеками, остальное же, по мудрому совету святого Григория Богослова, «да будет почтено молчанием». Крест - это «суд над судом», как говорит святой Максим Исповедник, подразумевая, что наша слабая мысль распята, поражена бессилием перед величием Воплощения. Да и как могло бы быть иначе, продолжает святой Максим, если оно «заключает в себе смысл всех тайн Писания» и «тот, кто проникает далее Креста и Гроба, приобщается тайне Воскресения, узнает, ради чего Бог сотворил все». Все заключено в едином событии и отражается в нем. Святой Иоанн Златоуст говорит, что праздник Рождества уже содержит Богоявление, Пасху и Пятидесятницу. Святой Григорий Нисский учит, что «тройная преграда: смерть, грех и поврежденная природа - есть порождение греховной воли». То, чего Адам не смог достичь в своем превозношении, Бог осуществляет вместо него в Своем уничижении. На сатанинское завистливое вожделение Божественного Бог щедро отвечает даром обожения. «На землю сшел еси, да спасеши Адама, и на земли не обрет сего, Владыко, даже до ада снизшел еси ищай». «Якоже света светильник, ныне плоть Божия под землю яко под спуд крыется, и отгоняет сущую во аде тьму» [289].
В Евангелии не упоминается вертеп; об этих тайных глубинах земли говорит Предание. Икона верно следует литургическим текстам и дает поразительное их истолкование: темный треугольник пещеры, сумрачный провал входа в ее глубины, - это ад. Чтобы достичь бездны и стать «сердцем творения», Христос таинственно избирает местом Своего рождения глубину пропасти, где зло таится с особой силой. Христос рождается под сенью смерти, Рождество приклоняет небеса до ада, и мы созерцаем лежащего в яслях Вифлеемского Агнца, победившего змия и даровавшего миру мир (молитва после литургии).
На иконе Христос ничем не напоминает идиллический образ младенца; Он - уже муж скорбей (Ис. 53:3). Символы крещения - крест и купель - прообразуют крещальную купель Богоявления; сразу вспоминается полная драматизма 6-я глава Послания к римлянам, где о крещении говорится как образе смерти. Действительно, пелены Младенца в точности таковы же, как погребальные пелены, изображаемые на иконе Воскресения, и странная неподвижность Вифлеемского Агнца заставляет вспомнить слова из утрени Великой Субботы: «Сия бо есть благословенная Суббота. Сей есть упокоения день, воньже почи от всех дел Своих Единородный Сын Божий» [290]. «Спит Живот, и ад трепещет» [291]. Конечную цель этого покоя указывают и рождественские песнопения: «Пленицы греховные разрешаяй пеленами», «пеленами повивается, разрешает же многоплетенные пленицы прегрешений» [292]; пелены, то ли младенческие, то ли погребальные, пророчествуют о попрании смерти через смерть. Волхвы, как это подсказывается текстами, предызображают жен-мироносиц. Бог посылает волхвов, чтобы они поклонились Ему, предсказывая своими дарами - золотом, ладаном, смирной - Его Тридневное Воскресение, «искушено злато, яко Царю веков: и Ливан, яко Богу всех: яко тридневному же мертвецу, смирну Безсмертному» [293].
Младенец на иконе помещен точно на высоте «золотого соотношения», «золотого сечения»: это - классическая пропорция Креста. Таким образом, в иконе присутствует Крест, а Младенец находится в средокрестии.
Он лежит в вертепе, это уже схождение Слова в ад и, быть может, самое яркое изображение пролога Евангелия от Иоанна: «Свет во тьме светит» (Ин. 1:5). Абсолютная полярность, содержащаяся в этих словах, заставляет понимать «тьму» в ее предельном значении как тьму преисподней и указывает на весь драматизм Божественного Промысла в истории: во времени осуществляется мучительнейшее сосуществование Света и мрака, Бога и сатаны… В вечности же «праведное возсия Солнце», «егда снизшел еси к смерти, Животе Безсмертный, тогда ад умертвил еси блистанием Божества» (догматик и тропарь воскресные, 2-й глас).
