Установить единое кредо литературной критики столь же непросто, как выявить консенсус среди исследователей Библии. Здесь тоже процветают различные школы, а в последние годы возникли принципиально новые методы литературной критики. Приведем несколько принципов, пользующихся всеобщим признанием, тем более что с этими принципами нужно считаться также и исследователям притчей.
1. Разграничение аллегории и притчи в библеистике напоминает прежнее разграничение аллегории и символа у большинства литературных критиков. Ныне это разграничение признано неверным. В XIX веке литературоведческая школа романтизма, возглавляемая в Германии Гёте, а в Англии Кольриджем, громогласно отвергла аллегорию как искусственный пережиток в литературе. Ниспровергая аллегорию, романтики превозносили символизм. Символизм - это использование словесных и зрительных образов, которые не только отсылают к чему-то другому, но и сами в себе содержат более одного значения.
Так, крест может совершенно естественно возникнуть в сюжете того или иного художественного произведения, но при этом он отсылает к распятию Иисуса и раскрывает более глубокий смысл в самом сюжете. Применительно к американской литературе сразу же вспоминается сакраментальное "А" ("адюльтер"), вышитое на платье Эстер Принн в "Алой букве" Готорна, или огромный белый кит, на котором сосредоточены все помыслы главных героев "Моби Дика" Мелвиля. Романтики расценивали истории, построенные вокруг таких символов, как более приятные эстетически и более изысканные художественно, нежели персонификация абстрактных понятий, слишком хорошо знакомая по аллегориям, подобным "Королеве фей" Спенсера.
К сожалению, разграничение аллегории и символа основано на ошибке, которую окончательно признали лишь тридцать лет назад. Философы называют это ошибкой в категории: сравниваются или противопоставляются два явления, не принадлежащие к одному классу. Аллегория, согласно классическому определению, - это форма высказывания, где предполагается два и более уровней значения (часто этим же термином обозначается все произведение, написанное в форме аллегорического дискурса), а символ - это специфический элемент повествования, играющий роль ключа, с помощью которого можно отомкнуть дополнительные уровни значения. Хотя аллегория и символ могут существовать независимо друг от друга, в аллегории обычно обнаруживается множество символов, а символическое произведение легко превращается в аллегорию [54].
Теория романтиков имеет и еще один изъян: она вытекает из умозрительной предпосылки, будто высшая цель искусства - представить общее через частное, а не подменять одно частное другим, как это происходит в аллегории [55]. Невольно на ум приходит сходная гипотеза Юлихера: мол, притчи Иисуса могут иметь лишь один и самый общий смысл. Как только исследователи притчей перешли от обобщенного истолкования их смысла к конкретно-ситуативному методу Додда и Иеремиаса, они, сами того не заметив, сместились к границе аллегорического истолкования.
2. Широко распространено мнение, согласно которому аллегория, - это метафора, развернутая в повествование и содержащая одно или несколько оснований сопоставления. Дальнейшие дефиниции могут показаться излишне техничными, но они иллюстрируют различные способы формулировать подобное определение аллегории. Так, Майкл Муррин определяет аллегорию как особый род аналогии, в котором автор "выражает истину, полученную в созерцании через посредство тропов" [56]. Э. Беатрис Бэтсон выражается более конкретно:
Аллегорию... можно понимать как воплощение идей в конкретной форме. В этом жанре автор подражает внешним реальностям и в то же время приписывает этому подражанию определенное значение, развертывая центральную метафору (выделено мною. - К. Б.) и выявляя дополнительные аналогии [57].
Еще более специфична формулировка Гайятри Спивак: "создание двойной структуры, один компонент которой является метасемантической системой значений, соответствующей другому компоненту - системе знаков, присутствующих в самом тексте" [58]. Иными словами, когда определенные детали повествования означают нечто иное, нежели сами себя, или отсылают ко второму уровню значения, мы имеем дело с аллегорией.
С этим связано еще одно довольно редко обсуждаемое положение: в любом произведении мы находим спектр или континуум различного уровня аллегории. Хотя эта мысль не всегда выражается столь ясно, как в "аллегорическом цикле" Грэма Хафа (см. выше), последние исследования показали, что в одних аллегориях мы находим большее количество элементов метафорического типа, нежели в других. Часто высказывается мнение, что лучшие аллегории не уступают в реализме обычной прозе и что их эстетическая ценность заключается кроме прочего и в том, чтобы оставить слушателей в сомнении, какие именно детали могут иметь второе значение [59].
