Евангелие от Иоанна начинается с тайны Сына Божия и именует Его Логосом. Переводить это имя как Слово - значит обеднять то неизмеримо более богатое содержание, которое вкладывает в это слово греческий язык. Латинский перевод святого Иринея сохраняет греческую форму, Логос, что является, по-видимому, наилучшим решением. Ориген отмечает, что содержание некоторых слов «нельзя адекватно передать на иных языках, и лучше не переводить их вовсе, нежели умалять при переводе их значение» [48], - таковы Аминь, Аллилуйя, Осанна. Мартин Бубер указывает, что «библейский язык имеет характер живого, реального диалога. Хор молящихся словами псалма: «Спаси нас по милости Твоей» благоговейно внимает, услышана ли его мольба» [49].
Литургия органически усвоила этот диалоговый, выразительный язык. Во время литургии оглашенных, литургии Слова, Евангелие находится в центре престола, на время же литургии верных оно уступает место чаше. Слово находит исполнение в Евхаристии, раскрывается в Живом Боге, питает нас.
Слово входит в Историю, оно не только звучит, но творит Историю и зовет людей к действиям, в которых проявляется их дух. Время неотделимо от пространства, каждое творческое слово обращено к слуху и к зрению: «О том… что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали и что осязали руки наши, о Слове жизни, - ибо жизнь явилась, и мы видели и свидетельствуем, и возвещаем вам сию вечную жизнь…» (1Ин. 1:1-2). Приведенный текст великолепно свидетельствует о зримом характере Слова. Наряду с порядком мыслимым встает порядок видимого, рядом со словом встает образ.
Обычно считают, что в эллинизме зримое преобладает над слышимым, а у евреев доминирует словесное. Израиль - народ Слова, внимательного слушания. Однако протестантский богослов Г. Киттель указывает [50], что в мессианских текстах призыв «Слушай, Израиль» сменяется словами «Возведи очи твои и виждь», слышание уступает место видению. В Преображении рядом с Господом - Моисей и Илия, именно в качестве великих боговидцев Ветхого Завета. Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят (Мф. 5:8); святой архидиакон Стефан в момент мученической кончины видит отверстые небеса. Когда апокалиптические места Евангелий и Апокалипсис Иоанна говорят о конце (эсхатон), то просто слова явно недостаточно, поэтому все завершается величественным, ярким, многокрасочным видением явлений, говорящих особым, выразительным языком пластики. На отчаяние Иова Бог отвечает впечатляющим рядом образов, которые и раскрывают, и, вместе с тем, хранят Его тайну, и Иов восклицает: Я слышал о Тебе слухом уха; теперь же мои глаза видят Тебя (Иов. 42:5). В Библии слово и образ вступают в диалог, перекликаются друг с другом, выражают взаимодополняющие аспекты единого Откровения.
На протяжении всей Истории стоят зримые вехи, начиная с радуги, как знака свыше, что завет Бога с людьми непреложен. Престолы и святилища предизображают Храм - место Боговселения - и охраняют от всякой абстрактности в богопочитании. Ветхозаветные пророки преисполнены страхом перед чисто духовной областью, они сознают, что между небом и землей - трагическое, невыносимое расстояние, и у Исаии вырывается крик иудейской души: «О, если бы Ты расторг небеса и сошел!» (Ис. 64:1). В этом призыве - потребность в пространственном измерении, в нем ожидание и жажда Воплощения: Истинно, истинно говорю вам: отныне будете видеть небо отверстым и Ангелов Божиих восходящих и нисходящих к Сыну Человеческому (Ин. 1:51).
Слову свойственно «доказывать», образу - «показывать». Вся долгая история Ветхого Завета - это борьба против идолов, против ложных образов и ожидание Образа истинного. В конце времен Бог открывает Свое человеческое лицо, Слово становится предметом созерцания: Блаженны очи, видящие то, что вы видите (Лк. 10:23).
Иисус исцелял глухих, открывал очи слепым. Невидимое проявляется в видимом: Видевший Меня видел Отца (Ин. 14:9). Отныне образ становится существенной частью христианства наравне со словом. На самом высшем уровне Слово предлагает Себя как божественная трапеза: Приимите, ядите: сие есть Тело Мое (Мф. 26:26); в день же Пятидесятницы все охвачено огненными языками.
Не выражает ли Крест молчания Великой Субботы? Лишь его изображение дает возможность действительно внять этому молчанию, как бы увидеть его. Важно заметить, что Символ веры - это именно «символ», он не излагает вероучение, но тайны веры исповедуются в нем через начертание истории спасения. Он прекрасно поддается иконографическому изображению, и иконы церковных праздников говорят нам об этом в явленных образах: посредством видимого к нам нисходит Невидимое, принимая нас в свое Присутствие.
Литургия - наглядное выражение Библии, Слово, явленное в литургическом действии: нам, последним посланникам, Бог судил быть как бы приговоренными к смерти, потому что мы сделались позорищем для мира, для Ангелов и человеков (1Кор. 4:9)….рукописание, которое было против нас, Он… пригвоздил ко кресту; отняв силы у начальств и властей, властно подверг их позору, восторжествовав над ними Собою (Кол. 2:14-15).
Литургия создает свое обрамление: архитектурную структуру храма, формы и цвет, поэзию и пение; ее гармонический ансамбль обращен к человеку в целом. Ее возвышенный дух требует трезвости, чувства меры и художественного вкуса. Вот почему небесная литургия, о которой говорит Апокалипсис, определяет, формирует структуру земной литургии, передает ей тональность образа небесного. Она определяет церковное искусство безошибочным критерием: его причастностью литургической тайне.
Парадокс подлинного философа Шестова показывает, что отрицание философии уже является своего рода философией. Отказ от образа есть также некий образ, обедненный образ ожидания, возврат к до-изобразительному периоду Ветхого Завета. Сущность вопроса заключается в том, чтобы осмыслить, какие образы законны и отвечают полноте Откровения.