Рядом с яслями вол и осел: это снова отсылка к пророчеству Исаии: «Вол знает владетеля своего, и осел - ясли господина своего; а Израиль не знает (Меня), народ Мой не разумеет» (Ис. 1:3). Символизм жертвенного тельца и ослицы, на которой Царь въезжает в Иерусалим, дополняется изображением пастухов с овцами и растений; все это не имеет ничего общего с буколической идиллией, а указывает на мессианское достоинство Младенца: «Он будет питаться молоком и медом, доколе не будет разуметь отвергать худое и избирать доброе» (Ис. 7:15). Земля обетованная есть образ Царства Мессии, где течет молоко и мед (Исх. 3:8). Евангелие от Матфея (Мф. 4:15-16) цитирует пророчество Исаии (Ис. 9:2) и связывает его с вестью о рождения Христа: «Будут выгонять волов и мелкий скот» (на гору мессианскую, Ис. 7:25); все это точно отражено в иконе.
Но пастухи сразу напоминают нам и образ Пастыря-Мессии. Значение пещеры проливает очень любопытный свет на притчу о Добром Пастыре (Ин. 10:1-21), которая предстает как толкование Иоанном «сошествия во ад». Двор овчий, где овцы ждут истинного Пастыря, Мессию, есть ад, «долина смертной тени» (Пс. 22:4). Кто не дверью входит во двор овчий, тот «вор и разбойник» (Ин. 10:1). Вор - имя сатаны, который не может войти через дверь - Христа, и проникает к овцам кривыми путями лжи. Пастырь-Мессия, «зовет своих овец по имени и выводит их» (Ин. 10:3), Он является для того, чтобы вывести их из двора овчего - ада, даровать им жизнь, обновить человечество, «приводя вся к Свету Живоносному» [294]. Тема Пастыря обретает новую глубину: Он не только охраняет и ведет, Он также изводит от смерти к жизни.
Таким образом, икона являет всю полноту своего эсхатологического и мессианского содержания: она возвещает о Рождестве, в котором все уже сбывается, и о повергающей в трепет тайне Бога, становящегося Человеком, и о всем, что следует из этих событий. Вечность и время здесь сплетаются. Действительно, в проскомидии, которой начинается православная литургия, приносится Агнец, «закланный от создания мира»; это заклание в вечности божественной любви. Евхаристический Агнец возлагается на дискос и, совершив как бы это предвечное заклание, священник устанавливает над Агнцем звездицу, - звезду Вифлеемскую, произнося при этом: «И пришедши звезда, ста верху, и деже бе Отроча» (Мф. 2:9); так начинается литургия, в которой осуществляется заклание во времени.
Вифлеемский Агнец есть уже Агнец Евхаристический. Некогда в пустыне еврейскому народу служила пищей манна, «хлеб с неба» (Ин. 6, 31). Ныне в глубинах адской пустыни предлагается «Хлеб Жизни». «Приидите, возрадуемся Господеви, настоящую тайну сказующе: средостение градежа разрушйся, пламенное оружие плещи дает, и Херувим отступает от древа жизни, и аз райския пищи причащаюся» [295]. По преданию, Крест был сделан из древесины райского «древа жизни». Крест, водруженный в сердцевине космоса, расцвел вновь зеленеющим Древом Жизни, предлагающим плод бессмертия - святую Евхаристию.