На самом деле в достаточно длинной аллегории большинство деталей не имеет второго значения, а имеют его лишь немногие ключевые элементы. Так, в конце книги Клайва С. Льюиса "Лев, колдунья и платяной шкаф" критики выявляют символическое значение смерти и воскресения Аслана, но отнюдь не каменного стола, бритья Аслана перед казнью и мышей, которые разгрызли связывавшие льва веревки [60]. Современная литературная критика, в отличие от Юлихера и всех его последователей, не делает акцент на реализме притчей и не противопоставляет их "искусственной аллегории". В притчах, как и в лучших аллегориях, реализм тончайшим образом смешивается с экстраординарным.
3. Отрицательное отношение к эстетической ценности аллегории все так же широко распространено, но не имеет под собой оснований. Поскольку мы не можем установить однозначные связи между всеми элементами аллегории и метафорическим означаемым, извлекаемое из нее значение по необходимости будет ограниченным. В отличие от некоторых типов дискурса (в особенности модернистских) аллегории не могут быть неограниченными и свободными для истолкования. Кое-какие ключевые элементы несут порой более чем одно "дополнительное" значение, но в целом ее структура как "дважды рассказанной истории" препятствует бесконечному умножению производных значений.
По мнению Нортропа Фрая, в этом заключается основная причина отрицательного отношения современной светской критики и библеистики к аллегорическому дискурсу: "Комментатор испытывает предвзятое недоверие к аллегории, сам не зная истинной его причины, а причина в том, что последовательная аллегория задает определенное направление комментария и ограничивает его свободу [61]. Не так-то просто навязать некоторые из модных ныне способов истолкования (например, психоанализ, марксизм, феминизм) текстам с достаточно прямым значением.
Кроме того, простота аллегорий подчас обескураживает. Как только удается подобрать ключ ко второму уровню значений, вся интерпретация выстраивается достаточно легко. Разумеется, это относится лишь к общей структуре таких произведений, как "Странствие пилигрима". Неправильно будет противопоставлять простоту притчей якобы сложным аллегориям. Лелаид Райкен отстаивает противоположную точку зрения:
Академический мир выработал столько сложных правил для истолкования притчей, что простые люди предпочитают вообще не трогать притчи и предоставить их специалисту. Пора вернуть притчи той аудитории, для которой Иисус изначально предназначал их, - обычным людям. Отнестись к притчам как к аллегориям будет шагом в правильном направлении, поскольку простым людям несложная аллегория кажется наиболее доступной [62].
Но в то же время значение аллегорий не исчерпывается так легко, как думают иные критики. Гей Клиффорд поясняет: "Авторы аллегорий считают истину отчасти герменевтичной, слишком сложной для передачи описательным или предписательным языком [63]. А поскольку мы никогда не можем знать точно, какое количество второстепенных деталей повествования несет дополнительный вес, в аллегории остается загадочность, привлекающая любопытство. Например, подобной двойственностью отличается первое прочтение аллегорической повести Оруэлла "Скотный двор".
Клише "все животные - товарищи" и "все животные равны" (с уточнением: "но некоторые животные равнее других") сразу же вызывают призрак советского коммунизма. Однако представляют ли две главные свиньи, Снежок и Наполеон, конкретных советских руководителей, или же повесть в целом является аллегорией тоталитаризма вообще? Если бы Оруэлл сам не ответил на эти вопросы за пределами книги, критики вряд ли сумели бы прийти к единому мнению. С такой же двойственностью сталкиваются и читатели Иисусовых притчей, особенно когда Иисус не раскрывает в подробностях свою мысль.
4. Аллегория - точно соответствует тем целям - откровения - и вместе с тем эзотерики, - ради которых Христос, согласно Мк. 4:11-12, говорил притчами. Современный анализ выделяет три основные функции аллегории: а) художественно и пропедевтически проиллюстрировать некую точку зрения; b) воспрепятствовать слушателям или читателям сразу же осмыслить ее без углубленного размышления и с) внушить аудитории определенный набор представлений или побудить действовать тем или иным образом. На первый взгляд, пункты а) и b) противоречат друг другу, однако на самом деле они дополняют друг друга и служат с).