«Радуйся, Звездо, являющая Солнце. Радуйся, Заре таинственного Дне». Рядом с пещерой возлежит облеченная в царскую порфиру Basi-Ussa - Царица Богоматерь. Она устало склонила голову на руку, взгляд Ее погружен в созерцание Благовестия спасения, Она «сохраняет все слова сии, слагая в сердце Своем» (Лк. 2:19). Она, Мать, однако, смотрит не на Младенца; Она принимает всех нас и признает нас за Свое новорожденное дитя; вместе с тем, тут раскрывается все Ее достоинство. Она - «цвет человечества», Та, в Ком все человечество произнесло flat, «да будет». Смысл этого прекрасно истолковывает Николай Кавасила: «Благовещение было не только подвигом Отца, Его Силы и Его Духа, но также и подвигом воли и веры Пресвятой Девы. Без согласия Пренепорочной, без участия Ее веры это намерение было бы столь же неосуществимо, как и без вмешательства Самих Трех Божественных Лиц. Только лишь после того, как Бог Ее научил и убедил, Он Ее берет Себе в Матери и заимствует у Нее плоть, которую Она желает Ему предоставить. Точно так же, как Он добровольно воплощался, желал Он, чтобы и Матерь Его свободно и по Своему полному желанию Его родила» [296]. Новая Ева, Матерь всех людей, Она от лица всех произнесла Свое fiat, «да будет», и потому Она представляет Церковь. Virgo fidelis, Верная Дева, Она ответила человеческой верностью на непреложность божественного обещания. Именно в Ней исполнилось высшее упование Израиля, именно в Ней осуществились надежды, предвосхищения и предзнаменования, ключ к уразумению которых дает божественная мудрость.
«Прежде век от Отца рожденному нетленно Сыну, и в последняя от Девы воплощенному безсеменно, Христу Богу возопиим…» (ирмос 3-й песни канона), - таинственное Отцовство Бога отражается в человечестве чудесным Материнством Девы. Более сходное с рождением Слова Его Отцом, чем с естественным человеческим зачатием, это чудо указывает, что абсурдно представлять Богоматерь «одной из женщин». Зачав вопреки законам естества и оставаясь Приснодевой, Она изображается на иконах с тремя звездами (на голове и на плечах) - знаками Ее приснодевственности до рождества Христова, в Его рождении и после него. Отчетливо выделяясь на окружающем фоне, возлежащая Дева представляет человечество, Она - башня в видении Ерма, Церковь. На это указывают Ее литургические именования, получающие соответствующее воплощение на иконе: Гора хвальная, Гора Дева (4-я песнь канона), Гора несекомая, Гора святая. На этом празднике новотворения Она - наивысший дар, какой человечество когда-либо принесло Богу. «Что Тебе принесем, Христе, яко явился еси на земли, яко Человек нас ради? Каяждо бо от Тебе бывших тварей благодарение Тебе приносит: Ангели пение, небеса звезду, волсви дары, пастырие чудо, земля вертеп, пустыня ясли, мы же Матерь Деву» [297]. Тысячелетиями, из поколения в поколение, человечество готовило этот дар, и вот, на Ее чистоте почил Святой Дух. Это таинственное присутствие Церкви до Иисуса, совпадение устремлений народа израильского и язычников, - племя Измаила ведь уже исповедало Ее Приснодевство.
Слева на иконе изображен Иосиф в глубоком раздумье. Его как бы обособленность явно говорит о том, что не он является отцом Младенца. Литургические тексты передают тревожное смущение Иосифа, его сомнения: «Сия глаголет Иосиф к Деве: Марие, что дело сие, еже в Тебе зрю? Недоумею и удивляюся, и умом ужасаюся…» [298] Перед Иосифом стоит диавол в обличии пастуха Тирса, на некоторых иконах он изображается в виде старика с рогами и хвостом. В апокрифах приводятся его искусительные слова: «Как этот посох [он сломан или погнут, это сломанный знак его прежней власти], как этот жезл, лишенный жизненных соков, не может покрыться листвой, так и от такого старца, как ты, не может никто родиться, а дева не может зачать», - ив тот же момент посох покрывается цветами. «Бурю внутрь имея помышлений сумнительных, целомудренный Иосиф смятеся, к Тебе зря небрачней… уведев же Твое зачатие от Духа Свята, рече: Аллилуия» [299].