Писатель или рассказчик, желающий сообщить своей аудитории определенное, причем не общепринятое мнение, вряд ли преуспеет, прибегнув к прямому изложению своей позиции. Ему нужен какой-то ненавязчивый способ ввести эту тему и в то же время заставить аудиторию воспринять ее по-новому. С помощью тщательно выстроенной аллегории вполне можно добиться того, чего не достичь с помощью неметафорической, логической речи. Как говорит Майкл Муррин: "Аллегория обрушивает на слушателей или читателей истину не в столь бес-компромиссной манере. Поскольку истина отчасти скрыта от них, по крайней мере вначале, они будут приближаться к ней шаг за шагом [64].
Замечательный пример - "Повелитель мух" Голдинга. Люди, которые верят, будто человек по природе своей добр, а развращает его общество, не откажутся от своих убеждений, если им попросту бросить вызов. Но они незаметно для себя втянутся в противоположное мировоззрение, сопереживая приключениям мальчиков и видя, как на острове зло проявляет себя и без содействия цивилизации. Разумеется, аллегория сама по себе не гарантирует успеха. Существуют два уровня, на которых аллегория может затемнить значение, когда пытается его прояснить. В первом случае человек просто не схватывает смысла той или иной метафорической составляющей аллегории; во втором, - распознавая значение аллегории, он не откликается на содержащийся в ней призыв изменить свою жизнь [65].
Сходство между литературным анализом аллегории и подачей притчей в Евангелиях поражает всякого, кто привык противопоставлять метафору и аллегорию. Нам уже нет необходимости выбирать между Иисусом, прибегавшим к аллегориям для пояснения, и Марком, который якобы неверно понимает их функцию как способ затемнить главный смысл. Ясность и затемнение смысла идут в аллегории рука об руку, поскольку Иисус ищет креативный, решительный способ радикально преобразовать представления своих слушателей о Царстве Божьем, отталкиваясь от современного ему иудаизма.
Иногда слушатели не улавливают смысла потому, что не знают, какое значение стоит за тем или иным образом, но чаще они вполне ясно понимают, однако не готовы принять. Мк. 12:12 и пар. обнаруживает подобную ситуацию: власть предержащие прекрасно понимали, что притча о злых виноградарях направлена против них. Однако они не собирались менять свой образ жизни, а лишь удвоили усилия расправиться с Иисусом. Муррии мимоходом применяет свою теорию аллегории к Евангелиям и замечает по поводу целевого придаточного в Мк. 4:12: "Этот парадокс не может быть устранен", и "аллегорист ставит перед собой ту же основную цель, что и пророк: моральную реформу масс и провозглашение истины [66].
Разумеется, именно это постоянно твердят консервативные исследователи Библии (вспомним также слова Клаука, см. выше). Проповедь Иисуса сознательно подводит людей - сначала мягко, но все более неотвратимо - к моменту принятия решения: следовать за Ним или отвергнуть Его, причем с точки зрения Иисуса отвергающие Его либо не вполне понимают, кто Он такой, или не видят последствий своих поступков [67].
Говоря словами Т. Ф. Торранса, "Царство Божье является врасплох и ввергает человека в кризис выбора, по Слово о Царстве дается в завуалированной форме, чтобы удержать человека на некотором расстоянии и предоставить ему место и время для личностного решения". И далее: "Иисус сознательно окутывает Слово притчами, чтобы слушатели не были вынуждены вопреки собственной воле признать Царство, и вместе с тем Он проливает достаточно света, чтобы убедить и покорить их" [68]. Итак, литературная критика тоже "пролила достаточно света", чтобы сохранить аутентичность Мк. 4:11-12 в имеющемся контексте, но многие скептики "смотрят, и не видят".
5. Ключ к истолкованию большинства аллегорий лежит в обнаружении того, что обозначает небольшое количество персонажей, действий или символов, и с этим нужно согласовать сюжет в целом. Классическая, то есть средневековая, аллегория прибегала к персонификациям для прояснения основных пунктов сравнения. Так, в "Королеве фей" дама Люсифера, символ гордыни, несется в карете, запряженной копями со всадниками по имени Леность, Обжорство, Жадность и так далее. В "Хрониках Нарнии" Льюиса персонажи не названы именами добродетелей, однако лев Аслан со всей очевидностью совмещает в себе божественные и человеческие черты, так что превращается в аллегорию Христа. Другие авторы аллегорий используют каламбуры, игру слов или нереалистичные события, чтобы указать читателю на множественность смыслов. Во многих случаях загадку аллегории изъясняет протагонист. Как только мы понимаем, кого или что обозначает главный герой, удается идентифицировать и второстепенных персонажей, его помощников или противников.
Но после наиболее очевидных идентификаций наступает черед деталей, которые обычно остаются двусмысленными. Эдвин Хониг называет их "колеблющимися аллегориями" (allegorical wavers) [69]. Они составляют неотъемлемую часть художественного текста в хорошей аллегории, и зачастую сам автор не осознает, какое количество деталей оказывается уместным на обоих уровнях его рассказа. Многие исследователи аллегории следуют воскрешенной Э. Хиршем традиции здравого смысла: значение литературного произведения зависит от изначального намерения автора [70], - однако к этому они добавляют важные уточнения. Поскольку "язык аллегории устанавливает существенные отношения, дополняя первоначальные элементы, из которых строятся эти отношения, таким количеством кластеров значения, какое может вынести основная идея" [71], то наилучшим критерием для точной интерпретации станет и то значение, которое вкладывает в текст автор, и то, которое не противоречит его изначальному замыслу.
Разумеется, этот метод очень далек от "аллегоризироваиия" или "аллигорезы", то есть истолкования текста как аллегории даже вопреки изначальному замыслу. Однако это схоже с "аллегоризацией" Клаука и является вполне законным методом. Можно себе представить, как такого рода истолкование предлагается па суд автору, и автор отвечает: "О, так подробно я не продумывал, но раз уж вы обратили на это внимание, готов от души согласиться: это полностью соответствует тому, что я хотел сказать" [72].
6. В результате всего вышеизложенного исследователи литературы охотно приводят притчи Иисуса в качестве наилучшего образца аллегории, Лелапд Райкеп начинает свою книгу The Lileralure of the Bible с безапелляционного утверждения: "Притчи Иисуса принадлежат к литературному роду аллегории" [73]. Вслед за классическим анализом Нортропа Фрая [74] Райкен проводит разграничение между "наивной аллегорией" - притчами о сеятеле или о злых виноградарях, где практически каждая деталь что-то обозначает, - и "реалистичной аллегорией" - притчами о добром самарянине или блудном сыне, где у большинства деталей нет второго значения.
Однако перечисленные здесь исследования ни в коей мере не подкрепляют гипотезу, будто приписываемые Иисусу истолкования некоторых притчей, будь то коротких или длинных, есть признак того, как ранняя Церковь недопонимала природу его учения. На самом деле эти истолкования - совершенно естественный и законный способ прояснить значение рассказанной Им притчи. Филип Роллинсон высказывается еще более категорично: "Притча является притчей лишь ПОСТОЛЬКУ, поскольку имплицитно или эксплицитно получает некое истолкование. Эта мораль может быть обобщенной, расплывчатой или тщательно проработанной и точной, но та или иная аналогия непременно должна присутствовать" [75]. Последнее свидетельство заслуживает того, чтобы привести его полностью. Чарлз Хейес, используя специальную терминологию литературоведения, утверждает:
Всякий раз, когда последовательность взаимосвязанных мотивов выстраивается таким образом, что основные черты данной фиктивной реальности принадлежат к явно метафизической системе координат, и это происходит не только благодаря теме литературного произведения и опыту его персонажей вообще, но потому, что определенные мотивы порождают четкую, остро воспринимаемую двойственность перспективы; всякий раз, когда изображаемые факты уподоблены чему-то иному, как это происходит в библейских притчах, и в ход идет образный язык и фактическая сторона приобретает всепроницающее дополнительное значение, - всякий раз, когда литературное произведение имеет такую структуру - оно не может быть ничем иным, кроме как аллегорией (выделено мною. - К. Б.) [76].