В лице Иосифа икона изображает извечную, всеобщую драму, суть которой всегда одна и та же. Искуситель заявляет, что не существует ничего, кроме видимого мира, и нет иного способа рождения, кроме естественного. Этим отрицается надмирное начало, и в этом трагизм искреннего атеизма, «косного сердца». На некоторых иконах лик святого Иосифа выражает тревогу, почти отчаяние («бурю внутрь имея помышлений сумнительных»), и Пресвятая Дева смотрит на него с бесконечно-глубоким состраданием.
Евангельское благовестие обращено к вере и встречает препятствие сомнения. Страдание Матери отражает страдание Самого Бога, ожидающего ответа свободной воли. Как говорится в богослужении, мы приносим Богу более ценный дар, нежели земные сокровища, - богатство истинной веры.
В верхней части иконы видны волхвы, лошади которых изображены замечательно легко и живо. «Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума, в нем бо звездам служащий, звездою учахуся Тебе кланятися…» [300] «Многоначалие человеков преста… Многобожие идолов упразднися» [301]; «мудрыя звездоблюстители… языков начатой вводймый, приял же еси яве» [302]. Здесь кроется великая тайна премудрости Божией. Даниил в Вавилоне, аравиец Иов, царица Савская, повелительница Аравии, или Мелхиседек, царь Салима, без отца, без матери (Евр. 7:3), «святые» и «праведные», они хоть и были вне Израиля, но «угодили» Богу, ибо «чтили Его и стремились к правде». Отцы часто говорят о «посещениях Слова» прежде Его явного прихода. Наряду с Заветом с Израилем, существует Завет с язычниками; их знание Бога - уже определенная форма веры в Провидение и Его участие в истории: «Слово Божие никогда не переставало являться роду человеческому» (св. Ириней). Космическое ожидание Рождества Христова сближает мессианские чаяния иудеев и пророческое вдохновение языческих мудрецов: «Одним Бог дал закон, другим - пророков» (Климент Александрийский). Человеколюбие Божие во все времена принимает жаждущих правды. И если лучшие из них - «рожденные Словом» пророки, то это потому, что превыше человеческого знания и любых умственных построений их сияет Вифлеемская звезда; она указывает путь к Логосу, ведет к теогнозису, богопознанию, и учит молитвенному поклонению. Члены «царственного священства» (1Пет. 2:9), философы и ученые, все служители Культуры, в той мере, в какой она есть культ Духа, вдохновляются Параклитом - Святым Духом Утешителем - к славословию. Оправдание их творчества - в светлых прозрениях, когда культура выходит за пределы видимого мира и в пророческом предвосхищении начертывает образ Царства. На некоторых иконах Рождества пастыри радостно играют на свирелях: «Пастырие свиряюще, ужасно светоявление получиша: слава бо Господня облиста их, и Ангел, воспоите, вопия: яко родися Христос, отцев Бог Благословенный» (тропарь 7-й песни канона). «Органы уклониша плачевныя песни… вавилонскую же разрешает лесть всю, и мусикийския составы, в Вифлееме возсияв Христос. Тем, воспевающе, воспоим…» [303]
Ангелы в золотисто-красном - отблеск величия Божия - предстают на иконе в своем двойном служении: ангелы слева устремлены ввысь, к Источнику Света, здесь - неумолкающее славословие, небесная литургия; правый же ангел склонился к пастуху, он служит человеку, возвещает ему Воплощение. В его позе сквозит нежность ангельского покровительства, неусыпность ангела-хранителя. В тихий час молчания мы можем ощутить его присутствие, услышать его голос, тот голос, который в Царстве Небесном покажется нам самым близким, самым родным, почти нашим собственным…
Завершающий взгляд на икону дает ощущение чистой радости, даруемой Параклитом - Духом-Утешителем: «Христос раждается, славите, Христос с небес, срящите. Христос на земли, возносйтеся. Пойте Господеви вся земля, и веселием воспойте, людие, яко прославися» [304].