Трудно представить себе более выраженный контраст с наследием Юлихера, которое целое столетие доминировало в исследовании притчей!
Примечания:
[54]. Корни этой проблемы точно выявлены в John А. Hodgson Transccndental Tropes: Coleridge's Rhetoftc oj Allegory and Symbol, в Allegory, Myth, and Symbol, ed. Morton W. Bloomfield. Cambridge, Mass., and London: Harvard University Press, 1981, 273-292; основной натиск на романтическую концепцию аллегории осуществил Frye Anatomy.
[55]. Charles Hayes Symbol and AUegory: A Problem in Literat Theory. Gcmmnic Review 44, 1969, 276.
[56]. Michael Murrin The Veil of Allegory. Chicago and London: University of Chicago Press, 1969, 70. В таком случае элементы аллегории могут оказаться не только метафорами, но и другими фигурами речи, например, метонимией. Присутствие метонимии в аллегории подчеркивает Holly W. Boucher Metonymy in Typology and Allegory, wilh a Crmsideration of Dante's Coviedy. Allegory, cd. Bloomfield, 130.
[57]. E. Beatrice Batson John Bunyan: Allegory and Imagination. Totowa, N.J.: Barnes & Noble; London: Croom Helm, 1984, 29.
[58]. Gayatri C. Spivak Thoughts on the Principle of Allegerry. Gerne 5, 1972, 348.
[59]. Angus Fletcher Allegory: The Theory of a Symbolic Mode. Ithaca and London: Cornell, 1964, 7; Edwin Honig Dark Conceit: The Making of Allegory. Evanston: Northwestern; London: Faber & Faber, 1959, 5, 93; Frye Anatomy, 91.
[60]. Ryken How to Read the Bible, 199-200.
[61]. Frye Anatomy, 90.
[62]. Ryken How to Read the Bihk, 203.
[63]. Gay Clifford The Transformations of Allegory. London & Boston: Routledge & Kegan Paul, 1974, 53.
[64]. Murrin Allegory, 42; ср.: Fletcher Allegory, 23, 82, 330-331.
[65]. Fletchcr Allegory, 359; Clifford Aüegory, 29.
[66]. Murrin Allegory, 32, 39.
[67]. J. R. Kirkland The Earliest Undcrstanding of Jesus' Use of parables: Mark IV. 10-12 (Мк. 4:10-12) in Conlext. NovT 19, 1977, 1-21. Сходные выводы на уровне редакций см. Craig А. Evans The Function of Isaiah Ис 6:9-10 in Mark and John. NovT24, 1982, 124-138; Frank E. Eakin, Jr. Spiritual Obduracy and Parable Purpose, в The Use of the Old Tesla-uwril in the New, ed. J. Eftrd. Durham, N. C: Duke University, 1972, 87-109.
[68]. Т. F. Torrance А Study in New Testament Communications. SJT 3, 1950, 304-305.
[69]. Honig Conceit, 129.
[70]. Е. D. Hirsch Validity in Interpretation. New Häven and London: Yale, 1967; idem The Aims of Interpretation. Chicago and London: Univ. of Chicago Press, 1976. Ср. особ.: Peter Berek Interpretation, Allegory, and Allegoresis. College English 40, 1978, 117-132; Joseph A. Mazzeo Allegorical Interpretation and History: Comparative Literature SO, 1978, 13.
[71]. Honig Conceit, 114.
[72]. Этот же принцип даже самые консервативные исследователи Библии часто применяют к ветхозаветным аллюзиям в Новом Завете. См., например: D. А. Carson Matthew, в The Expositor's Bihle Commentary, ed. Frank F. Gaebelein, vol. 8. Grand Rapids: Zondervan, 1984, 92, комментарий к ссылке на Ос 11:1 в Мф 2:15.
[73]. Leland Ryken The Literature of the Bilde. Grand Rapids: Zondervan, 1974, 301.
[74]. Frye Anatomy, 89-92.
[75]. Philip Rollinson Classical Theories of Allegory and Christian Culturr. Pittsburg: Duquesne; Brighton: Harvester, 1981, 40-41. Ср.: John MacQueen Allegory. London: Methuen; New York: llarper & Row, 1970, 24-25.
[76]. Hayes Symbol and Allegory, 284.
